Бульон из мандрагоры

«Так пойдем, дитя людей, В царство фей, к лесной воде, — Крепче за руку держись! — Ибо ты не понимаешь, как печальна жизнь». (У.Б. Йейтс.)

Осень. В «доме на две семьи», на Эверест-роуд; в невысоком доме, типичном невзрачном жилище с облупившейся краской на стенах и пожухшими цветами в палисаднике, хлопали ставни окна, выходящего на дорогу. Задувал ветер, достаточно сильный, чтобы, приложив должную степень стараний, выбить стекло совсем, уже и так подрагивающее, старое, как и сам дом — ни пластика, ни крепкой надежной рамы. Только зыбкая хрупкость ветхого проема, едва выдерживающего напор непогоды. Собиралась гроза, и другие окна в других домах поспешно захлопывались, и отдыхающие на балконах поспешно убирались внутрь, и бегающие по улицам ребятишки исчезали за дверями так быстро, словно не родители их звали, а все тот же ветер подхватывал и бросал в родные стены, точно бумажные фигурки. Но дом «на две семьи», двадцатый дом на Эверест-роуд выглядел так, будто пустовал уже много дней, и обитателей тоже сдуло ветром в одну из подобных гроз, когда-то давным-давно. Это не соответствовало истине, но впечатление складывалось именно такое, и Элфман Вуд, сидящий в глубине пыльных комнат на продавленном кресле перед выключенным телевизором; осознавал, что, должно быть, скоро хлынет ливень, или град застучит, или снег повалит… почему нет, иногда такое случалось здесь, особенно по осени… но не спешил вставать и закрывать ставни. Человек, сочувствие к которому истощилось примерно года четыре как, ославленный тронувшимся от горя на весь квартал; знающий это и не возражающий против расползающихся слухов и укоряющих взоров — сидел и смотрел в черный матовый экран, вспоминая. Осенью от воспоминаний, с тех самых пор, как минули эти четыре года, становилось некуда деться. Осенью, в конце сентября, как и сейчас… он видел, и мог поклясться на Библии, если б кто заставил, что видел — потерянного семь лет назад сына, Томми, ничуть не переменившегося с момента пропажи. Он мог поклясться, он видел его, был в том уверен — мальчик стоял в конце улицы, такой, как всегда — белая рубашка, слишком ему широкая и вылезающая «хвостами» из шортов цвета хаки; растянутый темно-красный джемпер без рукавов, под мышкой — какая-то толстая книга, которую он читал в тот день. И в переднем кармане джемпера, как всегда, Мэй — маленькая, с ладонь, плюшевая белая крольчиха, с которой он не собирался расставаться даже в свои одиннадцать, когда у мальчишек, обычно, возникают интересы совершенно другие, весьма далекие от мягких игрушек раннего детства. Но Томми всегда отличался. Всегда был… немного не таким. Странным. Таинственным даже. Чудесное неземное явление; возможно, нечто вовсе не похожее изнутри души своей на человека; след от падающей звезды, тень вяза, клубочек лунной пыли и паутины. Томми смотрел, мечтательно улыбаясь, на отца, и будто ждал, когда тот приблизится. На улице, как и в этот день, собиралась гроза, и прохожих не было, и не было свидетелей, но Элфман мог, мог поклясться… хоть десять тысяч раз, что Томми был, он стоял в конце Эверест-роуд, он улыбался, он ждал. Маленький, худой одиннадцатилетний мальчик, нисколько не вытянувшийся, не приобретший признаки ранней подростковости, как следовало бы по прошествии четырех лет. Тогда было всего четыре года, а нынче минет семь, и, если Томми появится… Элфман был уверен, что увидит его все таким же. И будет вести себя осторожнее, не кинется к сыну сразу, не станет тащить его в дом, как тогда… как он сделал тогда, хотя Томми смотрел с грустью и говорил, что это лишнее, это зря, «время не пришло, подожди немного»… собственно, они и не дошли вдвоем. После этого долгого, печального взгляда, послышался смех — не Томми, нет; смех женский, заливистый, веселый… резкий и чуть безумный, откуда-то из теней, из воздуха, из невидимого пространства. Элфман обернулся инстинктивно, и ощутил, что уже не держит ребенка за руку. Тоненькая ладонь просочилась водой сквозь его, мозолистую от работы в саду, и не по-северному смуглую — Томми не было рядом, он просто исчез, как дым. Элфман помнил, что искал тогда всюду, хуже, чем в день исчезновения. Дома, по улицам, заглядывал и в баки для мусора, и в люки, и за заборы других домов. Будто парнишка мог превратиться в кошку и пролезть в какую-нибудь узкую щель. Помнил, как кричал, надрывался, звал и звал по имени, снова, снова… даже звонил жене, хотя не разговаривал с Мейбл уже чертову уйму лет, и номер, конечно, оказался недействителен… та ушла, когда ниточка отношений истончилась до призрачности лески; Томми не было и двух годков. И брать она его не хотела. А ведь сын пошел в мать — весь, как есть. Мейбл тоже была «не от мира сего», худая, быстрая, с яркими ежевичинами глаз, любительница ночных прогулок и рома с колой. Меж ними не было ни ссор, ни скандалов, но каждому бы ясно стало, что эти двое друг для друга не созданы, и держатся вместе лишь по недоразумению, которое, впрочем, скоро и разрешилось. С Элфманом часто происходили в жизни разные странности, и проплывали обычно мимо, не задевая его слишком; и такой странностью стала Мейбл, а затем и будни отца-одиночки, к которым он думал, что не будет готов… и так оно, наверное, и вышло, хотя Томми стал единственным смыслом жизни. Смыслом жизни, пропавшим без вести. Тогда тоже стояла осень. Злая, хмурая, жестокая, свирепая осень; хитрая тварь, подносящая яд в Хеллоуинских конфетах, ухмыляющаяся сквозь зубастые рты тыквенных масок, режущая взгляд острыми краями летящих листьев. Кролик. Радио в темной гостиной передавало последние печальные известия: сентябрь еще не окончился, а бедствий обрушилось на земной шар больше, чем когда-либо. И почти все было связано с пропажами. Элфман не выключал радио, зависимый от него и от кофе, слушал часами, не мог засыпать без треска голосов в эфире. Надеялся услышать, что Томми найден… пусть больной, замерзший, искалеченный, утративший память, немой и пораженный шоком — какой угодно, лишь бы живой. Хоть где-нибудь. Где угодно, пусть на другом конце земного шара — он вспоминал все далекие страны, перебирая в голове их длинный ряд — Австралия, Россия, Болгария, Грузия, Коста-Рика, Индия… где угодно. Он сорвется с места, немедленно помчится туда. Пусть это даже будет ложный след, но хотя бы какая-то надежда… но надежды радио не давало, и не давали телевизионные новости, слишком отдававшие «желтизной» и потому вскоре переставшие служить средством тайных чаяний. Радио, и иногда газеты — вот был весь его мир, мир офисного клерка с ранней сединой в курчавых, зачесанных назад, прядях; мир «свихнувшегося соседа», одного из десятков и сотен жильцов Эрлстоуна, который теперь стал еще холоднее и мрачнее, чем всегда. Тогда, когда Томми появился, почти появился… Элфман успел переполошить всю округу, до смерти надоесть типичной провинциальной полиции, которая старалась, но не слишком-то, ведь дело давно похоронено, ребенок пропал, не найден, чего тут еще обсуждать? Если бы мужчина держался более агрессивно, ему светила бы лечебница и уколы седатиков раз по пять на дню, но он лишь повторял имя сына, его последнюю фразу… и убито, безутешно рыдал, пока кровь не пошла носом, а глаза не опухли так, будто пчелы искусали веки. Элфман представлял, слушая новости, каково сейчас родителям пропавших детей — почти все из этого трагического реестра детьми и были, только группа девушек из Штатов, исчезнувшая во время ярмарки, приближалась годами к второму-третьему курсу студенчества, если те, конечно, студентками были. А другие — крошка семи лет, тоже из Штатов; и шестнадцатилетний школяр, младший сынишка большой семьи, из Уэльса — не так уж и далеко! — о, Господи… Элфман сжал голову руками и застонал. Если бы только мог он чем-то помочь, если бы знал, но у него самого исчез ребенок, исчез — и появился, и снова, как песок, вытек сквозь пальцы. Что же хотел Томми тогда сказать? Кто похитил его вновь? И было ли это похищение? Такие версии разрабатывались полицией, но были отвергнуты. И следов в тот раз не нашли. И ни слуху, ни духу. И никому теперь не скажешь об этом, все знают, что Эл из двадцатого дома — псих; весь квартал знает, и будут говорить всегда то же, что надо смириться, надо уповать на волю Божью (если Бог существовал, допустил бы он такое? Элфман еще не стал атеистом, но уже приближался к тому), надо жить дальше… и самое ужасное — Томми, скорее всего, нет в живых, а если он кого и видел, то это от отчаяния разум туманится. И меньше надо пить. Элфман покосился на опустевший стакан из-под виски, уже третий за час. Он и правда пил много, и похмелье было каждый раз тяжким, и вкуса алкоголя он не ощущал почти, и не наслаждался им, и не «оттягивался», и даже толком не имел пристрастия — пил в выходные, но надирался вусмерть, и не забыться пытался — нет, просто нагрузить сознание так, чтоб оно поплыло в далекие дали, и, может, выудило что-то, что позволило бы Томми найти. Он бы стал наркоманом, наверное, и не побоялся бы тюремного срока, но в городке, чуть менее похожим на деревню, чем казалось жителям, нельзя было найти веществ, изменяющих восприятие. И как знать — если нашлись, может, изменили б; вспомнилось бы то, что мозг упорно блокировал? Вопросы разрывали разум, наполняли болью. Куда пропал Томми? Был ли он украден? Кто смеялся тогда так жестоко, за спиной, из теней? (И почему смех этот так походил на смех Мейбл?) Почему за прошедшее время сын нисколько не поменялся? Что его слова («еще не время»?) значили? И не он ли сам совершил немыслимое злодейство, может, сошел с ума, и убил своего ребенка по неосторожности, или в припадке безумия, и теперь ищет то, чего уже нет? А тело спрятал… нет, этот вариант был слишком отвратителен, и, хоть Элфман уже и сам верил в свое безумие, такой исход событий он отвергал со всей решительностью, какая еще оставалась. Ветер усилился, окно распахнулось, ставни хлопали, будто крылья летучей мыши. Пошел дождь, и вода закапала на подоконник, заструилась вниз, образуя на полу мелкие блестящие лужицы. Элфман поднялся с кресла, направляясь нетвердой походкой пьяного в другую комнату — спаленку Томми, оставшуюся нетронутой со дня его пропажи. Маленькую спальню опрятного мальчика, чьи вкусы по части детской литературы были безнадежно сентиментальны и старомодны. Множество томиков со стихами… Элфман вспомнил, что сынишка часто жалел, мол, не дано ему самому стихотворческого дара; и «Дети железной дороги», и «Ветер в ивах», и сборник басен «дядюшки Римуса»… как этот малыш любил читать, так никто не поверил бы, если б сказали. И за обедом, и спать ложась, и даже качаясь на привязанной к дереву шине в саду. И запоминал на диво быстро, но прочитанным делился всегда неохотно, будто прятал свои сокровенные тайны в сундучок сердца, не собираясь взламывать его раньше времени, и не позволяя другим. А еще любил Томми кроликов — больше других игрушек, больше железной дороги, конструктора, да чего угодно. Ту самую Мэй подарила ему мать на первый день рождения, и вскоре ушла, и Томми помнил образ Мейбл только благодаря, возможно, подарку. Оттого и назвал свою крольчиху так — сокращённо от имени бросившей его родительницы. И была таких кроликов куча, и не только мягкие, а даже вроде статуэток, какие детям, принято думать, совсем не интересны. Но каждый раз Томми просил — тихо и деликатно — именно их вместо всех игрушек. И, конечно, живой кролик тоже был, и звали его Феликс (имя выбирал сам маленький хозяин), и был он такого же кроткого и задумчивого нрава, как сам мальчуган. Жил в клетке в его комнате, а летом проводил целые дни в саду вместе с Томми, и даже убегать никогда не пытался. Феликс прожил удивительно долго для кролика, скончавшись от невыясненных причин — возможно, просто от старости — через неделю после пропажи мальчика. Элфман хоронил его в саду, под деревом с шиной, в размытой льющими тогда дождями земле. Впрочем, отец исчезнувшего думал, что причиной гибели зверька явилась тоска и горечь — привыкают ведь все твари Божьи, и если уж кролик не вынес разлуки с дорогим существом, как ему-то вынести, скажите на милость? Взгляд Вуда упал на книжную полку — там, среди потертых корешков, прятался последний подарок сыну на Рождество. Нигде не пригождающаяся способность мастерить разные забавные мелочи, игрушки и безделушки, внезапно решила проявить себя, когда не хватило денег на приличный сюрприз к одному из любимейших детских праздников — и так на свет появилось это причудливое изделие, гипсовая крошечная коробочка в виде яйца или слегка недоделанного шара; открывающаяся просто, как старая цепочка от часов, и скрывающая в себе две микроскопические, с ноготь, фигурки белых крольчат, еще менее различимую без лупы еловую веточку и золотую Первую Звезду. Зрение у Элфмана до сих пор было хорошее, хотя здоровье с переживаниями сильно сдало. А тогда пожаловаться вовсе было не на что, хоть и сидел он над поделкой почти месяц, забраковывая неудачные варианты и добиваясь нужного. Томми тогда встал на носочки, обнял его за шею, и долго шептал в ухо все слова благодарности, которые вспомнил — даже в выражении радости оставался он удивительно тих и застенчив. Коробочка эта стала его талисманом, как Мэй — только почему-то в роковой день оказалась на полке. Талисман — аналог, более гуманный и современный, кроличьей лапки? — не сработал. Неведомые ветры унесли дитя в неведомые края. Элфман зачем-то взял «яйцо», повертел в руках и сунул в карман. И, подволакивая ноги, поплелся на улицу — мокнуть под дождем и студить кости, которые у почти сорокалетнего джентльмена болели порой, словно у дряхлого старика, разменявшего век. Но это помогло бы протрезветь и избежать тошноты и «качки». Все равно ничего вспомнить не вышло б. Очевидцы. Как выяснилось, от непогоды сбежали не все — мисс Куигли со своим терьером Рокси на руках стояла в дверном проеме, наблюдая за отвесно падающими струями. Ее объемистый живот, который вряд ли могла скрыть пестрая черно-белая юбка, колыхался от тяжелых вздохов, точно воздушный шар. В такт этим вздохам Рокси скулил, и женщина принималась почесывать его меж ушами, словно бы успокаивая. Мисс Куигли была незамужней дамой, одиночкой и второй «семьей» в доме номер двадцать — соседкой Элфмана, из числа тех жителей, что еще старались относиться к «безумцу» сочувственно. — Как вы сегодня, Эл? — голос у нее был мягкий, глубокий, будто этот самый дождь гудел и пел в водосточной трубе. — В Воскресенье грех так набираться. — Еще бы я о грехах беспокоился, — с трудом выдавил Элфман, не желающий разговора вовсе, но из приличия не обрывающий соседку сразу же. — Пожалуй, что и так, — пробормотала женщина, задумчиво глядя вдаль. — Но лучше послушайте, что скажу, это лучше, нежели пьянствовать. Я тут видела кое-кого. Приезжую, что ли? Среди наших не знаю никого, кто б так выглядел. Элфман слушал вяло, сидя на ступеньках, уже насквозь мокрый и заледеневший. — Красивая такая девица, — продолжала мисс Куигли, — и видно, что нездешняя… вот видно, и все тут. Одета странно, в зеленое и коричневое, как будто хотела в кустах скрываться… и все длинное, и платье, и шарфы; широкое, и при каждом шаге взлетает. И сама словно не идет — летит, легкая вся и быстрая. Я подумала, как увидела — странно, что это не вы ее приметили, Эл, вы часами ведь то у окна, то на крыльце торчите. Шла по Эверест-роуд, к северу. Улыбалась еще. Сумасшедшая, может? Не так, как вы, ясное дело, — поспешила она поправиться, — но чего ей такой радостной быть без причины?.. Хотя, может, и была причина, откуда мне знать… Она все еще говорила, когда Элфман оторвал от земли взгляд и посмотрел в ту сторону, куда, по мнению соседки, направилась незнакомка. И он увидел ее в пелене дождя. В коричневом и зеленом, стройная, исполинского роста, словно чуть приподнимающаяся над землей, она не стояла без движения — шла, но и будто плыла, парила, невесомая, как вода. И кого-то маленького, темноволосого, вела незнакомка за руку… а потом обернулась вдруг, и крошка-провожатый тоже, и стремительно трезвеющий Вуд увидел так четко, словно стояли они перед ним в двух шагах; улыбающееся бледное лицо — необычное лицо, чуждое, точно восковое, у Мейбл такое, и еще у нескольких людей он видел подобное — и худого мальчика в джемпере без рукавов, из кармана которого высовывался плюшевый кролик. Глаза у мальчика были завязаны широким алым платком. Предел. Странники отвернулись, отправились в ливень дальше. А Элфман, не слыша изумленных возгласов мисс Куигли, тявканья Рокси, хлюпанья слякоти под ногами в собственных башмаках; бежал, что есть сил, нагоняя их. Две фигуры исчезли за поворотом, и в уши заклокотал, засвистал птичий, демонический смех; и засверкали молнии, и шкатулка в кармане сделалась вдруг тяжелой, и теплой, и будто подрагивающей, словно из гипсовой скорлупки выполз и ожил крольчонок, и теперь прятался от дождя и холода, мелко трясясь. Элфман бежал — и вспоминал, будто нарочно кто-то прокручивал в голове кадры, самые разные детали собственной жизни. О том, что дам, подобных этой, он в юности видел часто, и всегда терял в толпе; а в зрелости — уже реже. И Мейбл была слишком похожа на одну из таких, и не он ее встретил, а она его «отловила», встретив за барной стойкой и затянув в силки своих ежевичных глаз. О том, что Томми тоже видел их, и рассказывал о том восторженным трепетом — и, поскольку болезненно-честный сынишка не врал даже в мелочах, когда разбивалась чашка, или в дневнике красовалась неудовлетворительная отметка; Элфман верил ему, и знал, что такое и впрямь возможно. О том, что собаки, по давнему поверью, видят призраков, и, наверное, оттого скулил Рокси, и все стремился вывернуться из рук мисс Куигли — она уже не могла заметить, а он все следил за уходящей девой. О том, наконец, что именно сейчас, вероятно, «не поздно», и если он будет бежать быстрее, то настигнет, настигнет их обязательно, и все будет хорошо, и Томми вернется, непременно вернётся… Он выбился из сил и рухнул в грязь, растянувшись на мокром асфальте. Конец тракта был пустынен, и след, очевидно, безнадежно потерян. Элфман ударился лбом о дорогу, лежа на животе, как подстреленный; ударился снова, ненавидя себя, желая разбить свой череп, вынуть оттуда скорбь и затянуть на шее, как удавку. Несколько капель крови, вытекающих из ссадины, оставили на его лице розоватые следы. Дальше даже дороги не было толком. все какие-то пустыри. Над головой зазвучал, ломая пространство, детский голосок. «Яйцо» выкатилось из кармана, расколотое, смятое, как ореховая скорлупка. По обочине метнулся в дождь пушистой молнией белый кролик. Городские часы пробили шесть вечера. — Время пришло, — Элфман вскочил, как ужаленный, и снова упал на колени перед сынишкой, сдвинувшим красный платок на лоб: его одежда была суха и чиста, Мэй сидела в кармане, темная челка сбилась набок. — Там прошло три дня, а здесь — семь лет, и я могу вернуться, но… что нам здесь делать? Лучше пойдем со мной. Она приглашает и тебя. Она говорит, что теперь тебе можно. Она ждет неподалеку. Внизу. Там лучше некуда. Кролик снова промчался мимо, разбрызгивая лужевую воду, и, а миг Элфману показалось, будто на голове его растут, удлиняясь до небес, рога — точно бобовый стебель. Томми ждал. Томми был таким счастливым… Томми никогда не лгал. И Элфман верил ему. Отец и сын взялись за руки и дошли до обрыва, которым внезапно кончился привычный тракт. Внизу клубилась тьма, а пространство казалось узким, словно тоннель, или прореха в одежде. — Она нас ждет, — проговорил, сияя, Томми, и слова его не словами звучали, а нежной мелодией чего-то струнного и старинного. — Пойдем же! Отец и сын взялись за руки и шагнули с обрыва, падая вниз, во мрак. Список мест, где пропадали без вести, пополнился Эрлстоуном, графством Бероукшир.