Западное Причерноморье. Константинополь. Подходя к гавани Неорион.
— Эй, ты? — его пихают в бок и приходится оторваться от неинтересного созерцания заляпанного маслом, и ещё бог пойми чем, деревянного пола. — М? — Джек не хочет оборачиваться, но на фоне всеобщего творящегося балагана приходится отвлечься и повернуть голову влево. Перед его мутным взглядом все тот же грубый парень, который вчера оскорблял славянского язычника. Скорее либо поляк, либо из германского племени. Слишком уж хорошо говорит на датском. Но беловолосый не придает большего значения, ему в принципе все равно, однако он не хочет думать и не хочет допускать мыслей, что корабль скоро прибудет в новое место назначения. Пусть он северянин, но по беготне наверху и взволнованности остальных прекрасно может понять. Хотя даже понимать уже не хочется. — Ты чуть не подох вчера, в курсе? — так же грубо сообщают ему, но Джек не ведется и только слабо кивает. Помнит все ещё слишком отчетливо, до последней детали, но не хочет об этом говорить. И уж тем более делиться с каким-то чужаком. — Мы скоро прибываем, потому не зевай, — не унимается темноволосый паренек, на вид пусть и не старше Джека, но значительно по разговору матерее и опытнее. Жизнь на улицах? Бывший вор, отправленный на каторгу и перепроданный? — думает Джек и подмечает хорошо развитые плечевые мышцы и сбитые в кровь костяшки на руках чужака. А парень прослеживает его медленный взгляд, но даже не прячет руки, лишь тихо хмыкает и вытягивает ноги, перегорождая часть прохода. — Не говоришь… Немой что ли? Хотелось бы, — думается мальчишке, но он лишь мотает головой, давая понять что не немой, но говорить не хочет. — Значит новичок, — темноволосый кривит губы и облокачивается на дерево позади, — Сложно придется. Если только не подохнешь. Хотя… Он хмурит густые черные брови и повернувшись к Джеку ещё раз его оглядывает, что-то видимо подмечает про себя и снова издевательски хмыкает, даже не скрывая гадкую усмешку. — Тебе повезло. На каторгу не отправят. И купцы тебя для своих домов и жен не купят. Даже османы не возьмут. — Потому что я урод, в этом всё везение? — впервые с момента пробуждения, тихо спрашивает Джек, голос его скрипит, как не смазанная старая дверь, и он поджимает к груди колени, кидая взгляд на затихшего парня. А тот смотрит на него как на умалишенное, видно по приоткрытым губам, что хочет что-то сказать, но слов не находит, и Джек думает, что оказался прав, как пацаненыш громко и смачно выругивается на шведском. — Ты ненормальный… — он ошалело смотрит на Фроста, неверяще качая головой, но не поясняет. Из-за шума в их уголке один из наемников орет на них, но не подходит, плетью рассекая спину другого раба, что посмел кинуться к лестнице ведущей наверх. Джек смотрит на это слишком меланхолично и старается не думать, куда они приплывут и что будет дальше. Какая теперь ему разница? Не все ли равно, куда он попадет? Кто его купит, если только купит, и что будет дальше. По правде Джек хочет одного — смерти. Но Белая Госпожа к нему не приходит, и на злость или нерадивость судьбы Фрост не может воспользоваться своим проклятьем. Видимо, что-то внутри сломалось после того всплеска силы. Он пробовал, пытался, когда только когг начал отплывать, парень сконцентрировался на том чувстве силы и холода, мощи и смерти, но даже воздух вокруг него не похолодел. А это значит, что либо он исчерпал на какое-то время свою силу и та из-за волнения закрылась и улеглась на дно его души, либо проклятье полностью покинуло его. Хотя если так, то Джек сожалеет и считает иронию слишком жестокой. Но больше у него мыслей и особых проявлений эмоций нет. Лишь безразличие и покорность судьбе. Он все равно уже смертник, обреченный так или иначе. Не все ли равно что с ним будет дальше и зачем?.. — Ты все поймешь на рынке… — неожиданно перебивает его мысли темноволосый паренек. Он говорит эти слова тихо, но с такой уверенностью, как будто знает лучше Джека, что будет дальше. Но Фрост даже не успевает задать вопрос почему, ибо наверху что-то кричат, бьют в колокол, становится слышен шум снаружи, и звук скинутого в воду якоря заставляет подпрыгнуть их всех. Девушек выгоняют первыми, а их сдерживают, не бьют кнутами, но особо резвых пихают в живот, чтобы не подлезали к лестнице ведущей наверх судна. Джек как-то запоздало вспоминает, что не видел солнца, да просто не был снаружи, около недели, если не больше. Потому он задумывается, куда они приплыли, и самую малость думает о том, что будет дальше. Он — смертник, ему безразлично на свою судьбу, но самую малость любопытно. Все равно играет его врожденное, к сожалению, никуда не девшееся нездоровое любопытство. Потому он задумывается, предвкушает и бредет наверх, конвоируемый в строю таких же рабов, гремя кандалами.~***~
Солнце ослепляет, настолько оно ярко светит, что Джек, как и многие другие, бредут вслепую и очень медленно, спускаясь с деревянного трапа когга, и порой пихаемые в спины надзирателями. Все утопает в желтом свете, опаляющей кожу жаре, и шуме, портовом немыслимом шуме. А первое что из запахов врезается парнишке в нос это опять рыба и, как ни странно, что-то очень вкусное, фруктовое, бодрящее своим неожиданным сладким запахом. А когда слезящиеся глаза привыкают более-менее к свету и их колонию временно останавливают, Джек видит слишком много желтого и оранжевого. Заморские южные фрукты, их продают, скупают, возят в тележках и перевозят в больших плетеных корзинах на мулах; этот запах и цвет везде, и это отчасти обескураживает. Слишком ярко и вкусно для тех, кого привезли в кандалах с кровью на запястьях, и кого собираются продать, как скот, через пару минут. — Где мы?.. — сипит Джек, все ещё щурясь и в самой малой части благодарный тому пленнику, который натянул на него ботинки; умащенный потрескавшимися плитами причал раскален полуденным солнцем, и Джек уверен, что обжег бы ноги, будь он босиком. — Где ж еще, в Константинополе… — бурчит недовольно впереди него тот самый темноволосый, и опять ругается, только теперь уже на непонятном Джеку языке. Хотя его тон такой, что даже без знания можно понять, что парнишка именно ругается. — Византия… — шепотом поражается беловолосый, еще раз оглядывая огромный причал, стайки из маленьких кораблей, массивные груженые когги, пришвартованные совсем вблизи, и с десяток под разномастными парусами галер, на которые загоняют новую партию рабов да грузят тяжелые бочки. Все пестрит красками, незнакомыми языками-диалектами, странными вкусными запахами и насыщенной, бурной жизнью… Он не может уместить у себя в голове этот контраст: вот он жил в непримечательной деревушке, на севере Дании, скучной и холодной, а теперь же стоит в виде невольника на причале Константинополя и ждет своей участи. Солнце палит, а разномастные женщины и мужчины, проходящие мимо, подхихикивают или обзывают их, и каждый считает своим долгом потыкать пальцем в новых рабов. Но Джеку на это плевать, к повышенному вниманию он привык еще за ту неделю когда был в родной деревне, он лишь щурится и не может привыкнуть к истощающей жаре, и все бы отдал сейчас за глоток холодной воды. Светлая кожа горит под лучами этого южного солнца, не привыкшая к такой температуре, и Фрост уверен, что к вечеру он уже обгорит полностью, но деваться ему некуда. Паренек лишь переминается с ноги на ногу и едва морщится, когда достаточно прогретое железо кандалов задевает пострадавшую кожу на щиколотках. Надзиратели всё так же стоят рядом и держат их строй, впрочем не позволяя чужакам их лапать, а часть же других стражников разбираются всё ещё с мужчиной в лазурном шелковом халате и с добротной кучей золотых украшений на пальцах и шее. Не нужно знать язык, чтобы понять, что этот купец по их душу. Но как только Джек думает, зачем этим людям покупать и продавать, зачем именно их — слабых на вид мальчишек, как назло к ним все-таки решает подойти этот иноземец. Улыбаясь в свои черные усы, он циничным взглядом осматривает цепочку из рабов, задерживает, как ни странно, взгляд на Фросте, но после взмахов толстых пальцев что-то командует надзирателям. Джек растерян и не понимает, почему их делят ещё на две группы: кричат, тех, кто не слушается, избивают плетью, а купец все это время стоит рядом и поглаживает свою жидкую бородку, оценивая старания нанятых перевозчиков. — Ну все, белый, здесь наши дороги расходятся, — темноволосого бунтаря, как ни странно, отцепляют от общей цепи и выгоняют в другую группу, однако у пацана на лице лишь хитрющая полуулыбка. В его группке остается пятеро и Джеку невдомек, почему купец выбрал только их, ибо остальных надзиратели, под удары плетей и окрики, угоняют в другую сторону, и вскоре знакомые фигуры в лохмотьях теряются в пестрой разномастной толпе снующей на причале. А Джек остается опять один. Пусть возле него и другие, но он с ними не общался. Торговец вновь их осматривает, проходится липким маслянистым взглядом по каждому, и после велит что-то двум оставшимся охранникам, и им приказывают двигаться в сторону узких верениц улиц.Генуэзский невольничий рынок.
Им не дают даже пить, лишь под импровизированной, возведенной за считанные минуты, палаткой дают присесть на старый обшарпанный ковер и перевести дыхание. Джек в сотый раз облизывает губы и скидывает с себя примотанный на поясе шарф, ибо невозможная жарища не спадает, а он уже не в состоянии терпеть этот зной и сухой горячий сквозняк. Вокруг ад, но не такой какой описан в библии. Парень только слегка кривит губы и думает что это, наверное, восточный ад. Они на рынке — рынке рабов, и здесь почти нет свободного места. Купцы, торговцы, знатные богатеи двора, простые рабочие, иностранные выскочки и местные зеваки, все кому не лень — все здесь и все снуют как муравьи, как рой муравьев, когда летом начинают строить муравейник. Джек никогда не видел столько людей, разных конфессий, наций и статуса. Все они здесь лишь за одним — купить наемную силу, купить себе развлечение, поднять статус. Девушек скупают чаще и активнее, самых красивых покупают османы, персы и арабы, многие знакомые ему по нарядам дамочки из Европы набирают здесь дешевых служанок, а мужчин берут ради рабочей силы на полях. Вот только непонятно зачем покупать мальчишек? Фрост явно что-то упускает и ему кажется, что разум прекращает работать из-за жары. Ведь, по сути, мальчишка же и платье не сможет зашнуровать — недозволенно, и тяжелые мешки на мельнице таскать, или плугом править. Так зачем же набирать их — самых мелких, худых и без особой мышечной массы? Но все его вопросы вертятся на слишком маленьком островке сознания — только крайний интерес, и почему все устроено так. В общем ему безразлично, потому что пустота внутри затягивает сильнее, и лишь едва проснувшееся любопытство не дает плюнуть на творящийся вокруг ад. Парень смотрит на эти яркие толпы, слышит крики, звон цепей, звон монет, ругань и плачь девушек, но вздрагивает только когда слышит где-то недалеко знакомую речь. Здесь есть те кто его понимают и кого вполне понимает он, но никто пока не обращает внимание на их палатку. У других и палаток нет: сидят закутанные в платки или лохмотья на жаре и не жалуются, а некоторые просто в клетках, — проскальзывает мысль у беловолосого и парень опять не понимает странности этих купцов. — Сколько? — раздается заинтересованный приятный голос совсем рядом, так, что Джек вновь вздрагивает и задирает голову вверх. Перед ним, зайдя на территорию палатки, стоит мужчина обряженный во что-то восточное. Он с тюрбаном на голове и весь в темно синем, в легкой струящейся до пола накидки и, расписанном золотыми нитями, халате под ней, однако он на чистом датском обращается к Джеку, осматривая того пронзительным взглядом черных глаз. — Я… не знаю… цену… — проглотив большой ком, вставший из-за жажды в горле, тихо отвечает мальчишка, однако взгляд не опускает вниз и все также смотрит. — Я не про цену, а про возраст, — обрывает коротко мужчина и склоняется ближе, чтобы получше заглянуть мальчишке в глаза, — Лет сколько? — Шестнадцать… — хрипит Джек, слегка напуганный таким интересом к себе. Однако больше странностей богатый, судя по всему, покупатель не делает, он выпрямляется и теперь обращает внимание на прыгающего возле него купца, тут как тут оказавшегося рядом. — Сколько за него берешь? — не отрывая впрочем взгляда от мальчишки, спрашивает мужчина у торговца на арабско-персидском. — Триста, золотом Кон.* — Беру, — даже без торга соглашается генуэзец, отрывая с пояса кожаный кошель и кидая купцу, — Сними с него кандалы на ногах, живо! — Всё что пожелаете, — обрадованный первой крупной выручкой, которую можно было сделать на всех этих рабах, купец машет своим охранникам, чтобы те освободили странного мальчишку. А Джек не понимает этого быстрого разговора, однако отлично понимает, что его купили. И видимо купили за хорошие деньги: вон как у этого бородатого купца глаза светятся. А мужчина же, возвышающийся над ним, только медленно скидывает с себя накидку и зыркает взглядом на нерадивых охранников, которые слишком резко поднимают мальчишку на ноги. — Осторожнее! Он нужен без особых повреждений! Когда с щиколоток стягиваются тяжелые кандалы, Джек, наверное, впервые более-менее счастливо выдыхает и на миг прикрывает глаза, но тут же распахивает и смотрит на мужчину, который подходит ближе. Он спокойно накидывает на парнишку свою легкую накидку, и указывает рукой наружу. — Натяни ткань на голову. Ты не привык к этому солнцу и можешь потерять сознание от жары, — сухо приказывает генуэзец и Джек послушно накидывает темно-синий шелк еще и на голову. И покорно идет рядом со странным торговцем и, почему-то, даже не оборачивается к тем, кто, по сути, всю неделю путешествовал с ним. Какая разница то? А буквально на следующем повороте между клетками и коврами с невольницами, возле оживленной кучки арабов, к мужчине-торговцу подходят двое других, бритых налысо слуг. Они послушно склоняются и после, по взмаху руки, заходят за спину Джека, теперь сопровождая их. Новое приключение или конец пути? — думает парнишка, но не знает, почему чем больше проживает эту странную жизнь, тем у него больше появляется мыслей и нездорового любопытства? Или может, если он смертник, то ему все можно? Фрост не может найти ответа и лишь послушно бредет, жадно косясь на разнообразные торговые лавочки со странными фруктами, на вид слишком яркими, но парнишке кажется, что очень сладкими и сочными. Когда через общую толпу и гомон они выходят на причал, только уже другой, Фрост теряется, но шага не сбавляет и продолжает вяло идти за мужчиной, вплоть до того момента, пока они не оказываются возле большой остроносой галеры с двумя рядами весел, и вишневыми парусами с синей вышивкой. Мысль что его посадят и заставят грести отметается слишком быстро. Он никогда раньше пусть и не видел таких кораблей, но знает точно, что гребцов набирают из крупных мужчин, живучих и совсем дешевых, наверное. А он подохнет уже к вечеру, если его посадят за греблю. — Господин, ждём только вас, — возле трапа стоит пиратского вида смуглый араб и с поклоном приглашает их на борт, точнее торговца, но странно косится и на самого Джека. — Отлично. Они ведь уже здесь? — Да, господин. — Тогда отплываем, — строго кивает генуэзец, но, обернувшись к беловолосому мальчишке, заявляет совсем не грубо, — Поднимайся, Айсиба проводит тебя в каюту и даст еду и воду. Ещё одно путешествие, интересно куда теперь? И почему каюта? — под осторожные подталкивания в спину Джек поднимается на борт величественной галеры и бредет к каютам. Перед тем как зайти, он слышит новый приказ странного, но богатого генуэзца: — Курс на Икарию! Через четыре дня мы уже должны быть там, пошевеливайтесь! Заходя в прохладное помещение, очень пахнущее дубом и ольхой, Джек думает, вернется ли его проклятие под конец плавания или придется таки ещё раз проходить через весь этот ад из рабов, рынков и неимоверного пекла. Шум и гомон на корабле поднимается из-за отдачи приказов, говор на персидском и арабско-персидском слышен даже здесь, а Фрост медленно скидывает накидку, осматривает богато обставленное помещение и думает, c чего бы ему такие почести?~***~
— Зачем мне одному такие… условия? — в момент, как только генуэзец пересекает порог каюты, с ходу спрашивает Джек. Они отплыли уже как несколько часов назад и за это время он не попытался даже сбежать, только через сетчатую деревянную раму понаблюдал за портом и их отплывом. После прихода Айсибы, который принес ему целый поднос еды и графин с прохладным кисловато-сладким соком, Джек таки смог ещё нормально поесть и утолить жажду. Правда на этом его маленькое приключение не закончилось, и он вдоволь рассмотрел ухоженную каюту, разнообразные слитки дорогих металлов и кварцевых пород, выставленных в виде украшения на полочках, книги на греческом и латыни, и, конечно, шелковые халаты и одеяния разного кроя и пошива отчего-то сложенные аккуратно на мягкой, закиданной подушками, тахте. Для чего все эти изыски Фрост понял после того, как уже другой араб притащил ему большую чашу, несколько хлопковых тряпок и большой кувшин воды. За это, даже не смотря на свое безразличие, Фрост был благодарен, а после того как с него сняли ещё и кандалы на руках и оставили одного, смог более нормально протереться влажными полотенцами и хорошенько умыться, смывая весь пот и грязь. Он успокоился более или менее за пару часов, но не спешил даже подходить к двери или проверять заперта она или нет. Смысл? Да и далеко с галеры не убежишь, а плавает он отвратительно плохо. Потому сейчас, когда слегка удивленный генуэзец стоит на пороге, Джек смирно сидит на краю тахты, в самой легкой тунике светлого оттенка и шароварах восточного типа, и внимательно заглядывает в черные глаза торговца. — Освоился уже значит, — вернув свое хладнокровие, мужчина прикрывает за собой дверь и подходит ближе, он не церемонясь раскидывает по полу несколько подушек и садится рядом с Джеком, внимательно смотря на приведенного в порядок мальчишку. — Ты стоишь того, чтобы за тебя оплачивать тройную цену и предоставлять отдельную каюту, — мужчина, хмыкнув, оценивает перевоплощение парнишки и продолжает, — Когда прибудем в Икарию, тебя доставят к моему господину во дворец, там ты обретешь ещё и неприкосновенность. Однако не рассчитывай там оставаться долго. Тебя всего лишь подготовят, сделают настоящим покорным рабом… — Покорным, да? — голос Джек едва ли леденеет, но этого хватает, чтобы и без того темные глаза генуэзца стали еще более черными из-за расширившихся зрачков, — А разве по моим действиям не понятно, что я и так покорен судьбе и безразличен к дальнейшему? — На то есть часть твоей правды, но… — мужчина кивает, а потом берет беловолосого за подбородок и всматривается в лазурные холодные глаза, — Но одно дело покорность и смирение, и совершенно другое — желание подохнуть любым способом и наплевательское отношение к своей дальнейшей участи. Джек вздрагивает от этих слов, словно в один момент этот торговец понял все его мысли и знает кто он. Однако мужчина не отпускает парнишку и ещё сильнее сжимает пальцы у того на подбородке. — Даже старому рабу, волочащему жизнь на каторге, важно накормят ли его вечером и дадут ли ещё один шанс на жизнь, а тебе плевать на всё. Уверен, в этом есть своя причина, но мертвый ты не стоишь ни того золота, ни внимания, которое на тебя нацелили. Генуэзец отстраняется от парнишки и встает, едва ли осматривая каюту. — Отдыхай, Джек, тебе предоставят всё, что нужно, завтра в моем сопровождении сможешь даже выйти и подышать свежим воздухом. — Вы знаете мое имя? — вместо всех остальных вопросов только и может вымолвить мальчишка, во все глаза смотря на статного мужчину, — Откуда? — Ты бредил у кочевников и татар, они рассказали, — едва ли с намеком на улыбку поясняет торговец, — Меня, кстати, можешь называть Алермсар. Когда мужчина подходит к двери и приоткрывает её, всё-таки оборачивается и оповещает сидящего в легком возмущении Фроста: — Советую тебе без меня или Айсибы не выходить наверх. Там больше сорока озлобленных, вымученных рабов-дикарей, которые гребут не переставая, и вряд ли если они тебя заметят, смогут здраво продолжать выполнять свои обязанности. Ведь они голодны… Без остальных пояснений из-за чего это было сказано, Алерм просто выходит из каюты и плотно прикрывает дверь, оставляя Джека один на один с его мыслями и взбунтовавшимися эмоциями. Значит, Икария?