Бульон из мандрагоры

«В Петрополе прозрачном мы умрем, Где властвует над нами Прозерпина. Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем, И каждый час нам смертная година». (О. Мандельштам.)

Сэл лежит на ковре в гостиной, вяло бубнит радио на кухне, а под ухом — телевизионная жвачка катается по узенькому экрану туда-сюда в унылом голосишке диктора, предсказывающего небывало теплую погоду для октября на эту неделю. Октябрь только начался, но листья уже кое-где желтые, а там, где похолоднее и потенистее, так вообще практически все пожелтело; стоит теперь, до болезненности яркое, словно опрокинулась сверху банка с лимонным соком — впрочем, будь оно так, так ведь прожгло бы эти листики, поди, насквозь, и все было б голое, и тут больше подойдет ведро краски, например, или, будь растительность чуть оранжевее, то мякоть тыквы, которую собираешь на газету и вытряхиваешь в контейнер после того, как вырезал Джека-фонарика для празднования Дня Всех Святых. До него еще далеко бесконечно, а между тем, он единственное, что этот непутевый месяц скрашивает, а в ноябре еще День Благодарения, но ноябрь и сам получше, потому как намекает на определенность хоть какую-то, и уже бывает, особенно ночами, по-зимнему холодно, особенно здесь, в горах и предгорной местности, которая плоская, как игральная карта, а горы на ней — как «пузыри», что образуются, если во время покера или бриджа перевернуть на столик стакан с пивом, и потом вовремя колоду не обтереть — Сэл помнит, в колледже такое случалось не раз, и всегда опрокидывающим человеком оказывалась именно она, непутевая, такая же, как месяц ноябрь; руки не из того места, знать, выросли, как мать говорит, и она права, и никогда не упрекнет, просто факт констатирует, без никакой злости, чего там, без всякой склочности. Скорее бы заканчивалась осень и начиналась зима — долгие праздники помогут забыть о провалах и горестях, а за это время, может, подвернется какой-никакой случай, и она сыщет себе работенку, да хоть на стенах рекламу малевать, хоть дизайн баннеров разрабатывать поточно, ведь доверяют же такие дела студентам, иначе почему в городке столько тупой рекламы, абсурдной и смешной до невероятия — обхохочешься, аж штанцы слетают, даже если это реклама заведения какого-нибудь серьёзного; молодость и желание повыпендриваться возьмут свое, спасибо, тут с этим не строго, общественность лояльна, а местечко само по себе уж такое странное, что удивить аборигенов не так-то просто будет. Да, зима наступит, станет полегче, а сейчас только пытаться с крахом своим смириться и перетерпеть тот ад, в который она себя и загнала, никто ведь не виноват, нормальных людей не выпирают через год после поступления, известно, да еще оттуда, куда всю жизнь пойти хотелось, нет, так не бывает, и Сэл до сих пор не верит, что это происходит с ней, что во время утренних пар она валяется дома, на зеленом ковре, где каждая ворсинка знакома и каждый оттенок кислой вони застарелых пятен от молока (когда была жива Гарнет, не могла никогда места себе найти, волоклась по ковру с миской, все по пути разливала, а если корм был, рассыпалось все — дурее кошки не видел свет, и это, ей-богу, видеть надо было, как она чашечку пытается дотолкать до ковра, чтоб там с комфортом и посидеть-пообедать, а та, понятно, подобных ухищрений не ценит и переворачивается, содержимое вываливая напрочь). На этом ковре она еще трехлеткой ползала, когда мелки раскатывались, вынимала их отовсюду, отбирала из когтяшек Гарнет, мелкого котенка в то время; из-под столика для телевизора доставала, и вновь к своему альбому возвращалась, и с усердием выводила всякое, к правде отношения не имеющее — принцесс, белых пони, розовые короны, пляжи и пальмы — откуда только брала все это, ведь особо никогда не любила мультики, а мать предпочитала книжки ей читать совсем даже не детские, а посерьезнее чего-то; и выглянуть в окно, так становится ясно, как фантастично все по части пляжей и пальм. Конечно, других красивых видов навалом, но куда-то вовсе не туда фантазия Сэл работала, да и теперь она там осталась, и мелки остались, и ковер — и кажется ей, что ничего не прошло времени с тех пор, как водили ее в детсад, а забирали днем, потому что ни до обеда, ни до сна, она не могла оставаться, подымала вой и искала мать, боясь оставаться одна; ничего не поменялось, нет — вон, и ковер, и мелки, и альбом с эскизами, и опять какая-то фантасмагория многокрасочная на страницах, и мать за стенкой, и бубнящий телик, и радио, и молочная вонь. Может, оно и к лучшему, только бы еще хуже не стало, только бы как-то так устроить свою жизнь, чтоб больше никого под горячую руку не подворачивалось, гадостей в лицо никто не бросал, и ничьи мочки ушей и клоки волос не оказались бы подранными в потасовке, а ее собственный «банан» не висел бы на ошметочке коже, заливая кровью мордаху с левой стороны, от брови аж до подбородка, еще бы, после удара-то об стену всей рожей… немалых усилий стоило и шов этот сделать, и от сережки отказаться (и по истечению некоторого времени вдеть другую в другую бровь), и принять свой вылет с достоинством, а не хотеть самоубиться, или стол из окна выкинуть, например, за это ее и звали «легендарным героем», как раз за то, что попадает в «легенды» без устали, и так на грани балансирует, что кажется, будто близок предел, вот-вот навернется, и спасать никто не станет, никто не поплетется во тьму; некому будет жалеть о ней, кроме родной матери. Сэл так воротит от всех этих мыслей и такая одолевает тоска, что мрачнеют постепенно и рисунки, становясь черт-те какими рваными, несуразными, и мелки буквально трещат под пальцами, и все больше хочется орудовать красным цветом и черным, заливая, забрызгивая всю страницу; доучилась бы, смогла бы проткнуться в большие круги, и знали бы ее, как последовательницу, может, Поллока, и утверждали бы, что в Вайоминге раз в сто лет родятся чистые гении, и что не помеха этому даже то, что нет тут ничего особенно жизнерадостного, и чем выше, тем холоднее, и вообще все довольно скучно, это туристам интересна всякая там природа, но ловить нечего, если ты вырос тут и все это сто раз поперек и вдоль уже знаешь. Хотя теперь и мечтать бессмысленно, кому она сдалась с двумя курсами, второй даже не окончен, с этими альбомами, с этим красным и черным: Сэл думает внезапно, что красный — не только кровь, а еще и какой-нибудь нестерпимо сладкий фруктовый сок, или переливчатый камень, а темное — это, наверное, и есть темнота, вход в какой-нибудь замок ужасов, или если под одеялом лежать, или выйти зимой после часу носи, или такое ощущать, что сейчас у нее на сердце. Мелки и пастель пачкаются в пальца, и руки Сэл непроизвольно обтирает о древнее, как сотворение мира, худи, оставляя на фиолетовом поле бледные разноцветные реки разводов и отпечатков, которые очень легко, однако, убрать, если потрясти одежку как следует, или просто руками ее похлопать, лучше лишний раз на стирку на тратиться дома, порошок тоже денег стоит, а до общественной прачечной с мешком тряпок ползти неохота, а в этом их доме нет подвальной, какая в прежнем была, и мать опять начнет переживать по поводу непорядка, а заставлять ее волноваться Сэл хотела бы меньше всего — что в три года, что в почти двадцать, их дружба и привязанность не гаснет, общаются они и не как равный-равному, и не как обычные мать и дочь, а как две пришибленные кумушки или сестры, сродненные общим одиночеством, ведь теперь даже Гарнет нет у них, а отца Сэл вообще совершенно не помнит. Стук, пинок, а затем звонок в дверь отвлекает малость от размышлений, и, садясь, скелетообразно худая девушка с лабретом под нижней губой потягивается, как ее покойная ныне кошка, и даже не утруждает себя собиранием мелков и пастели в коробки, ведь если это кто-то не слишком желанный, то можно выпроводить его, да и все, а потом дальше предаваться меланхолии, и брызгать черным и красным по альбому для малышей, потому что нормального художницкого где б достать сбережений, чтоб купить. За дверью сначала не оказывается никого, и Сэл, выставив средний палец в дверной проем по адресу пранкеров, плетется обратно было, но какая-то крупная, быстрая, смеющаяся тень настигает ее и бросается на шею так, что едва не переламывает; Сэл бормочет ругательство сквозь зубы, и с несвойственной себе апатией поворачивается, и блеклые голубые глаза, кажется — мигают, внутри мигают, точно рождественские лампочки, быстро-быстро, то радостью встречи, то снова тоской, ведь это ж надо такому случиться! Тень отшагивает назад и видно каждому теперь, если б кто-то в понурой гостиной был бы еще; толстушку с высоко взбитыми темными волосами и тяжелой, сверкающей пафосностью и статусностью, камерой на шее, даже без чехла, будто снимала она на ходу, и сюда пришла, только чтоб поснимать, а может, настолько беспечная, раз может позволить себе рисковать разбить дорогущую игрушку, как машины вон бьются, и теряются брильянтовые колье в кругу веселой молодежи, не особо думающей о завтрашнем дне; трудно понять, что она забыла здесь, в многоэтажке на окраине городка, в квартирке, где даже свет не горит нормально из –за дряхлости проводки; рядом с живым рыбьим хребтом, который представляет из себя Сэл, со следами шва над бровью, падающими с задницы джинсами а-ля «комиссионный шик». — Вали к матери, — говорит художница, и большей любезности ждать от нее не стоит: день грустный, паршивый, все внутри словно болит, и никакие цвета, кроме красного с черным, и их мрака, сегодня не родятся и в форму не облекутся. — Давай вали, Кори, я-то вам зачем нынче? — Прошла неделя всего, как тебя выперли, не год, не два, до тебя все достучаться пытались, ты то недоступна какого-то хрена, то закрываешься, то на улице переходишь дорогу в другую сторону, и прощай, — Кори смеется после каждого слова, а ее розовые щеки блестят, как у чисто вымытой куклы из папье-маше. — Про тебя никто не забыл, если хочешь знать, тебя вообще, может, еще вернут, дисциплина не определяющий фактор, если бы этот случай был единственным, тебе бы вынесли предупреждение, да и все, и хватит себя хоронить уже… — В жопу их и их рассмотрения, уж раз выперли, так я к ним обратно ни ногой, мне срать, даже если сгнию тут до основания, а они на коленях приползут с мешком баксов, я не позволю за поводок дергать, я права была, Кори, и всегда так делать буду, если кто рот на мою семью разинет, а если им охота исключать способных, которые разве что, правда, не паиньки, то пускай, и какого ты здесь вообще-то? — Сэл даже не злится, в ее лице такая усталость скользит, точно дохлая рыба опрокинулась и плавает кверху брюхом, и радости от встречи уже нет никакой. — Я не понимаю, нахрен, что надо-то от меня, я к вам отношения не имею. — Нормальные люди на твоей стороне, дурила, Джен то еще дерьмо, это всякий знает, и кто нормальный, тот не винит тебя, и если хочешь, ты любому из нас звякнуть можешь, по душам поболтать, хотя сейчас такая погода чудная, что лучше не сидеть дома, пускай и пасмурно, — розовощекая девочка хватает за локоть не упирающуюся от неожиданности подругу, и тащит к выходу, упорно, будто тот самый тюк с бельём из общественной прачечной. — Пошли! У школы, этой, не помню название, которая за футбольным полем, сегодня какая-то чепуха типа праздника, может, благотворительный базар, или ярмарка, я не знаю, но там уйма всех, и наши тоже, и кто угодно, и это лучше, чем я не знаю, что, увидишь, давай, Сэлли, переставляй ноги… — Я мать не предупредила, — оправдывается Сэл, и, обернувшись через плечо, вопит так, что услышали б не только в соседней комнате, а и на другом конце Коди, и даже на самой вершине гор. — Мам! Я вернусь, мам! Я на часок прошвырнусь и буду! Ответа нет, и Сэл под напором Кори не успевает ничего сделать, и протестует слишком слабо, не желая упускать шанс избавиться от этой депрессивной колючей удавки, сдавившей горло; мать, наверное, просто спит, чего ей будет, думает она, и оказывается права: спящие просыпаются, как правило, но в случае Деми Грэхем, офисной уборщицы и кроткой матери Сэл, пробуждение окажется, пожалуй, слишком поздним. Девушки движутся по улицам, и острый глаз художницы подмечает детали, несвойственные обычно спокойному городку в это время — движение лихорадочное, многие разряжены, а воздух — ну, прямо умереть, прозрачен и чист, как водочная слеза, катящаяся в коктейльный бокальчик; и все как будто размыто слегка, и желтого с оранжевым на деревьях так много, что впору поразиться неполадкам с фотосинтезом, а ведь на дворе только октябрь начался –странный он в этом году, и все странное, и остановиться бы, и подумать, но Сэл не может, не успевает, и ей очень хочется выпить, или поспать, или поесть, или засесть в одном из подвальных баров с косячком и коробкой пастели, а рядом чтоб миска орешков, конфеток, или блюдо с сандвичами, и музыка ревет, и все движутся, а она усердно все это намалевывает, жуя, как ненормальная, и уносясь в какие-то дали далекие на волнах цвета и музыки. Вот это, конечно, способы расслабиться, и по натуре Сэл ленивая, спокойная до апатии, пока не выведут из себя, и такая беготня не по ней, но просто не хватает силы остановиться, а из медвежьей хватки Кори и ее ста восьмидесяти фунтов не так-то просто, да и какое это ведь свинство, посылать человека, которому настолько не плевать, что аж в Восточные Апартаменты, как их дом из говна и веток называется; заявиться. Когда беготня обрывается, Сэл переводит дыхание, как спринтер после забега, уткнув руки в колени и только что язык не вываливая; потом, выпрямившись, глядит вокруг — праздник, и впрямь, но вот суть его определить сложно. Но красота какая вокруг, и одолевает жалость и зависть, что, вон, у Кори камера с собой, и ею она щелкает без устали, и нет бы взять мелки и альбом!.. Господи, думает Сэл, ох, господи, да куда они все так спешат, и что это за броуновское движение? Ей даже как-то страшно делается в толпе, хотя давки не происходит, и ничего нет вокруг дурного, просто играет музыка, на деревьях бумажные флажки, как пестрые пташки; куча тележек понатыкано тут и там, и предлагают то леденцы, то сладкую вату, то хот-дог, то еще какую-то чушь; футбольное поле разбили под перевозной то ли цирк, то ли парк, и в палатке вроде балаганчика с куклами кривляются какие-то пластмассовые головы, далекие родственники Панча с Джуди; малышня гоняет мячи и кидается бумажными стаканчиками, взрослые щелкают их поминутно, но, конечно, не на «Никон», а так, на мобильники и всякие мыльницы; кто-то из организаторов праздника сподобился установить даже карусель и качели, естественно, складные, и на вид такие опасно легкие, что более чадолюбивый кто-то всерьез обеспокоился бы за гроздья ребятни облепившей аттракционы — но Сэл не относиться к таким и только сама моргает ошалело, пытаясь понять, нравится ей тут или нет. Солнца нет, а небо — что кусок свинца, но жара почему-то несусветная, худи липнет к спине, лиловые, убитые химией волосы скатываются под банданой и падают на лоб; жарко, жарко несусветно, и потеет, кажется, даже металл сережек в ушах, губе и брови, даже чертов металл — и тот, и жухлая трава под ногами вот-вот полыхнет, хотя не в этой местности случаться пожарам, и совсем не характерная сейчас для того погода, но тогда почему? — ужасное пекло, и хочется пить. — Я пить хочу, — жалуется Сэл подруге, но та отпускает ее руку и отходит все дальше, беспрерывно щелкая камерой. — Эй, блин! Сама притащила меня сюда. У меня в карманах только и есть, что дырки. Ты меня тащила, как бешеная, у меня все кишки спеклись. Кори откликается не сразу, но кивает весело, убегает, а после возвращается с двумя стаканчиками лимонада, которого никоим образом не хватает на утоление жажды. В горле горит, и Сэл не может этого больше терпеть — хватает подругу сама и пытается, и не совсем безуспешно, вести искать какой-нибудь приличный источник влаги, да хоть треклятый фонтанчик, раз это территория школы… но фонтанчика нет, зато есть целая очередь из молодых девиц, столпившаяся у тележки какого-то мутного типа, очень смуглого для этих широт, но в то же время не так, чтоб совсем чёрного; с волосами в пучке и легкой белой рубашке, как для отдыха у бассейна; ничего такого особенного, мужик как мужик, но что-то он кричит, видно, жутко завлекательное, отчего вся очередь начинает хихикать и перешёптываться между собой. Прислушаться стоит, но услышанным Сэл разочарована — всего-то идет речь о скидке для лиц женского пола до двадцати пяти лет; скидка на дурацкий напиток, подумайте только, словно он дом продает, или фамильную драгоценность, нашелся тоже аукционер, и если б не жажда, Сэл покрутила бы у виска и прочь пошла, да только пить хочется, хочется страшно, и раз он добрый такой, то, может, за бесплатно уступит, не будет же этот барыга оплаты натурой требовать прям посреди толпы, да и кому такая натура, как у нее, нужна? — нет, стоит игра свеч, не век же в долг брать у Кори, даже пара центов бьет по гордости, ломая ее к чертям. Мгновение — и Сэл стоит у тележки, растолкав очередь; девицы возмущенно пищат, а Кори почему-то не решается подойти ближе, мнется за спиной, что на нее вовсе не похоже, но это в тот миг не трогает художницу: пить хочется, в глазах аж темно, она готова сейчас даже прибить кого угодно за пару глотков чего-то не слишком сладкого и холодного, пожалуйста, пару глотков, хоть чего-нибудь… Ее взгляд звучит, как мольба на коленях, и торгаш поворачивает голову, будто услыхал, и весело улыбается, выуживая из тележки и передавая в руки жаждущей — просто так, не взяв ни гроша — баночку с трубкой, красивую штучку из плотного сине-зеленого стекла, налитую доверху чем-то красным и таким свежим на вид, что Сэл немедленно прикладывается к трубке, и почти синхронно то же делают девушки в очереди, получающие напиток. Кори отказывается, и в быстрых ее, карих, как миндалины, глазках, застывает непонятный и глупый, на взгляд Сэл, страх. — Не пей, может, там… я не знаю, — Кори отводит подругу в сторону, и пытается отнять у нее баночку, — что это вообще такое? Ты видела — я посмотрела, как он цедил из банки — это чертов гранатовый сок! Гранатовый, мать его, сок, на ярмарке, таким здесь никто не торгует, и ясно, почему около него толпа! Откуда ты знаешь, кто это, он с тебя ни черта не взял! А к девушкам, видно, присматривается, а потом… вдруг он просто-напросто маньячила, Сэл? Ты новости, что ли, не смотришь? Мелкая девчонка в Канзасе пропала, говорят, ее маньяк украл… что, не может такого быть разве? Не пей, говорят, там, может, снотворное, или что-то… — Да ты сама попробуй, о боже, дурья башка, — оторвавшись от напитка, наконец, Сэл почти пьяно хихикает, и выглядит такой бодрой и счастливой, что никак нельзя предположить подмешанный седатик. — Может, это акция! Благотворительная акция, может, он из тех краев, где гранаты зреют круглогодично; может, рекламирует компанию соков, но ничего же плохого нет, смотри, — она машет рукой на постепенно расходящуюся очередь, — все они целы, вон! Попробуй тоже, так хорошо оно, и уже не жарко совсем. И чем тебе не нравится этот парень? По-моему, он что надо. Кори не знает, что и сказать. Только из растерянности она соглашается сделать глоточек из полупустой банки подруги, и Сэл видит, как меняется ее лицо, и жара, видно, Кори больше не мучает, а ведь полных она всегда терзает сильнее; вон и испарина на лбу подсохла, и румянец не выглядит таким горячечным, и все так хорошо, и все так уместно, и красный — вот он где был, на дне баночки с трубкой для питья, плескался в брызгах гранатового сока, о которого так спокойно и хочется, хочется чего-то… чего-то контрастного… Чёрного. К красному подойдет только черное. Сэл понимает, что здесь, на этой странной ярмарке, слишком светло для нее. Почем б не найти какую-нибудь уютную тень, думает она, идет вперед, и Кори идет, но у той глаза не радостные, а пустые и опечаленные; и, когда подруги проходят мимо тележки, человек за ней усмехается и машет рукой, как бы в знак прощания. — Еще встретимся, Сэломи Грэхем, — говорит он с улыбкой, слизывая с пальцев алую прозрачную жидкость, текучую, легкую, необычайно прекрасную в своих кровавых каплях. — А с тобой мы встретимся о-бя-за-тель-но, Кори, радость моя. Сэл хочет одернуть незнакомца, чтоб перестал так грязно липнуть, но передумывает на ходу, а ноги несут ее вдаль и вдаль, и несут они также длинную процессию молодых девиц, гулявших в то утро на ярмарке и подходивших к тележке за гранатовым соком. И так длинна эта линия, эта лента, что покрывает собою все поле, выходит за школьную территорию и направляется вдаль и вдаль, к горам, к подножию гор; и люди не останавливают их, принимая шествие за флэш-моб или марш протеста, чего ради оборачиваться на малолетних идиоток, которым даже двадцати пяти нет — у этой молодёжи вечно на уме всякое, да и куда они денутся, такое стадо? Никто не обращает внимания, пока городок не оказывается немного уже позади, и у тех, кто попроще, и живет в предместьях, такое шествие не вызывает подозрение; впрочем, когда они звонят в полицию, уже слишком поздно, и дюжина юных особ объявляется пропавшей без вести у подножия гор; истерия накаляется, мало было людям исчезнувшей в захолустье Канзаса крошки, так теперь и их беда коснется, и что это, в конце концов, и что за бич коснулся страны — а может, и не только этой страны, и как знать, кто виновник? Никто не называет свидетелей и не помнит смуглого мужчину, торговца бутылками с гранатовым соком; значит, его и не было вовсе, и никто из гуляк тогдашних это не подтвердил — исчез, как дым, растворился, и растворились девушки, и Деми Грэхем в тот же день собрала рюкзак и заявила, и потом заявление это разнеслось на весь округ Парк, что не собирается сидеть и ждать, пока полиция оторвет задницы от кресел: если дочь пропала, она сама ее найдет, сколько б не пришлось пройти; и если ее похитили, она любой ценой вырвет ее обратно. Идя к горам, Сэломи Грэхем видела черный зев пещеры за многие километры до нее; и бурлящий в венах алый гранатовый сок понуждал ее идти все быстрее, пускай то была даже верная смерть.