Такой же, как я

Если тебе не удастся найти меня сразу, не падай духом, Если не найдёшь меня в одном месте, ищи в другом, Где-нибудь я остановился и жду тебя. Уолт Уитмен, «Песнь о себе» — О, шрамированная идёт. — Гарри Поттер просил передать, что ты украла его имидж! Придурки. Просто, блин, придурки. Как хорошо, что учиться в школе остался всего лишь год, а потом я наконец поступлю в университет и никогда больше не увижу этих баранов своих любимых одноклассников. Я собираюсь поступить на бюджетное отделение факультета журналистики, и хвала небесам, что именно эту профессию мой класс считает отстойной и вместе со мной учиться на журналиста никто не собирается. Иначе я бы скорее согласилась мыть туалеты в «Макдональдсе», чем провести ещё несколько лет в обществе кого-то из них. Я строю двум сидящим в рекреации идиотам, с которыми мне посчастливилось учиться, гримасу, открываю дверь кабинета… И вовремя успеваю отскочить в сторону, ибо именно в этот момент ещё один идиот, а по совместительству мой сосед по парте решил, что швырнуть в открывающуюся дверь свой трёхкилограммовый рюкзак с барахлом — это очень весело. Баул с таким грохотом, словно там не десяток учебников, а как минимум парочка дореволюционных утюгов, прилетает аккурат мне под ноги, открывается от удара об пол и являет на свет Божий, а точнее, на видавший виды линолеум из своих недр кучку замызганных и драных тетрадей, пенал, который героически держался, неизвестным образом не расползаясь на ниточки, и надкушенное почерневшее яблоко. Стадо бабуинов, сидящих в кабинете, заходится дебильным хохотом, а я, брезгливо перешагнув образовавшуюся на полу помойку, спешу к своей парте, успешно игнорируя попытки всё тех же бабуинов кинуть в меня чем-нибудь. Я давно знаю эту их игру: попадёшь Карине по спине — получишь десять очков, по голове — пятьдесят, оставишь ещё один шрам — станешь королём класса. Кажется, я уже говорила, что мои одноклассники — придурки, но на всякий случай повторю: они — придурки, придурки и ещё раз придурки. По-моему, я ошиблась дверью и зашла не в кабинет литературы, а в преисподнюю, ибо тут творится что-то невообразимое. Несколько бабуинов затеяли драку и теперь катались по полу, сшибая стулья, парты и проходящих мимо одноклассников. Ещё один залез на учительский стол и орал что-то нечленораздельное, разбавляя своё повествование истерическим ржачем. В кадке с пальмой, что стояла в углу, уже расположился чей-то рюкзак, сломав пару дощечек, которыми была отделана кадка, и обсыпав всё в радиусе метра землёй. Насколько я могу судить, он туда явно не сам пришёл и лёг отдохнуть. К моей кеде прилип какой-то листок, и я, наклонившись, с усилием оторвала его и поднесла к глазам — как выяснилось, это была грубо вырванная страница из классного журнала. Да что тут происходит?! Я закрываю руками уши и зажмуриваюсь, пытаясь не слышать и не видеть того кромешного ада, что творится вокруг меня, но получается плохо, потому что заглушить ладонями дурной ор двадцати с лишним человек просто невозможно. А в следующую секунду мои глаза под опущенными веками снова обжигают горячие слёзы, потому что я вспоминаю, что точно так же, как я сейчас, часто делал Антон, когда мы с ним дурачились дома. В голову снова полезли мысли о брате. С его исчезновения прошло уже три недели, и с тех пор о нём ни слуху, ни духу, а дело, заведённое в полиции по заявлению, которое мы написали сразу же, как истекли положенные в таких случаях трое суток, давно уже приобрело статус «глухаря», потому что даже опытным полицейским не оставалось ничего, кроме как развести руками. Где же мой брат? И как его найти? Восемь уроков пролетели почти незаметно, и вот уже я, надвинув на лицо капюшон куртки, чтобы укрыться от ветра, осторожно спускаюсь по обледеневшим бетонным ступеням школьного крыльца. Ноябрь в этом году выдался холодный, дождливый. Всю ночь шёл ливень, а под утро ударили заморозки, и улица превратилась в настоящий каток, по которому приходится передвигаться походкой пингвина, чтобы ненароком не растянуться поперёк дороги на потеху прохожим. Лицо горело от холода, и хотя я попробовала закрыть его шарфом, это не очень помогло, потому что та часть, которая оказалась «на улице», тут же онемела. Ветер дул в лицо, отчего дышать было трудно, а из-за наушников его свист превратился для моего слуха в оглушительный гул, сквозь который я не то что музыки, а своих мыслей не слышала. Промучившись на морозе полчаса, я наконец добралась до дома и поспешила поскорее встать под горячий душ. Первые несколько секунд я чувствовала себя надутой боксёрской перчаткой, потому что моя кожа настолько замёрзла, что отказалась чувствовать температуру воды, и мне казалось, что это не водяные струи бьют по моему телу, а свёрла дрели ввинчиваются в меня. Я как раз смывала шампунь с волос, когда сквозь шум воды услышала звонок моего телефона — я всегда беру его с собой в ванную как раз на такие случаи. Молясь успеть, пока звонить не перестали, я так торопливо начала ополаскивать голову, что наглоталась пены, и во рту поселился отвратительный горький привкус, но я не обратила на это внимания. Вылетев из душевой кабинки, как пробка из бутылки шампанского и чуть не поскользнувшись на плитке, я, даже не вытирая волосы, с которых вода стекала ручьём, и лишь кое-как высушив руки первым попавшимся на вешалке полотенцем, схватила телефон. На моё счастье, звонок ещё не оборвался, и я взяла трубку. — Алло? — Алло, Карина? — Я узнала папин голос. — Карина, дочка, я был в полицейском участке. Мне сказали, что дело по нашему заявлению закроют на днях. Закроют. У меня внутри что-то оборвалось, когда я услышала это слово. Как лезвием по внутренностям, и я буквально почувствовала, как из разреза хлынула горячая кровь. — А как же… Как же Антон? — Связки от волнения «дали петуха», и мои слова прозвучали скорее жалобным писком, чем нормальным голосом девушки-подростка. Папа шумно вздохнул в трубку, и я всё поняла без слов. Моего брата никто не будет искать, потому что это невозможно. Он слишком хорошо замёл следы. Я кое-как совладала с собой и почти не дрожащим голосом произнесла: — Пап, ты поезжай домой. Мама ждёт, волнуется. Поговорим, когда будешь дома, хорошо? Папа что-то утвердительно промычал в ответ, и в трубке зазвучали гудки. Я словно в каком-то трансе сбросила вызов, положила телефон на полку и как была, голая и мокрая, сползла по стенке на пол, подтянув колени к груди. Мне было душно, плохо, хотелось плакать, кричать, истерить, колотить по полу в приступе бессильной ярости, но вместо этого я лишь сидела и невидящим взглядом наблюдала за каплями воды, неторопливо стекающим по стеклянной дверце душевой кабинки с той стороны. Горячие слёзы снова струились по щекам, капая вниз и смешиваясь с каплями уже остывшей душевой воды на моём теле. Моя кожа покрылась мурашками, но я совсем не чувствовала холода. Мысли превратились в лезвия, которые безжалостно впивались в меня снова и снова, раня, заставляя истекать кровью, но не давая умереть. В этот момент я поняла, как же я ненавижу брата за его поступок. Антона не было дома целых полгода, и как только мы привыкли, что он рядом, он снова оставил нас одних. Это сравнимо с тем, что ты долго мечтаешь о какой-нибудь вещи, тебе её дают, но через пятнадцать минут снова отбирают. Но пока брат лежал в клинике, мы хотя бы знали, что скоро он вернётся, а сейчас понятия не имеем, вернётся ли вообще. Папа приехал только к ужину, объяснив свою задержку пробками. Ужинали молча, ни я, ни мама не знали, что сказать, как завязать разговор. К счастью, папа начал его сам: — Я сегодня ездил в полицию. Мне сказали, что наше дело скоро закроют… Мама понимающе вздохнула, но я прекрасно видела, как побелели от напряжения костяшки её пальцев, стискивающих ручку чашки. Больно слышать такое, больно знать, что твоему ребёнку отказываются помочь, потому что неизвестно, где он и что с ним. — Антона никто не будет искать? — наконец спросила она. Отец покачал головой. — Это невозможно. Никаких зацепок нет, даже отпечатков его пальцев в комнате на вещах не осталось. Деньги не пропали, вещи тоже. Выглядит всё так, будто Антон просто взял и исчез прямо из квартиры. — Деньги не пропали… Но ты ведь проверял только сейф, правильно? — Я подняла глаза на отца. Вилка звякнула, ударяясь о край тарелки, потому что я непроизвольно выпустила её из пальцев. — А если у Антона была копилка или заначка, о которых мы не знали? Эта мысль словно окрылила меня, хотя в ней и не было ничего особенного и вряд ли она могла помочь в поисках. Меня просто обрадовало, что хоть какую-то из недостающих частей мозаики, пусть даже такую крошечную, я смогла найти самостоятельно. Однако родителям моя радость была чужда. — Даже если что-то такое и было, это ничего не меняет. Нам это никак не поможет, — мама снова вздохнула и отодвинула от себя пустую тарелку. Потом помолчала и добавила: — Знаете, наверное, это звучит ужасно, но я уже и не хочу его искать. Если Антону хочется поиграть в интригу, то пусть играет сколько хочет. — Мама! — Меня поразили её слова, но, к моему ещё большему удивлению, папа согласился с ней: — Я тоже так считаю. Он уже взрослый, совершеннолетний. Имеет право делать всё, что ему захочется, если, конечно, это не нарушает закон. А в побеге из дома ничего противозаконного нет. Если бы Антон хотел, чтобы его нашли, он бы дал нам эту возможность, а он наоборот сделал всё, чтобы мы не смогли его отыскать. Мне не хотелось верить своим ушам. Передо мной сидели два человека, которым, похоже, было абсолютно наплевать на судьбу собственного сына. А самое ужасное — я поняла, что если со мной случится что-то подобное, им тоже будет наплевать. Не то чтобы я собиралась тоже пуститься во все тяжкие и удрать из дома, но мне стало страшно жить с этими людьми под одной крышей. — Папа, он инвалид! Что, если с ним что-то случится из-за его положения, а помочь будет некому? Я ждала ответа от отца, но мне ответила мама. — Карина, это его выбор. Он прекрасно знал, на что идёт, когда собирался в своё… путешествие. Антон уже в состоянии быть за себя в ответе, ему двадцать лет, мы не обязаны водить его за руку, и то, что он оказался в инвалидном кресле, не даёт ему права трепать нам нервы. Всё. Хватит. Не могу больше это слушать. — Я… Я поняла тебя, мам. — Я встала из-за стола и на ватных ногах вышла из кухни. Не помню, как добралась до своей комнаты. Помню лишь свою истерику, когда я, заперев дверь, дала эмоциям волю. Моими усилиями комната потихоньку превращалась в руины. Подушки, книги, тетради, всё без разбора отправлялось мной в полёт до ближайшей стены, я почти ничего уже не видела из-за пелены слёз, а сердце моё, казалось, готово было выскочить из груди и влажно шлёпнуться на пол рыхлым куском плоти, залив всё вокруг кровью из разорванных артерий. Сил уже почти не оставалось, а ярость росла, и мне казалось, что вместо крови в моих жилах течёт именно она вперемешку со злостью и бессилием. Ужасно было осознавать, что твоим собственным родителям абсолютно плевать на судьбу твоего собственного брата, и они попросту спихивают с себя проблему. Задворками сознания я, конечно, понимала, что они в чём-то правы, но мой мозг отказывался принимать это, желая только злиться и злиться, пока из носа не пойдёт кровь и сердце не остановится от перенапряжения. Я очнулась лишь тогда, когда увидела, что брошенная мной в стену книга от удара раскрылась, а из неё что-то выпало и теперь валялось на полу рядом с ней. Оказалось, что это были те самые «Бумажные города», которые я забрала из комнаты брата. Выпавший предмет оказался плоским прямоугольным кусочком тонкого картона, а когда я подняла его, мне показалось, что меня кто-то с силой ударил в живот, выбив из лёгких остатки воздуха. Это был чек на покупку авиабилета. До Санкт-Петербурга.