Такой же, как я

Дождь хлещет вовсю. Он с грохотом стучит по подоконникам, асфальту, шуршит в траве, гулко звенит где-то в водосточных трубах на улице. За окнами ничего не видно — сплошная стена ливня. Такое ощущение, будто мы находимся в аквариуме, только вода, к счастью, снаружи, а не внутри. Антон снова сидит у окна. Его взгляд бездумно скользит по водяной завесе снаружи, которая дрожит и переливается, напоминая желе. Я знаю, что в такие моменты Антон ничего не видит — он смотрит куда-то, но его глаза кажутся стеклянными, как у игрушечного зверька, они словно покрылись голубым льдом, который сливается с цветом его радужки. Брату плохо, я почти физически ощущаю это, и моё сердце сжимается от боли. Я бы отдала всё, что угодно, даже свою собственную жизнь, если бы это могло ему помочь, потому что я не могу смотреть на его страдания, на истощённую фигуру в железных объятиях инвалидного кресла. Это случилось восемь месяцев назад, когда мы с братом прогуливались по центру города. Мы шли по тротуару около автомобильной дороги, когда неуправляемый джип резко вильнул в сторону, свернул с асфальта и со всего маху влетел в нас. Я смутно помню детали того рокового дня. В моей памяти всплывает лишь жалкий отрывок: я кричу от ужаса, а Антон резко хватает меня за руки и буквально отшвыривает в сторону. Дальше помню лишь темноту, в которой проступают крики людей, грохот железа и тошнотворный звук сирены кареты «скорой помощи». И лишь крошечный обрывок воспоминаний, словно зацепившийся за оконную раму осенний листок, всё ещё стоит перед моими глазами — я тщетно пытаюсь подняться, но тело не подчиняется мне, и я могу лишь с ужасом наблюдать, как какие-то рослые мужчины проносят Антона мимо меня. Брат безвольно обмяк на медицинских носилках, будто тряпичная кукла, и меня пронзила раскалённая игла ужаса: мне очень явственно показалось, что он не дышит. Господи, нет. Только не это. Нет. К счастью или к сожалению, всё обошлось, но далеко не так хорошо, как хотелось бы. Брат спас меня — я отделалась лишь сотрясением мозга от падения на асфальт и неплохой ссадиной на пол-лица. Шрам остался на всю жизнь, но я уже привыкла к нему и даже не стараюсь его замазать слоями косметики — толку всё равно никакого, он только заметнее делается. Я вышла из больницы через две недели. Антон выехал через полгода на инвалидной коляске. Он чудом выжил. Чтобы вытащить его из-под груды металла, в которую превратился автомобиль, её пришлось разрезать. Врачи восемь часов буквально собирали его позвоночник по кусочкам, использовали все средства, чтобы сохранить работоспособность ног, но медицина оказалась бессильна. Антон уже никогда не сможет ходить, его жизнь теперь целиком и полностью зависит от инвалидного кресла. Водитель джипа был не просто вусмерть пьян — помимо алкоголя в его крови нашли огромную дозу наркотических веществ. Сейчас он отбывает срок в колонии, куда его буквально собственными руками отправил наш отец, следователь. Но жизнь моего брата искалечена навсегда, и оттого, что виновный наказан, легче не становится. В двадцать лет оказаться прикованным к коляске из-за отказавших ног — такого врагу не пожелаешь. Все те полгода, что Антон провёл в клинике, меня не покидала идиотская надежда, что врачи ошиблись, что что-то как-нибудь срастётся, восстановится, заживёт, и мой брат снова встанет на ноги, но мы живём не в подростковом романе и не в голливудском фильме. Чудес не бывает. Как бы ужасно это ни звучало, я жалею о том, что мой брат не погиб в той аварии. Тогда бы ему не пришлось страдать. Да, его смерть стала бы огромным ударом для нашей семьи, но когда человек умирает, со временем можно смириться, что его нет рядом, а сейчас мы вынуждены день за днём наблюдать, как мучается Антон, и легче не станет никогда. Это сравнимо с тем, чтобы снова и снова раздирать лезвием заживающую рану, не давая ей затянуться окончательно. В день аварии наши родители, которым всего лишь чуть меньше пятидесяти, поседели и постарели в одночасье лет на десять, и мне больно видеть, как боль брата передаётся и им. Хуже, чем в двадцать лет сидеть в инвалидном кресле, может быть только одно — иметь ребёнка, которого настигла такая участь. Во мне до сих пор живы воспоминания восьмимесячной давности, когда я, сама ещё едва способная ходить, просиживала сутками в палате Антона. Медсёстры и врачи поначалу пытались выгнать меня, но потом смирились, что я снова возвращаюсь и сижу у кровати брата. Первые три недели Антон находился в просто адской истерике. Я с содроганием вспоминаю, как вытирала брату слёзы, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать сама. У него были холодные, почти ледяные руки и такие бледные, что казалось, будто вены не проходят под кожей, а просто нарисованы на ней шариковой ручкой. Я старалась отвлекать его, не давать думать о случившейся с ним трагедии, но стоило Антону взглянуть на свои неработающие ноги, как мне тут же приходилось звать медсестёр, чтобы ему вкололи успокоительное. Сначала маленькими дозами, потом гигантскими, чтобы добиться хоть какого-то эффекта. Перед моими глазами до сих пор стоит эта картина: больничная палата, капельница, огромное количество каких-то трубочек, слои бинта, пластыря… А в углу, там, куда Антон не мог повернуть голову — инвалидная коляска, которую привёз папа и которая теперь дожидалась своего часа. Почему в углу? Потому что как только брат её видел, у него снова начинался натуральный психоз. Врачи, с ужасом глядя на состояние пациента, уже предлагали попросить в психиатрическом корпусе фиксационные ремни, чтобы Антон сам себя не покалечил, будучи невменяемым. Но родители довольно резко отказались от такой «помощи» и заявили, что мой брат не псих. Однако брату и без этого становилось всё хуже. Несколько раз, когда я приходила, Антон гнал меня, кричал, оскорблял, хотя никогда раньше так не поступал со мной. Иногда мне удавалось успокоить его, но получалось плохо, и через несколько минут следовал ещё один приступ отчаяния. Брат рыдал, закрывая руками лицо, покрытое ссадинами и синяками, полученными в ДТП, и в полубессознательном состоянии шептал ужасные вещи, глядя на меня покрасневшими от лопнувших сосудов глазами. Он говорил, что его жизнь поломана, что лучше бы он погиб тогда. Просил меня и родителей отправить его куда-нибудь в реабилитационный центр или санаторий, потому что нашей семье инвалид не нужен… «Инвалид, инвалид, инвалид» — эхом отзывалось у меня в ушах. В этот момент я буквально почувствовала, как шевелятся и седеют волосы на моей голове. А как больно стало нашим родителям, я даже не могу представить. И как бы мне ни было жаль Антона, в тот момент мне захотелось задушить его. «Придурок, что ты несёшь?! Неужели ты не видишь, как бьют твои слова по маме и папе? Неужели тебе плевать на мамины слёзы, на отца, у которого уже начались проблемы с сердцем из-за переживаний за тебя? А с собой ты что делаешь, ты же с ума сойдёшь! Или уже сошёл…» — так и хотелось крикнуть мне, хотелось ударить Антона чем-нибудь тяжёлым, но я лишь сидела, стиснув зубы и глотая слёзы, потому что понимала, что он сейчас неадекватный и просто не понимает, что говорит. Папа с ног сбился, пока нашёл ему нескольких хороших психологов, весь город оббегал, но в итоге вышло только хуже — они пытались всяческими способами достучаться до Антона, но тот напрочь отказался с ними разговаривать, не отзывался ни на какие просьбы, изображая из себя предмет мебели, а то и вовсе демонстративно отворачивался, если психологи заходили в палату. Дошло до того, что те попросту не желали работать с настолько трудным пациентом и готовы были даже деньги отцу вернуть, «лишь бы больше с ним не встречаться», как выразилась одна из психологов — чудаковатая на вид женщина лет пятидесяти. А когда врачи решили, что пора учить моего брата управлять инвалидным креслом, которое всё это время так и стояло в углу, ожидая момента, когда могло пригодиться, Антон устроил настоящий скандал и заявил, что ни за что туда не сядет, ни за что. Эта его истерика стала одной из самых сильных за всё время его пребывания в клинике, усмирить его смогла лишь лошадиная доза успокоительного и… фиксирующие ремни, как в психиатрическом корпусе, которыми ему закрепили руки,чтобы он себя не покалечил. Родителям пришлось согласиться на это, скрепя сердце, ибо они уже не могли смотреть на мучения моего брата. Да и врачи начали бунтовать после того, как в один из реабилитационных сеансов Антон попросту отказался выполнять то, о чём его просили, а когда к нему подошла медсестра, оттолкнул её с такой силой, что та упала и чуть не сломала руку, сбив собой стеклянный столик, стоявший в кабинете. Отцу пришлось оплачивать ущерб, а вечером того же дня я случайно услышала, как он кричит на брата в его палате. Слова: «Лучше бы ты сдох тогда и не позорил нас» навсегда стали для меня символом невыносимой родительской боли, которую им причиняет собственный ребёнок. В муках отчаяния, горя и невыносимого обоюдного унижения прошло шесть месяцев, прежде чем врачи наконец разрешили забрать брата домой. Узнав эту новость, тот не отреагировал вообще никак: ничего не сказал, не сделал, даже голову в нашу сторону не повернул. А когда уже папа предложил ему попробовать сесть в инвалидную коляску, Антон закатил такую истерику, что всех нас — и его, и отца, и маму, и меня за компанию, — пришлось отпаивать валерьянкой. Но папа остался непоколебим и, несмотря на ярый протест брата, буквально силой посадил его в кресло и пригрозил, что если он опять будет скандалить, то они с мамой сами попросят врачей снова приковать его к кровати ремнями из психиатрического корпуса. Брат присмирел и больше протестовать не пытался — понимал, видимо, что он в безвыходном положении и бунт не избавит его от коляски. Зато он наотрез отказался от того, чтобы кто-то вёз его, и принялся сам управлять креслом, заявив, что хоть что-то он ещё в состоянии сделать самостоятельно. Мы видели, что ему трудно, хотя коляска и была автоматической — полгода лежания практически пластом давали о себе знать, но Антон упорно не показывал, что ему тяжело. Мне ещё сильнее захотелось плакать, и я постаралась больше на него не смотреть, пока наш автомобиль, оставив стены клиники позади, ехал по городу обратно домой. В салоне стояло гробовое молчание, никто из нас не сказал ни слова вплоть до того момента, когда отец припарковал машину около нашего дома и, пока мы с мамой выбирались, принялся доставать из багажника инвалидное кресло брата. Он это проделал с такой сноровкой, будто всегда имел сына-инвалида. От его спокойствия мне стало ещё тяжелее. Признаюсь честно, за эти полгода меня не раз посещали мысли о самоубийстве, когда мне казалось, что я больше не в силах выдерживать это адское давление, что обрушилось на нашу семью в день аварии, но уговаривала себя продолжать жить, потому что родители бы не вынесли столь сильного горя. Первые несколько дней дома царила настолько напряжённая атмосфера, что, казалось, сейчас полетят искры. Мы не знали, как лишний раз обратиться к Антону, старались не задерживать взгляд на инвалидной коляске, чтобы случайно не задеть его. Даже любое упоминание слова «ходить» и производных от него в присутствии брата пытались свести к минимуму. Было сложно, но первым взбунтовался всё-таки Антон и в весьма грубой форме высказал нам, что своим поведением мы лишь доказываем ему его, как он выразился, ущербность. Для родителей это, видимо, стало последней каплей — дома случился очередной скандал. Мама плакала, отец и брат кричали друг на друга, не стесняясь в выражениях. Я заперлась у себя в комнате, надела наушники и включила музыку на полную громкость, но даже адское усиление звука не могло перебить оглушительных ругательств за стеной. Я думала, что мне никогда не будет так плохо, как в ту минуту, когда в соседней комнате раздался громкий звук пощёчины — я так и не поняла, это отец ударил брата или брат — отца, да и не желала понимать, в тот момент я хотела просто сбежать из дома и бежать без остановки, куда глаза глядят, пока не упаду и не умру от переутомления прямо посреди дороги. Видимо, не у одной меня в тот день появилось такое желание. Я плакала, уткнувшись в подушку, пока не уснула, и уже в полудрёме слышала, как грохочет в коридоре инвалидное кресло брата, переезжая через порог его комнаты. Потом с тихим скрипом закрылась дверь, и на дом обрушилась невыносимая, звенящая, давящая на уши тишина, словно его накрыло несколькими слоями ватных одеял. Было так тихо, что я, казалось, слышала, как стучит моё сердце и как шумит кровь в моих ушах. С трудом двигаясь, я закрыла уши ладонями и окончательно провалилась в сон. Скандалов и ссор стало так много, что я уже не хотела просыпаться по утрам, не хотела выходить из своей комнаты. Сидела там сутками, игнорируя весь мир. Я знала, что будет трудно, и что образ мученика-больного чересчур романтизирован. Но не думала, что Антон сделается настолько невыносимым, что в какой-то момент я возненавижу всё вокруг за то, что весь этот кошмар случился именно с моей семьёй и настолько сильно изменил моего любимого старшего брата. Я понимала, что ему тяжело, но нам было не легче. А Антон превратился в настоящего эгоиста и хама, которого не волновало уже ничто, кроме его самого. Эта ужасная метаморфоза пугала и удручала ещё сильнее. В конце концов, не выдержала уже мама и довольно резко поставила его и отца на место, сказав, что между собой они могут хоть подраться, но так, чтобы этого не видела я, потому что из-за их скандалов мне становится плохо. Не знаю, послушали они её или им самим уже надоело собачиться, но в дом наконец вернулся покой. А однажды вечером, когда мама и папа сидели на кухне и о чём-то беседовали, Антон подкатил коляску ко мне так близко, как только смог, и попросил прощения за всё. Я не знаю, что нашло на меня, но я взглянула на него — бывшего когда-то настолько выше меня, что я едва доставала макушкой до его плеча, а сейчас вынужденного задирать голову, чтобы посмотреть мне в глаза, потому что чёртово кресло слишком низкое, — и мне захотелось плакать. Я представила, как беру его за руки, тяну на себя, и он легко встаёт на ноги… Зачем, зачем я травлю себя этим? Только хуже делаю. Я наклонилась и неуклюже обняла брата. Получилось не очень удачно, потому что обнимать слишком низко сидящего человека — вещь вообще весьма неудобная, но Антон так крепко обхватил меня в ответ, что мне стало больно и на секунду показалось, что он сейчас сломает мне рёбра. После этого дня в доме наконец воцарились тишина и спокойствие. Антон немного привык к креслу и уже так зло не реагировал, когда кто-то что-то говорил насчёт него. Казалось, что всё наконец вернулось на круги своя, и если бы не мой шрам и инвалидная коляска Антона, то можно было бы подумать, что аварии никогда и не было. А потом случилось то, что в одночасье перевернуло мой мир с ног на голову и оставило в таком положении. Мой брат исчез.