Бульон из мандрагоры

«…Когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы». (Мф. 13:24–30 и 36-43.)

Дорога была нехоженой — это они поняли сразу, и потому решили остановиться тут, оставив машину возле живописно-зеленых зарослей лохматого кустарника, коему никто из семейства не знал названия. Тишина их не настораживала — Колвич, с его населением, что уместилось бы целиком на цокольном этаже какого-нибудь из торговых центров города покрупнее, никогда не отличался высокой активностью в вечерние часы. Да и в любые другие тоже. А этот лесистый пригород и вовсе казался глухонемым, будто похороненным под тополиными ветками, под палой листвой и холодноватым золотистым воздухом, дрожащим, как мыльный пузырь, в заходящем солнце. Иногда, когда старшие члены семейства думали, что переезд из Дерби в эти почти мертвые уголки был обусловлен исключительно невезением, разорением, бедностью и крахом будущего Младшей, они неизменно встречались с ее глазами, почти лишенными цвета; и взгляд этих глаз сковывал, как необходимая данность, заставлял примиряться с существующим положением. Бледно-серая радужка под круглым детским веком вбирала в себя этот паутинный солнечный свет, матовую окраску тополей и черные крапины семян подсолнечника, отчего казалась разноцветной, переливчатой, будто поверхность александрита. Младшая не помнила иных мест, и пригород Колвича, ничего особенного не представляющая местность, была ее бесконечно меняющейся игровой комнатой, достаточно большой, чтобы не испытывать скуки; и достаточно маленькой, чтобы не уставать от беготни. К тому же вроде как выровнявшееся душевное состояние дочери, несомненно, можно было считать достаточно веским основанием переезда «в глушь». Когда-то глянцевито-серый, а ныне скорее пыльно-ржавый «Фиат» выглядел издали, как валун, особенно в окружении зелени. Не хватало только дорожек мха и горки листьев, образовавших подобие органической карточной колоды на крыше. Посмеявшись про себя над этим сравнением, внезапно пришедшим в голову, отец семейства передал корзинку для пикника, пакет и скрученную рулоном скатерть супруге; нагибаясь к тропе и подхватывая на руки дочь, как и всегда, шедшую слишком медленно для почти семилетнего ребенка. Дорога от склона до озерца не заняла бы много времени, если бы Бритт не задерживалась на каждом шаге, вопрошающе глядя бесцветными, отражающими глазами то в небо, то на землю, словно разговаривала без звука с множеством невидимых собеседников. Опасно было оставлять ее одну даже на минуту, и в то же время — никакого не было сладу в совместной прогулке с ее манерой передвижения, весьма неспешной, но неостановимой, неестественной, что подходило бы лениво крутящемуся механизму старых часов, но не маленькой девочке, физиологически совершенно здоровой. — Уже почти дошли, папа, — не выказавшая никакого протеста Бритт сидела на локте отца, точно мягкая кукла, и нести ее было легко: легче, чем ждать, пока та решит сделать шажок-другой. — Прямо, прямо, направо, влево, прямо опять, а потом и море. — Озеро, — Брент зевнул, испытывая желание потереть глаза, если б не были заняты руки — почему-то местность эта нагоняла сон и заблаговременную унылую усталость, как бывает утром понедельника. — Море в Колвич не поместится, детка. Как насчет того, чтобы топать своими ножками, и поживее, а? А может, побежишь вперед нас, а мы за тобой? Там, наверное, красиво, на озере. Все, что тебе нравится. Мокрые камешки у берегов, сырость и гладкая вода. — Поставь ее, — мать семейства, чей резкий, как визг пилы, голос, был слышен далеко, даже когда та говорила тихо; он прозвучал, подобно ускользающему выстрелу где-то за пределом взгляда. — У нее все в порядке с ногами и со зрением. И ей не три года, Брент. Ничего не произойдёт, если мы немного оторвемся, а Бри пробежится, ей это будет полезно. В таком месте заплутать невозможно. — У меня ощущение… будто оно звуки, что ли, съедает, и за ярд ни дьявола не слышно. — Отец семейства усмехнулся слишком наигранно для уставшего, и слишком невесело для пытающегося притвориться беспечным. Дочь он все-таки опустил на землю, пройдя еще немного, и делал это неохотно. — Рита, да в самом деле! Ты не заставишь дельфина летать, а Бри не заставишь бегать. Если мы оторвемся и будем впереди, даже оглядываясь поминутно, упустим из виду, а ей этого будет достаточно, чтобы пропасть с радаров. Не так, что ли, дьявол тебя возьми… — Не ругайся. И не городи, чего нет. Она такой же ребенок, как все на свете. Ты не на работе, Брент, тут не до твоих психологических штучек, — Рита, поддерживая подбородком неудобный груз, сунула пакет мужу, а дочь слегка подтолкнула в спину, на что та даже не обернулась, продолжая двигаться в своем изломанном ритме, заволакивая ноги и царапая каблучками сапожек землю, будто пыталась брести в воде. — Я уже тысячу лет не на работе… нынешнее положение, сама знаешь, какое. И если б кому-то стало лучше от отрицания очевидного… Их разговор не был конфликтом. Семейство Альварадо, чья женская половина несла в себе далекие испанские корни и оправдывала их непривычной для такого тихого места горячностью; общалось в подобном тоне всегда, словно партнеры в спарринге, или надоевшие друг другу соседи, вроде бы ничего и не имеющие друг против друга, но с трудом сдерживающие себя. Нелепым плодом их союза стал маленький сосудец рухнувших надежд в лице маленькой не по возрасту, худой и медлительной Бритт, чьи глаза были холодными и прозрачными, а походка — неумелой, словно у годовалой. Хотя оба старших сходились в единодушном утверждении — что, мол, в почти сельской местности, без школы и городских проблем Бритт стало значительно лучше, однако и он, и она не могли не признать, что загадочная внутренняя норма девочки еще весьма далека от принятой возрастной. Ограничилось бы все заторможенностью реакций и ригидным типом психики… «если бы», но, как это бывает всегда, «если бы» не спешило наступать. Приходилось тягаться с данностью и разбираться с мучительной нерешительностью — где начинается обреченность и кончается родительская любовь. Впрочем, к маленькому лесному озеру они все же дошли, и пикник, состоящий преимущественно из яблок, плавленных сырков и бутербродов с ореховой пастой; состоялся. Как и всегда, Бритт пришлось кормить, завязав вокруг тощенькой детской шеи салфетку, и следить, чтобы ребенок, глотающий содовую из поильника раз в пять минут, не подавился и не захлебнулся, задумавшись и катая сладкую жидкость во рту. И, как всегда, сама она ела только фрукты, хватая крошечными, необычайно костлявыми пальчиками яблоко, и вгрызаясь в него с пылкой жадностью, так неподходящей ее отстраненной рассеянности. Как и всегда на подобных прогулках Бритт нашла камешек повыше, взобралась на него и долго, неотрывно, смотрела закату вслед, пока отец и мать, уткнувшись каждый в свой телефон, пытались расслабиться посредством вялого «серфинга» в Сети. Разговаривать с Бритт в такие моменты было бесполезно, если не хотелось вместо ответа услышать шипение, мяуканье или свист, сопровождающий наклон темной головки набок и пренебрежительно-потерянный взгляд, устремленный куда угодно, только не в сторону вопрошающих. Вот за этот-то взгляд соседка Альварадо на прежнем месте, желчная престарелая обитательница кирпичной многоэтажки миссис Лингли, назвала Бритт «дурным ростком», «плевелом средь зерен». И твердила, прижимая к себе затертое Евангелие и тряся лохматыми седыми прядями, что Господь, хоть и милосерд к «увечным», но не к таким, что «нутром испорчены были еще в утробе матери». Мало что можно было понять из речей охваченной старческой деменцией женщины, но монологи эти повторялись всякий раз, как семейство сталкивалось с миссис Лингли в лестничном пролете. «Вон как она пялится, будто зовет ее кто, а ведь всегда говорили, что глаза — души зеркало, а где ж у ней душа, позвольте спросить, если ворочает гляделками куда попало, и на людей не смотрит?» Кончилось все это пощечиной — Рита Альварадо никогда не претендовала на особую сдержанность, будучи полной противоположностью ровному до апатичности мужу. Получив резкий отпор, старая дама излилась потоком ругательств, произносимых с особенным усилением в минуты бурных эмоций южного акцента; плюнула под ноги обидчице и исчезла в своих апартаментах, при следующей встрече лишь бубня себе что-то под нос. И порою, пытаясь поймать распадающийся взгляд своего ко всему равнодушного ребенка, который любил природу, яблоки, закаты и воду — но не выражал никакой привязанности к единственным родным людям — Рита вспоминала высказывания миссис Лингли и глубоко задумывалась, пытаясь быть откровенной перед собой. Действительно ли Бритт — проблема, порой похожая на беду? Ответ каждый раз оказывался разным, но все-таки стрелка нравственного компаса смещалась не в пользу дочери слишком часто, чтобы можно было это игнорировать. Старшие Альварадо не представляли, что им следует делать с Младшей. Побег в социальные сети на пикнике был практически единственным доступным средством расслабиться и не встречаться взглядами с застывшей на камне дочерью. Пусть дитя любуется закатом, если это ее развлечет. Пускай. Хоть что-то. Лучше, чем ничего. В этом раз такое созерцание длилось слишком долго. Бритт стояла в косых лучах, золотисто-смуглая, с аккуратно собранными матерью в пучок волосами; неподвижно спокойная, хотя под легким ветром капюшон ее длинного плащика скатывался с головы и взлетал опять. Ручка девочки крутила пуговицу на желтом платье, пока совсем не оторвала. От ветерка ей было холодно, но застегиваться сама Бритт не умела, а обратиться за помощью к родителям… так сделал бы кто угодно, но не она. Почему-то такое простое решение не приходило на ум. Гораздо интереснее было рассматривать заходящее солнце, подставляя лицо его искрящемуся блеску. Яблоко тоже напоминало солнце — красное и сверкающее, такое круглое, так приятно лежащее в руках. Так звонко падающее — Бритт была ребенком неловким, едва могла удержать легкие предметы, и уронить что-то не было для нее большим событием. Иногда предмет поднять хотелось, иногда — нет. Сейчас она не могла позволить себе отказаться от яблока, а то укатилось слишком далеко, чтобы дотянуться с камня. Слишком далеко… Ну что ж, этого требовала ситуация. Бритт сползла с камня, и, вытянув руки, будто яблоко собиралось убежать, пошла вперед. Медленно. Тихо. Незаметно для родителей. Брент и Рита, сентиментально сложившие первые слоги своих имен в имя дочери до ее рождения, после сего памятного события замкнулись в себе сильнее, чем замыкается человек, переживший трагедию. Удерживать внимание на ребенке было им не менее трудно, чем ей самой. Яблоко уже коснулось своей прохладной восковой кожицей рук. И вдруг выскользнуло, скатилось с невысокого холма, и под дуновением ветра исчезло в зарослях. Ничему не удивляясь, девочка в расстегнутом плаще шла за потерянным под лучами последнего солнца. Маленький, беззвучный, как могила, с ровными дорогами, сухой и безопасный сентябрьский лес стал золотым в одно-единственное мгновение — прежде, чем стемнело окончательно. Старшие Альварадо подняли головы от экранов мобильников, вначале растерянно, а потом с ужасом переглядываясь. Камень пустовал, а цепочка следов сапожек в пыли, подсвеченная фонариками телефонов, приводила к холму, и от холма спускалась вниз, где обрывалась совсем. Надкусанное, перепачканное в крупицах земли яблоко валялось в нескольких дюймах около. Следы обрывались у склона. Не возле озера, где Бритт могла, не умея плавать, утопнуть. Не возле овражка на въезде, куда невнимательный ребенок мог свалиться, хотя все последствия ограничивались бы парой синяков. Не возле «Фиата», где девочка могла попытаться спрятаться. Так близко. Бесследно. Так страшно близко. «Пропавший без вести — юридический термин, определяющий положение человека, о местонахождении которого нет достоверной информации». «Пропавший без вести семилетний ребенок в самом тихом лесу Канзаса» — синоним слова «отчаяние».