Жемчужный мальчик

— На острове том далеком, живет Король Темный… Загадочные слова раздаются далеким нежным эхом. Сильные волны неистово бьются о корму корабля, заставляя прочное дерево натужно скрипеть, словно вот-вот и мощь стихии разломает крепкое судно, и вода зальет трюмы грузового корабля. — А что дальше-то было, матушка? Его победили? И почему к нему пленников доставляли? — Джек подбирается на кровати, комкая пуховое одеяло, и заворожено ждет продолжения. — Разная молва ходит, а в сказке этого не сказано… — добродушная женщина с ореховыми глазами пожимает плечами и сильнее кутает мальчика в одеяло. — Молва? Так значит, это всё же не просто сказка? Он правда существует? — Ты устал, — словно не услышав последнего вопроса ребенка, говорит женщина, — Думаю, продолжим завтра. Засыпай Джек, и пусть тебе приснится добрый сон… Мама целует его нежно в лоб, но это морок, всего-то чье-то грубое прикосновение ко лбу ледяными мокрыми пальцами. Мальчишка вздрагивает и открывает глаза, в панике озираясь в душном и темном пространстве. Хотя, не совсем темном, как кажется по первой, скорее сумрачном, а новая волна и качка небрежно швыряет его к ближайшей опорной стойке и он снова куда-то проваливается, впрочем, даже обрадовавшись этому. — Эй, Эмма! Не бегай так быстро! И не забегай на озеро! Лед ещё тонкий, — он смеется и гонится за сестрой по заснеженной поляне рядом с лесом. Запах елей и мороза бодрит лучше студеной воды, и мальчишка наслаждается этим, веселясь от души и позабыв о запрете родителей не ходить к озеру. Грузовой когг вновь швыряет по волнам, словно маленькую лодочку, а Джека кто-то небрежно толкает в плечо, видимо не удержавшись на месте. Я здесь не один? — задает мальчишка вопрос про себя, но сразу же теряется из-за какофонии шума волн, чьих-то ругательств и тихого плача. Ещё где-то вдалеке, словно под толщью воды, звенят цепи, но после минуты вялого прислушивания парень запоздало понимает, что это его цепи — его кандалы. Он тихо хрипит от досады и в бреду не чувствует, как по виску начинает течь тонкая струйка крови из-за того что он ударился о стойку. В трюме слишком много шума, за хлипкой, как ему кажется, перегородкой досок и обшивкой бушует разыгравшееся Черное море, а чьи-то грязные сапоги мелькают перед глазами в одну из секунд и тут же исчезают. Он облизывает губы, даже не придавая значения солоноватому привкусу на потрескавшейся коже, и снова вспоминает звуки и запахи. — Нет, сестренка, только не туда! — паренек, отдышавшись, весело качает головой, и следит за энергичной девчонкой, которая носится у кромки замершего озера и загадочно хихикает. Всё-таки она притащила в своей сумке сюда коньки. Джек смеется и думает, что это уж не такая и плохая идея, учитывая, что на вид озеро кажется хорошо промороженным и лед крепкий. Когг мотает из стороны в сторону, а волны плещутся на палубу и заливают верх, из-за чего даже здесь, в трюме, подтекает, и пол отчасти становится влажным, а по опорным балкам стекают струйки прохладной соленой воды. Ему противно от качки, и тошнота никак не проходит: наверное, он отдал бы сейчас всё ради глотка свежего ночного воздуха, пусть и пропитанного запахом бунтующего моря. Но у него уже ничего не осталось. А она маленькая и напуганная, стоит в каких-то несколько шагах возле него и не знает что предпринять. И он тоже хорош, панически ищет выход и просто заговаривает её: — Всё нормально, всё нормально! Не смотри вниз, только на меня, — паренек делает жест рукой, который бы привлек внимание сестренки и она отвлекается, смотрит своими большущими глазами на него. — Джек, мне страшно, — шепчет Эмма, и пытается дернуться, но лед вновь дает маленькую трещину и они оба замирают. — Я знаю, знаю… но, всё будет хорошо, ты не провалишься. Не бойся!.. Давай, а давай развеселимся! — Джек тараторит, пытается улыбнуться и в голове наспех накидывать план. — Нет, не получится! — от её крика кажется что лед вот-вот треснет и черная вода озера поглотит маленькую девочку. — Я не стану обманывать, — парень почти молит и смотрит честно ей в глаза, на этот раз он правда не может её подвести или обмануть. — Ты все время всех разыгрываешь! Времени не остается, и он последний раз просит: — Ну хорошо, но только не в этот раз. Я обещаю, клянусь, с тобой всё будет хорошо! Девочка кивает, а он придумывает, и на этот раз медленно снимает свои коньки, оставаясь босиком на льду. — Давай играть! — воодушевленно говорит Оверланд, скрывая за улыбкой жуткий страх за сестренку и острый холод, что впивается в его стопы. Парень делает шаг к ней, осторожный, медленный, и просит, чтобы она поступила так же, и Эмма слушается. Нерешительно делает шажок. Но лед трещит, скрипит медленно и грозно, а её последнее движение запускает цепную реакцию трещин. Его взгляд в большие глаза сестренки, подвернувшееся рядом крюк-палка… Сделать одно движение: крюком подцепив девочку за ногу и отшвырнуть на безопасное расстояние ближе к берегу, всё быстро и точно. О себе Джек не думает, лишь чувствует, что из-за его веса и перехода в то место, где стояла секунду назад Эмма, лед неминуемо расходится. И мальчишка с громким криком проваливается под толщу воды, в её смертельные ледяные объятья. Последнее, что он помнит — душераздирающий крик Эммы и мамы с берега. А дальше лишь боль и сковывающий всё тело холод. Хриплый подрагивающий голос по правую сторону выдергивает из кошмара воспоминаний, и парень, сглотнув слюну в горле, едва оборачивается, и в свете маслянистой качающейся лампы едва ли замечает серую фигуру сидящую в двух метрах от него, всю скрюченную и сильно худую. Ему непонятно — девушка это или парень: длинные русые волосы закрывают пленника от посторонних глаз… Но Джек последними остатками разума оценивает эту позу и приходит к выводу, что кто бы это не был, он сидит в молитвенной позе, на коленях, сложив руки перед собой и зажав в них явно какой-то амулет из дерева. Язык ему непонятен, лишь непонятные — «путь Сварожий» и «забери Мара!» Джек засматривается, прищурившись, и резко дергается от новой сокрушительной волны, вновь противно звенят цепи, натирающие запястья и щиколотки. Совсем вдали ещё одна фигура, но уже на знакомом ему датско-шведском шипит в сторону молящегося — «проклятый язычник», а Фросту даже не жаль беднягу. Ему всё равно, потому что, какая разница кому молиться? Может, они вообще не доберутся из-за шторма, и всё равно никто не спасет, ни человек, ни божество. Все прокляты. А он в особенности. — Как такое возможно? — Папочка, мамочка… Это то все из-за меня?! Он… Джек меня... спас! — Помолчи Эмма! — Что делать будем?.. — Ему нельзя здесь оставаться. Если узнают… Его… Мать не отвечает, только плачет. Джек слышит её надрывные всхлипы, но открыть глаза не может. Тело всё еще сковано судорогой от холода воды, а легкие горят, словно в них налили раскаленного железа. Но он рад, что не умер, рад, что его успели вытащить. Однако уже через четыре дня и когда он может без опаски подойти к кусочку зеркала на стене, он не рад. Он вскрикивает и не понимает что с ним. Родители прибегают и успокаивают. Но это бесполезно, и новая волна паники делает всё только хуже. В тот момент Джек в нерешительности переводит взгляд на замолчавших родителей и... шокированного отца видит впервые, а потом обводит неверящим взглядом замороженную комнату и думает, что лучше бы умер. Он изменился. Он — проклят. После всего осознания, выхода из ступора и объяснения с родителями Джек понимает, что он вернулся не пойми как, а доставали его из воды не какие-то минуты, а больше нескольких часов, и удивительно как смогли откачать. Главное, когда его доставали начало темнеть и практически все разошлись, перестали надеяться и ждать, и не видели, что с ним стало. Его кожа побледнела и стала выглядеть как бездушный, но самый прекрасный белый мрамор, глаза из орехово-карих превратились в бездонно-голубые, как прозрачные ледники севера, а волосы его слегка отросли и вовсе выбелились, или же поседели, и стали ровней тому белоснежному снегу, что лежал за окнами. Он перестал чувствовать холод, даже если стоял на льду только что созданном собственноручно, и ветер начал его беспрекословно слушаться, то поднимая небольшие бураны, то стараясь поднять в воздух его самого. Он — урод, непонятное вернувшееся отродье, с мертвыми глазами беса. В воскресный вечер, ещё через неделю, он слышит эти слова, слышит случайно, застыв перед дверью, и закусывает губу до крови, понимая что это гневный крик отца. Но он его не винит. Оверланд думает то же самое. А еще старается больше не проявлять эмоций, ведь эмоции побуждают бурю, эмоции дают свободу его проклятию, что зовется смертельным льдом. Он хочет обнять сестру — и чуть не убивает её, заморозив насмерть, но вовремя отскакивает от Эммы, до хруста вымораживая старинный деревянный стул с железными клепками. Мать всхлипывает, увидев это, и в который раз дает ему крестик с четками для молитв. Но тем же вечером предмет вымораживается у него в руках непроизвольно и рассыпается мелкими осколками по полу. Он радостно хватается за плошку с горячим супом и аппетитно облизывается, неистово желая ощутить тепло, но только замораживает деревянную посуду и сам бульон через неполную секунду. Отец ставит его в угол и порет плетью, заставляя вслух читать молитвы. Джек сердится на отца и мать за то, что спасли, но вслух не говорит — бесполезно — сделает ещё больнее. И лишь стены в его комнатушке трескаются от пониженной температуры и корки прозрачного льда. Не думай, не вспоминай! — в болезненной горячке шепчет истощенный разум. Измученная полуулыбка на губах, когда перед глазами предстает радостное личико сестренки, и парнишка вяло цепляется за опорную балку, прислоняясь кровящим виском к разбухшему из-за влаги дереву, но тут же заторможено дергается обратно, когда соленая вода попадает на рану и начинает щипать. В голове чутка проясняется, и Джек с прежним ужасом видит сумрачный трюм, расхаживающих то вперед, то взад двух надзирателей с плетями, и полукругом у стенок сидящих разномастных юношей, закованных в кандалы; девочки и девушки же находятся в другой части трюма, куда ведет кованая решетка и оттуда слышится еще больший плач и вой. Но в отличии от них — юношей, девушек бить за плач нельзя… А их можно. Всё можно. Волна накидывается сверху и окатывает палубу, там, наверху, слышится топот и крики на непонятном языке, шум от шторма и жестокий вой ветра. Маслянистый фонарь прикрученный в середине к потолку трюма раскачивается сильней и происходящее кажется ещё более неправдоподобным, слишком кошмарным. Обессилевший, он позволяет пальцам разжаться и отпустить стойку, но сразу же ощутимо бьется затылком о деревянную перекладину за спиной. Неважно. Боль в затуманенном сознании уже не определяется, а исхудавшему телу все равно. Названный язычником уже перестал молиться, и теперь раскачивается из стороны в сторону. Будто ему шторма мало и бушующих волн, которые громогласно разбиваются о дерево и чувствуются словно своей кожей… Бедолага в прострации, лишь изредка, когда лампа раскачиваясь светит в его сторону видно, как зажимает судорожно в пальцах амулет… Джеку тошно от этого вида и от качки, и он вновь прикрывает глаза, умоляя себя уйти в забытье, пускай страшное и неотвратимое, но только больше не видеть никаких призраков прошлого. Под покровом ночи, через полторы недели после произошедшего, как самые последние предатели или воры, они загружают сани, с самым необходимым, двух лошадей, и уходят, уходят, куда глаза глядят. Покидают родную деревеньку, чтобы больше не слышать шепотки за спиной и недоверчивые косые взгляды. И Джек, сидя в санях в ту ночь и замаскированный под свору одежды, думает, что лучше бы они его выгнали, чем жертвовали всем. А еще он знает, что у отца нет плана. А на хлипком суденышке переплывать сначала в Священную Империю*, отдав большую часть денег, потом на восток через поляков и часть Литовского Княжества — это самоубийство. Идти на юг — это самоубийство чистой воды. Но больше податься им некуда. А в тех далеких теплых землях есть скитальцы, строящие подобие княжества. Авось и смогут прижиться. В их же Королевстве, в Дании, неспокойно, идет война с Ганзой, ненужная война, а страдает народ. Маленькие деревеньки грабят, нищета и голод из-за неурожая, и вроде только начало зимы, а снег уже лежит почти метровый. В других королевствах и княжествах тоже не лучше, везде набеги Орд… Везде несладко, а отец упрямо ведет их через Империю на юго-восток. Но Джек покорно смиряется, покорность — всё, что ему остается, хотя и ненавидит себя. Все дальше от родных земель, всё чудовищнее страшней идти вперед, повсюду наблюдая разруху, чуму, голод и смерть. Ночная буря заметает их следы, а он проклинает своих бесов, как выражается отец, потому что не может прижать к себе сестренку и согреть её. Единственное, что ещё может доброго — отдать ей свои более теплые ботинки; ему обморожение уже не грозит. Когг встряхивает на одной из волн, и громогласный поток воды лупит по палубе, создавая ощущение что дерево перемалывают в щепки. Он вздрагивает не то от этого, не то от последующего яростного раската грома. Здесь не видно молний, но он уверен, что наверху небо озаряется яркими вспышками. Но мальчику не важно, лишь неконтролируемый холодок бежит по плечам и рукам, поднимая короткие волоски дыбом и создавая неприятное ощущение внутри. Ему холодно внешне, и в то же время где-то внутри, там, где заполошено не может успокоиться сердце, разгорается пламя, жгучее, острое, и ему становится невыносимо жарко. Горячка захватывает тело постепенно, а вот бред врезается в воспаленное и истерзанное сознание мгновенно. Всё усиливается в несколько тысяч раз, и Джек понимает, что не доживет до утра. Его сожрет собственная вина, боль от утраты и болезнь. Он не может простудиться из-за холода, но слишком истощен и вымучен, чтобы бороться со всем остальным. Мальчишка только жалобно стонет от колющих болей захватывающих его тело, но даже близко сидящие не могут услышать его; шторм за бортом корабля слишком силен и могущ, и своим неистовым ревом перебивает теперь все звуки. Пятая, всего лишь пятая ночевка в каком-то поселении через два месяца после ухода из родных мест. Его накрывает сухое безразличие, а Эмма больше не прибегает к нему проведать — даже практически не подходит. А стакан с растопленной из снега водой даже не успевает поднестись ко рту: замерзает, трескается и взрывается у него в руках. Джек уже не обращает на это внимание, просто успокаивается, два раза читает про себя молитву и берет еще один, наливает воды и наконец спокойно пьет. Остановка через еще два месяца в хиленькой деревеньке, из которой они уходят через неделю. И вновь скитания, пересекая земли Польского Королевства и даже часть Княжества. Джек перестает разговаривать с родителями, лишь порой что-то говорит сестре и то, когда рядом нет отца, который запрещает Эмме разговаривать с братом. Он изгой и обуза, но они его по неизвестной причине не бросают. Он рад и несчастен одновременно. На его спине уже с десяток грубых шрамов от плети, и он знает с еще пять новых молитв, но ничего не помогает. А взгляд отца и матери изо дня в день становится всё более отчужденным и нелюдимым. Кажется, у них действительно умер сын в тот солнечный день. — Тогда зачем оставили? — шепчет он едва слышно, искренне не понимая почему так качает из стороны в сторону и почему воняет сыростью и солью. Сознание перестает бороться с наплывом воспоминаний и боли, и горячка утягивает его в свои жестокие объятья. Испарина покрывает всё лицо и по лбу катятся капельки пота, а грудная клетка начинает вздыматься слишком резко и часто. Может кто-то и заметил бы это, но никому нет дела, а постоянно мельтешащий свет от лампы не дает понять, что у мальчишки начался настоящий бред, и волны, разбивающиеся со страшной силой о борт и корму когга, заглушают любой его вскрик и стон. — Матушка, отец, подождите! — жалобный скулеж похожий на вой дикого звереныша, но ветер снаружи рвет паруса и не дает право быть услышанным, — Нет! Мама! Эмма!.. — Нет! — крик разносится на весь лес. Но на снег уже капает алая яркая кровь и в образовавшейся на секунду тишине слышен женский тихий хрип. Меч длинный, похожий больше на ятаган, пропарывает живот женщине полностью, заставляя истекать кровью и оседать на заснеженную землю. Он ничего не может увидеть из-за слез, но на слух где-то справа вскрикивает отец; положенный на лопатки отец, с раздробленными ребрами от шипастой булавы. Горе настигает его, где бы он ни был. Их подло вылавливают в лесу, уже на границе Литовского Княжества. Разбойники или кто-то из крымских шпионов. Нападают сразу, со всех сторон, и глумятся, не щадят, а его храбрый отец ничего не может сделать; его сбивают с ног на корку утреннего подтаявшего снега первым, и с размаху рубят булавой по грудине. Тошнотворный хруст ломающихся костей. Словно жернова мельницы перемалывают крупные зерна. — Мама! Джек вскрикивает вновь, но кто-то подкрадывается сзади и боль обрушивается на его голову заставляя выдохнуть весь воздух и упасть на колени. На волосах чья-то мозолистая рука, извращения всех звуков из криков и смеха, непонятного говора варваров и звуков как отец захлебывается кровью. В глазах пустота и темнота, но загнутое полумесяцем лезвие режет его кожу на шее, а по снегу тащат брыкающуюся сестренку, и звук бьющихся кувшинов, которые разоряют кочевники, смешивается с её тоненьким криком. — Эмма! Сестрёнка!.. Последний взгляд ореховых глаз на него и улыбка, простая и мягкая улыбка, а после всё застилает кровь и пронзительный крик. Его крик. — Эмма!! — волна перебивает мальчишеский вскрик и дыхание его учащается, становясь горячим и болезненным. Тело выгибается дугой, но сразу же расслабляется, и мальчишка теряет последние доли сознательности, заваливаясь на бок и сползая по стенке трюма на сырой пол. Они лежат перед ним — все его, как дары варваров, принесенные в жертву его посмертию, а слеза стекающая по его щеке замерзает. Все его усилия длиной в зиму рушатся и исчезают, а невидимая стена за которой неистово бесится его проклятие медленно осыпается. Кинжал, приставленный к глотке, моментально вымораживается и ломается. Они отпрыгивают от него, все и разом, когда позади стоящий застывает и буквально крошится от оледенения, умирая хоть быстро, но достаточно болезненно. Он поднимается медленно, и одним взмахом руки, пока на него не успели навести луки, швыряет в остальных острые куски льда появившиеся из ничего. Разрывает, вымораживает, протыкает ледяными кольями, хватает чей-то меч и медленно отрубает им руки и ноги, зная, что они живы, но из-за заморозки не могу даже шевельнуться. Лёд — это смерть. Джек понимает это в тот момент с кристальной ясностью и принятием. Все четки выморожены, всё смирение понято и принято, вся поляна в кровавом инее, а его руки и глаза светятся лазурным сиянием морозного проклятья. Он сдается и принимает всё, что дает ему его Ад. Но выбирает смерть, сидя на коленях возле еще теплого тела сестры и матери. На подрагивающего мальчишку льётся целое ведро холодной пресной воды, но он даже не вздрагивает и не приходит в себя. А смуглый надзиратель лишь морщится, наблюдая за горячкой худющего раба. — Что с ним? — сзади подходит второй, недовольный, что на ещё одного пленника истратили драгоценную воду. — Горячка. Задохлик же. — Тогда зачем тратишь на него воду? Он эту ночь всё равно не переживет! — мужчина сплевывает под ноги и уходит в другую сторону затхлого трюма. Первому же кажется то же самое, но может да поможет, и с них не снимут жалование из-за ещё одного умершего при перевозке раба. Ветер делает последнее — переносит их тела глубоко в лес, в непроходимую чащу. А его лед и снег создают подобие трех идеальных гробов — склепов. Он отдает дань так — богохульствуя, используя свое проклятье ради их упокоения. И это получается слишком красиво. Достойно их. Но он — урод, заляпанный кровью варваров и потерявший семью в одночасье, постарев на тысячу лет. Не живой и не мертвый богоотступник, как и называл его отец. А дальше только непонятная дорога босиком по корке льда и снега, он не думает и просто бредет, как покойник или восставший из могилы — бездушный и ледяной. Он ищет смерти в снегах, но снег и холод его лишь благословляют, и буря накидывает на его плечи мягкий плащ из пушистого снега. Остальное Джек не помнит. Ни часов, ни дней. Он понимает только то, что становится легче, как пушинка, скорее всего из-за недостатка пищи, и понимает что разум куда-то исчезает. Но Джеку всё равно и он даже рад. А потом появляются они… Кто-то новый — на конях и с дикими криками кочевников. И прежде чем он успевает шевельнуть пальцами, сознание отключается, а удар по голове настигает неожиданно и резко. — Простите… Папа. Мама. Эмма… Его не пытают и не истязают, даже не глумятся, только мешок на голову, кандалы на руки и ноги, и пихают в спину, сажают в промозглую клетку и швыряют рядом что-то мягкое. Словно встретить живого мальчишку бредущего холодной весной по снежному лесу слишком редкая находка. И потому, наверное, он нужен им живым. Джеку кажется, что проходит вечность, пока его доставляют в другое государство или ещё куда. Неважно: вычурные диалекты, хриплые голоса, прикосновения, смех, запах конниц и раскаленного на солнце металла, звон монет, переругивания на замудреном языке местных купцов. А у мальчишки глаза мертвеца, и ни одного обморожения на белоснежной грязной коже. Кандалы натирают изящные запястья и щиколотки, одежда где-то рвется и превращается в лохмотья, но сердобольный пленный, который едет с ним всё в той же клетке, натягивает ему на ноги старые мешковатые ботинки. Кочевники перепродают его, и ещё с десяток мальчишек, на каком-то шумном рынке в более теплой стране, где уже вовсю властвует весна, и неподалеку цветут разноцветьем деревья, потому приятный сладковатый запах распространяется на весь рынок, перебивая запах морской рыбы и грязных тел рабов. Они на побережье Крымского ханства, как ему становится понятно из перевода одного паренька, но на новом невольничьем рынке они не задерживаются долго: два дня под палящим солнцем Крыма. Их делят по возрастам и перепродают другим купцам, с маслянистыми взглядами и полными кошельками золота. Звеня кандалами, Джек впервые более-менее осознает где он, и с четким пониманием, что он теперь раб, поднимается на двухмачтовый когг. Вода, вылитая на него, помогает не особо хорошо, и тело начинает трясти, а бред продолжает терзать разум и душу, но мальчик лишь улыбается в полудрему, тихо при этом всхлипывая. Джек так счастлив, что вновь может оказаться в теплой постели, в своей маленькой комнатушке, а в ногах кровати сидит матушка, улыбается нежно и со вздохом продолжает: — Так ты будешь слушать сказку дальше, Джек? Или вновь будешь дурачиться? — Буду, мама, буду! Только не уходи, пожалуйста! — в бреду шепчет паренек, с таким отчаянием и болезненной улыбкой на белых губах. А на востоке уже занимается предрассветный сумрак, и торговый когг выходит из шторма с разорванными парусами. — Тогда… продолжим, — женщина едва улыбается, но её глаза уже смеются вовсю, и она подсаживается к мальчику ближе, поправляет его одеяло и начинает, — И вот, на острове том, далеком, неизведанном, затерявшемся за тысячью других островов и десятком морей, живет Король Темный, древний. Он — властитель мира иного…