Auslander

Почти бессонная ночь под проливным дождем, проведенная под одной курткой двоих, конечно, не прошла даром, и к утру Дима чувствовал себя отвратительно, а Ричарду было стыдно. Он не боялся заболеть, иронизируя внутри, что ему все равно недолго осталось, но русский парнишка не поддавался никаким уговорам, когда он просил его идти в палатку к соотечественникам. – И его толком не согрел, и сам заболел. Держи, – Паша совсем по-отцовски похлопал Диму по плечу, протягивая аспирин, как только увидел его красный шмыгающий нос. – Не надо считать меня идиотом или предателем. У моих поступков есть причины, – Дмитрий говорил слегка сердито, но лекарство принял, обильно запивая его водой. – Я знаю, Дим, я знаю. И поэтому никто не говорит, что вы похожи на голубков, – Паша недобро посмеивается, заканчивая сборы, и терпеливо ждет остальных. А Дима, выбитый такими откровенными насмешками, тушуется и продолжает молча собирать вещи. Как-то до этого ему не казалось, что он с Ричардом делает что-то неправильно. Да, у них были достаточно близкие отношения, но чтобы подумать, что они возлюбленные? «А защищал бы ты его так сильно и отчаянно, если бы не был влюблен?» — молниеносно проносится в голове и юношу как молния прошибает. Он с ужасом смотрит на немца, что пытается балансировать почти на одной ноге, и ловит его взгляд. Он хочет рвануть его, побежать как можно дальше, как можно быстрее, тащить на себе, вдруг вспоминая, как сделал это однажды и сам Ричард, но тот вдруг, увидев что-то в его глазах, мелко и часто мотает головой из стороны в сторону, шепча тихое: « Nein, nein, nein, nein...». Осознание того, что Рич и так все знает, и что он сам испытывает к нему теплые чувства, пронзает его еще раз, и Диме кажется, что он забыл, как дышать. Что же теперь делать? Что теперь, нахрен, делать?! К горлу подступает ком, но он проглатывает его с дрожащим вздохом, а немец так и стоит, слегка улыбаясь, стараясь хоть как-то подбодрить юношу, но выходит скверно. От этой вымученной и отчаянной улыбки еще больнее, и Дима старается вообще на него не смотреть. – До лагеря должно быть совсем немного, к полудню доберемся. И дождь, кажется, заканчивается, – Паша кивнул парням, что закончили сборы, и повел всех дальше. Олег, как и вчера, был рядом с Димой и Ричардом, помогая того вести и молчаливо поддерживая. Немец всю дорогу молчал, но все догадывались, что у него плывет перед глазами, слабость и, скорее всего, горит рана на ноге, ведь выглядела она скверно, а антибиотиков у них не было. Да и даже если бы они были, Паша вряд ли разрешил бы их тратить на врага. Тем более, учитывая то, что, когда они добрались до того места, где совсем недавно стоял лагерь, там остались лишь следы от него. – Ну, вот и решилось все, – Павел тяжело вздохнул, снимая ружье с предохранителя, и уже поднимает его, направляя на Ричарда, но Дима, дрожа, загораживает парня. – Ты обещал! – он в панике ищет в своей голове аргументы, но не может найти, ведь единственный его аргумент это: «я понял, что люблю его, прошу, не убивай», который озвучить, к сожалению, нельзя. – Мы больше не можем его кормить, – парень опускает ружье обратно и даже с досадой объясняет: – Он нас задерживает. Он ранен, ему больно, у нас кончается еда и мы должны догнать основной состав. С его скоростью мы идти больше не можем, а он не может идти с нашей. Либо ты это сделаешь, либо я. И если ты продолжишь мне мешать, я скажу, что ты дезертир. Если отступишь — пойдешь с нами, и никто ничего не узнает. Паша с разочарованием качал головой из стороны в сторону, показывая всем видом, что даже если бы он хотел спасти Ричарда, он бы все равно не смог. А рядом как будто из ниоткуда появляется Олег, тихо сказавший: «Соглашайся». Дима не знает, что делать, и не понимает, что делает. Его пошатывает, совсем как Рича, но не от боли, скорее от шока, ведь то, чего он больше всего боялся, вдруг стало неизбежным. Да и как оно вдруг стало настолько жестоким?! Он должен убить Ричарда сам? Юноша смотрит на ружье Паши и вдруг понимает, что он не хочет, чтобы в его немца стреляли из этого, ведь это разнесет его голову на кусочки, и, все еще не веря себе, говорит: – Только, – его голос звучит сипло, и ему приходится кашлянуть, – дайте пистолет... Павел кивает, снимая с пояса свой, и протягивает, видя, как его глаза наливаются слезами и кровью. – Идите вперед, – кивает он троим товарищам, молчаливо ждущим, и те, кивнув, уходят, оставляя четверых казнить немца за то, чего он не совершал, и никогда не хотел бы. Ричард смотрит на пистолет в руках Димы и вздрагивает, но больше не просит этого не делать. Конечно, внутри он кричит от ужаса, но снаружи старается сохранить понимающее спокойствие, выдавая себя только ручьями слез, что неконтролируемо потекли из его глаз. – So sorry... – из головы вдруг вылетает, что Рич помнит, как на русском звучат извинения, и уж тем более вылетает, как извиняться на немецком, и приходится сказать это так. Он поднимает пистолет, но Ричард вдруг начинает тараторить: – No-no-no, – он выглядит так, будто пытается вспомнить слово, но Паша этого не видит и уже раздраженно вздыхает, готовый выстрелить самостоятельно, но немец вовремя выкрикивает: – wait! Just wait! Он судорожно пытается подобрать слова, и троим русским это понятно, он даже пытается что-то объяснить Олегу, но тот не может ни вспомнить, ни даже толком разобрать его слов. – Post! Postman! – Он кое-как вспоминает что-то на английском, и когда парни переспрашивают, начинает спектакль из рук, изображая, как пишет, и прямоугольный предмет. – Write, please. Please... Дима с замиранием сердца слушает его, подойдя ближе, и боится, что Паше надоест ждать, но тот лишь меланхолично закурил, понимая, что последнюю волю того, кого убиваешь, игнорировать нельзя. – Он хочет написать письмо, – вдруг подает голос тот самый Павел, первым додумавшись, что же пытается вымолить у них немец, и даже дает ему листок и карандаш. – Только разбирайся с ним сам, раз вы подружки. Он вновь отходит в сторону, позволяя Диме помочь Ричарду, подставив спину, писать письмо, видимо, своей немецкой подружке. Ну, а Дима знал, а Олег видел, что письмо его начиналось с простых слов любви, а заканчивалось лаконичными: «Auf wiedersehen, Klaus».