~***~
Поблескивающие крошенными бликами осколки, горстью рассыпающие в его ладони не дают ровным счетом ничего — ни боли, ни порезов, ни отвлечения и хоть крата успокоения. Стеклянным перезвоном они ссыпаются с бледной изящной руки на пол, равно усеянный разбитыми кусками ваз, графинов, зеркал, шкатулок — всего что можно было разбить в его богато обставленной комнате и всё что поддавалось уничтожению. Ныне он в кругу хрустящего битого и ломаного, оставаясь подобием последней идеальной скульптуры, высеченной из хрусталя. Его покои превратились в изломанный балаган, в погром, который он утроил и опять же это последнее что волнует. Юноша в новой волне злости резко сжимает руку в кулак не чувствуя, как осколки до режущей боли впиваются в кожу, вонзаясь едва ли в изнеженный покров, но не ранят — его кровь более не прольется. Лицо моментально вспыхивает, заливая маковым, пока он вспоминает голодную Тьму и урок от Императора, то унижение что он пережил несколько дней назад… Едкая ярость Эйль-хас выплескивается новой смертоносной волной множась в десятки раз — он не может все так оставить!.. Эта тварь! Эта заносчивая белая шваль, которая не пойми с чего так въелась в душу Темного! Драр! Глаза, неестественно отливающие призрачным светом, разгораются в гневе и бессильной злости заново. И ничего, ничего, что он делал не помогает, а всё к чему он так долго шел, переламывая себя и других — посмел разрушить жалкий, без году неделю здесь обосновавшийся, оборванец! «Я убью его! Убью!» — мысленный крик подобен лавине, что готов в буквальном смысле размозжить его сознание, поглотить разум в жестокую ледяную ярость, однако внешне Луноликий продолжает стоять в идеальном безмолвии, вовремя закусывая губу, от унижения сгорая ежеминутно, но не возрождаясь победоносно, как бывало прежде. Никто не смел настолько его унижать, ставить на место и подчинять других одним своим выходом в Сады! Никто столь яро не смел противостоять ему, и никто ни разу настолько не привязывал к себе Императора Тьмы! Никто не посягал на его место — даже подумать не мог всерьез ему противостоять в Садах! А эта гадина безродная… Луноликий сжимает свой кулак сильнее, на островке оставшейся разумности понимая, что гольной ненавистью ничего не решишь и в такой спонтанной ярости — его погибель. Однако оставить всё как есть, и чтобы даже эти шакалы в Садах начали его постепенно грызть — он не позволит. А преподать урок тварюшке стоит! И пускай Тёмный запретил его трогать… — Убить — не убью. Но душу я твою сегодня уничтожу, — беловолосый юноша прищуривается, скидывая львиную долю бушующего гнева и сопоставляет так вовремя пришедшую в голову идею с реальной возможностью.~***~
Когда солнце переваливает с зенита на запад, в его бедовой голове уже не просто наброски — целый продуманистый безжалостный план, и он, восседая в широком, оббитом белым мехом, кресле, дозволяет служкам умасливать и массировать свои руки, доводя в своих мыслях этот план до совершенства, пока его комнату приводят в первоначальную чистоту и помпезность, заменяя разбитое на новое. Действовать под покровом ночи как это было недавно не удастся явно: этот драр теперь везде под вечер начал с собой таскать сопровождающих, да и сама Анэш порой прослеживает его маршрут до покоев Императора. Ночи — что эта дрянь у него отобрала — теперь действительно не время Лунного. Но, кто оспорит его власть до захода солнца?.. Надменный Луноликий поворачивается вбок, окидывая придирчивым взглядом солнце, пошедшее на закат, разукрашивающее небо в пурпурно красный. До сумерек ещё несколько часов, и этого времени ему вполне хватит, особенно совершить задуманное. Луноликий сладко улыбается и медленно вытягивает свои ладони из плена юрких пальчиков служек, вдоволь насладившись массажем с ароматным маслом. Вечером он устроит себе расслабляющие процедуры на специально прогретых камнях в купелях, приведет тело в порядок и нанежится в ароматной пене, а вот дух — дух свой он побалует сейчас. Эйль-хас предвкушает то сладкое, подзабытое, но чарующее чувство наслаждения чужой агонией, и потому отдает последний приказ Луи, указывает кивком головы на ближайший столик, где лежат подготовленные несколько мешочков с золотом. Всё будет в его руках, в его власти, как и прежде, и никто — никогда это не изменит.~***~
Несмотря на то как здесь сперто, пыльно, грязно и довольно тесно, по сравнению с его покоями, Эйль-хас едва ли обращает внимание. Впрочем, брезгливо скривившись величественно опускается слегка на край чистой, но самой простой кровати, ненавидя столь паскудную ущербность нищенского помещения. Однако именно здесь должен разыграться главный спектакль — именно здесь, на первом рабочем этаже, в одной из забытых, но вполне хорошо освещенной из-за больших окон, комнатушке очередного начальника рабочих. Здесь он сможет вдоволь насладиться своей местью, не опасаясь, что их прервут в самый неподходящий момент. И не только он насладится. Юноша стреляет презрительным взглядом в сторону сидящего на открытом подоконнике меланхоличного Бедствия и едва сжимает челюсть. Его план должен иметь безукоризненное прикрытием на тот случай, если Жемчужная потаскуха в будущем захочет на официальном уровне ему предъявить. Хотя — осмелиться ли? Лунный подавляет бешеный оскал, придавая максимально хладнокровное выражение своему лицу, и откинув подолы своих белых одеяний, закидывая ногу на ногу, с предвкушающим интересом падальщика наблюдает за тем, как его верные слуги наводят последние приготовления. Луи, шепотом переговариваясь, отдает нанятому стражнику несколько золотых монет, плавно жестикулируя и показывая, что ему нужно делать, пока тот по-глупому лишь кивает и молчит — и правильно, — слова здесь не нужны. Другие же куклы сего спектакля выверено уже на своих местах, и одна — главная — марионетка, скованная в надежных путах, сидит в самом дальнем углу по левую сторону от него, с завязанными глазами и заткнутым ртом, вдобавок на марионетку по сценарию накидывают мешок на голову; никчемный раб трясется, слезливо что-то мыча. Он уже получил свою порцию тумаков, что красочно расцвели на подростковой коже в разных открытых местах, и даже эта мелкая шалость сластит, поднимая настроение Луноликому. Он жаждет поскорее начать представление века, дабы побыть в главных зрителях теперь сам, наслаждаясь всей палитрой чужих горестных эмоций. Но вся его довольная маска идет трещинами по факту через несколько минут и открываемой двери, когда двое стражников в комнату доставляют белоснежного, брыкающегося и рычащего какие-то злословия, но предусмотрительно также с мешком на голове. Лунный теряет всякое довольство, как только видит тварь, посмевшую у него отобрать место в Кешили и унизить пред всеми Садами. Эйль-хас резко дергает рукой и стражи, моментально его поняв, со всей силы бью пленника в живот, так что тот охает, сдерживая крик, и оседает болезненно на пол. Юноша одобряюще кивает, и верные ему, ни раз подкупленные стражи, выполняющие всю грязную работу, снова бьют мальчишку, на этот раз наотмашь приходясь носком ботинка сапог по почкам, так что бы наверняка задохнулся от порции нестерпимой боли, свернувшись в узел на полу. И Луноликому по душе это, довольство медом течет по венам наблюдая эту картину, любуюсь никчемной скрюченной на полу фигуркой в прозрачно-белом, — призрачное бесполезное создание, решившее поднять голову. Луноликий растягивает губы в хищной улыбке и щелкает пальцами, приказывая на некоторое время прекратить избиение. Эйль-хас встает сам и приблизившись к пленнику текучим павлиньем шагом, наклоняется, чтобы в брезгливом жесте снять с него мешок, засматриваясь на поначалу перепуганный взгляд голубых глаз и эту нетипичную серую бледность, и кровоподтёки на скуле и губе. Лунный хватает мальчишку за противно выбеленные волосы и тянет вверх, заставляя запрокинуть голову. В полной тишине он склоняется ядовитой змеей над своей жертвой и шипит ей в лицо: — Жалкий, мерзкий, никчемный слабый… раб. Я сделаю, так чтобы ты им остался, сравнялся статусом с теми, кто жрет помои у стражников, и стелится перед ними, отдавая себя каждую ночь за чёрствый кусок хлеба!.. — Ну надо же… — хрипит Жемчужный, нетипично растягивая саднящие губы в не менее ядовитой ухмылке, переставая походить на ту самую жертву, — Я думал это ты свою участь рассказываешь. Ты ведь тоже…рабом и останешься. Джек с силой дергает головой, вырывая свои волосы из чужого захвата и зло сплевывает скопившуюся во рту кровь на идеально роскошные подолы платья Луноликого, но даже не сводит с него взгляда, наслаждаясь тем, как вся мстительная ухмылка осыпается с фарфорового лица, и ему предстает уродская кривая мина слепой ярости и бессилия. — Я. Вырву. Твое. Сердце. Сука. — Чеканит каждое слово Эйль-хас, и глаза его впервые для Фроста не кажутся обычным серебром, он видит силу Света в них и гнев, жаждущий стереть его и не оставить даже тени. Это один из тех случаев, когда его собственный внутренний инстинкт защиты стягивается в тугую пружину, готовый ко всему, а на кончиках пальцев чувствуются хладные иглы. Джек, ожидавший, что кара настигнет его после сегодняшней знаменательной выходки, не думал, что месть от Лунного настигнет в такие кратчайшие сроки. Он вообще не думал, что паскудная тварь сработает на скорость, решив преподать ему урок, поэтому был совершенно неожиданно пойман в нижних зеленых садах дворца, когда решил прогуляться около фонтанов. Парень даже среагировать на двух по бычьих сильных стражей не успел, почувствовав отголосок боли в виске и скуле, а дальше тьма из-за грязного мешка на голове. Сказать, что Лунная дрянь и вовсе опустилась — равно обелять Сады — бессмысленное и глупое занятие. Бешеность, что светиться в его взгляде явно дает понять насколько Джек его взбесил и унизил. Посему расплата будет соответствующая, — отчего-то напряженно шепчет голос в подсознании и Фрост, как бы не хотел отмахнуться, прислушивается, чувствуя подвох во всей этой ситуации. Неспроста его тащили аж сюда, в эту захолустную глушь замка, дабы просто избить и вновь оскорбить тридцать три раза. Парень сглатывает и чувствует, что его мысленный анализ слишком быстрый, а реальность все та же, и они с Луноликим по-прежнему сверлят друг друга ненавистными взглядами. Но даже здесь эта бледная моль проигрывает, однако отступать от задуманного не желает и выпрямляется, загораживая мальчишке весь обзор комнаты собой, смотрит на него свысока и словно что-то придумав, ласково улыбается, заново повторяя недавно сказанную фразу: — Я вырву твое сердце. Прямо сейчас. Прямо здесь. «Кажется мы это проходили!» — хочет съязвить Джек, оскаливаясь противно, однако Лунный вовремя от него отходит, дабы дать понять где парнишка находится и с кем. И вся ухмылка Джека сползает, когда он видит комнату полностью и её участников. Комната не вызывает опасения, а вот участники — мертвенно спокойное Бедствие, развалившееся на широком подоконнике с ласковой до одури жуткой улыбкой, охлаждает весь пыл, заставляя тошнотворный комок подскочить к горлу. От взгляда Ухиш ничего даже маломальский хорошего ждать явно не приходиться, и если бы это было окончанием беды… Извечный спутник Луноликого — Луи — стоит рядом последним участником или скорее невольником событий. Некто кто сидит на полу, с таким же мешком на голове, связанный и явно ранее избитый. Однако, словно его мысли читают, оттого в непринужденном движении и с подачи того же Луноликого, Луи наконец делает шаг ко второму пленнику и легко сдергивает с того мешковину, являя последнего виновника происходящего. Ошеломление столь понятно, однако встрепенувшись, и сфокусировавшись на полной картине происходящего, голубые глаза заволакивает поначалу неверием, а после и страхом, сменяясь пониманием и после диким ужасом. «Кажется глупая патаскуха не так глупа, раз неотрывно смотрит не на меня, а на своего любимого служку…связанного, изрядно уже избитого, ничего не понимающего мальчишку лет четырнадцати, не больше, что сегодня станет козленком отпущения», — у Лунного урчит под ребрами от своей гениальности и немого страха на лице Жемчужного. Он выпивает этот страх и ужас как самый изысканный нектар, смакую и наслаждаясь с каждой секундой все больше. И именно этот страх, именно это осознание так возбуждает и подслащивает его. И именно это наказание кажется подходящем для того, кто посмел оставить его без власти. — Ты не посмеешь… — шепчет, едва размыкая губы, белоснежный, неотрывно смотря на Джейми. В глотке моментально становится сухо, а сердце до этого, даже при побоях, стучавшее росно, сейчас готово вырваться из груди, представляя, что может случиться дальше. Ужас понимания захватывает его в свой шипастый плен, и вздохнуть Джек уже не может, не в силах отвести взгляда от измученного зарёванного мальчишки. Мальчишки, который здесь по его вине. Вновь! — Отчего же? — наконец в полный голос заговаривает Эйль-хас, склоняя голову на бок, так, что все остальные привыкшие к возникшей шелестящей тишине вздрагивают или подпрыгивают, словно до этого жили липком царстве шепотков. — Ты ведь посмел швалью стелиться и упрашивать Императора… И вот твоя расплата. Каждый должен зарубить себе на носу — у меня ничего, никто, никогда не забирает! А каждый, кто примкнет к тебе — будет иметь плачевную участь. Луноликий неотрывно смотрит в голубые перепуганные глаза, чеканя каждое слово, словно клеймя этим наглого наложника и улыбаясь едкой сладостью, зная теперь наверняка, как ему страшно. Но не за себя… за эту грязь — чернь. Впрочем, каков хозяин… Фаворит брезгливо дергает пальцами и отмершие стражи поспешно выдергивают плененного эй-йёру, окончательно подволочив на середину, швыряют на пол подобно ненужной вещи, а тот, не подозревая и теряясь в пространстве, больно ударяется о каменный пол коленями, глухо вскрикивая от неожиданности и боли, дернувшегося же к нему Жемчужного, грубо дергают за волосы обратно, на что тот рявкает и пытается укусить стражника, только все тщетно. — Падаль! — рявкает Джек, зыркая ненавистным взглядом на Лунного, только его ненависть и злость сейчас паскудному фавориту безразлична, Лунный только щерится в злорадном оскале, прищуриваясь недобро. И проклятий нет таких, чтобы покарать здесь и сейчас трусливую шваль, что возомнила себя здесь законом. Равно проклятий не остается на себя, потому как Фрост ничего ничего не может сделать, ничем не может помочь, и на его судьбу даже его дар не в силах этому помешать, лишь холодя ладони, впиваясь морозом под кожу, но не более. Джек взвинчивается, пытаясь вырваться из жестких мозолистых пальцев, не замечая ничего и никого вокруг кроме перепуганного скулящего Джея, который точно боится более его, не видящий ничего вокруг, с заткнутым ртом, обессиленный и паникующий, но все по-прежнему слышащий. Фрост, взвыв в бессильной ярости, не обращает более внимания на серую тень, что, бесшумно соскользнув с подоконника, сейчас скользит ему за спину, и в следующее мгновение хватает за волосы, как ранее луноликий, только эта тень утихомиривает его порывы более резонней, приставляя острый клинок к его горлу, так что бешеный пыл Жемчужного схлынывает острой угрозой. Он, сдавленно сглатывает и чувствуя, как кадык царапает острое лезвие и сжимает челюсти до боли в зубах. — Не вмешивай его… — не то просит, не то пытается приказать белоснежный, замерев наконец, но переводя тяжелый взгляд с мальчишки на Луноликого, иррационально понимая, что тот, кто стоит у него за спиной мешкать не будет — жажда крови так и чувствуется от обезумевшего Бедствия, оседая горьковатым привкусом на языке. А его мольбы отданы неизвестно кому, его праведная горящая в сердце злоба не то на белобрысого труса, не то за себя за недальновидность усиливается, норовя пожаром поглотить все внутренности и не оставить ничего живого. Однако ничего не может повернуть вспять эту западню, и Джек опять переводит жалостливый взгляд на дрожащего сгорбившегося служку что сидит, повалившись на один бок всего в метре от него. Ему никогда не было так горько за свой просчет и жутко от неизвестности будущего. — Кажется ты не понимаешь своего положения, раб, — Эйль-хас щуриться в своем искушенном довольствии и наслаждении чужой паникой и страхом, предвидя финал спектакля, — Но сейчас поймешь… Лунный щелкает пальцами и один из стражников безразлично сдернув повязку с глаз служки, заходит так же ему за спину, приставляя изогнутый нож к беззащитной глотке, от чего Джек дергается в своем захвате, наконец видя испуганные зеленые глаза Джея, и как тот затравлено оглядывается в поисках помощи. — Прекрати это, трус! Не смей использовать его, не смей даже трогать! Нет! Играй честно! — не выдерживает Жемчужный, дергаясь и сам в порыве дотянуться до Джейми, забывая, что Ухиш держит его на коротком, остром таком, поводке. — Не смей дергаться, шваль! Не с-смей, гадина! — не на шутку злое Бедствие, которому наконец представилась возможность отомстить за Арлу, не сдерживает более свою ненависть и безумие, готовый лично убить как служку, так и эту главную белоснежную дрянь. Терять такому Бедствию более нечего, а посему он непредсказуем и готов на абсолютно всё. — Я та-а-ак долго этого ждал, что теперь никто — никто! — не посмеет мне помешать насладиться этим. А ты марионетка смотри, смотри и наслаждайс-ся… At vindicta bonum vita iucundius ipsa. Его просьбы, его мольбы, его крики, пока его удерживают за волосы, не вразумляют, наоборот — лишь дают насладиться бесполезным унижением и удушающей паникой, что утоляют голод Эйль-хас. Время сворачивается в пружинистый клубок, замедляется вовсе, пока Лунный улыбается, наблюдая за перекошенным от страха лицом своего врага и медленно взмахивает рукой, отдавая жестокий приказ. Фаворит с искренним энтузиазмом ученого мужа наблюдает за истерикой мальчишки, за тем, как палач выверено заносит кинжал в ленивом замахе над служкой, как в одном не слишком быстром, нарочито выдержанном росчерке касается острием худой шеи, как это прекрасное блестящее лезвие впивается в тонкую кожу, разрезая её добротно, глубоко, заставляя буйный поток крови выталкиваться волнистыми ручейками из раны, обрывая очередную поганую жизнь. Как тело никчемного йёру дергается в предсмертных конвульсиях, и из-за страха, боли и паники, заставляя кровь быстрее вытекать из перерезанного горла. И все довольствие скапливается на кончиках пальцев, флером смертоносного чужого поцелуя на губах, скопившейся слюной во рту и бешеным блеском в белых светящихся глазах, пока сладкий звериный крик Жемчужного и его ад во взгляде насыщает комнату. Пока кровь несчастного подростка заливает весь пол и попадает на самого белоснежного паскудника, заливая прозрачные полы его одеяния, пока зеленые глаза Джейми до последнего мига его жизни с мольбой и одновременно бесстрашием смотрят на Жемчужного, пока из его глотки хлещет насыщенная горячая кровь, с каждой каплей уничтожая жизнь, пока Ухиш стоит за левым плечом Фроста, склонившись над ним гарпией и нашептывая ему что-то быстро, безумно, улыбаясь наконец впервые с того дня, как погиб точно так же Арла. Всё это вмещается в одну проскользнувшую минуту — никто даже не счел её трагичной во дворе, никто даже не замер или не вспомнил о зеленоглазом задорном Джейми, все прожили её, не заметив, минута — не более, но именно она насыщает Луноликого прежней силой, властью, могуществом, чувством отмщения и полной победы. Он видит, как блеск безумной надежды, горевшей в глазах Жемчужного постепенно тускнеет, выцветая, пока его взгляд не становится почти серым, таким же стеклянным и безжизненным, как у умирающего подле его ног служки, как раб вконец обмякает и обычным мешком валится на пол; его тело откидывает брезгливо стражник, словно ненужную поломанную вещь, в собственную лужу крови. Тишина оглушает и едва ли звенит в ушах от последнего крика Жемчужной швали. Но Лунный на такие пустяки мало обращает внимание, он наслаждается. Он улыбается и наконец сменив позу, подходит и гладит по лицу застывшего равно от ужасе Луи, приводя того реальность. Медленно и аккуратно огибая центр комнаты, так чтобы не вляпаться в поганую кровь, Светом одаренный ступает на выход. Когда Эйль-хас ровняется с Жемчужным, по-прежнему одурело смотрящим на застывающую кровь на полу, то кривится, не желая даже заговаривать с этим слабым, поломанным мусором, однако… — Не забывай этого урока, пожалуйста, — ласково просит Луноликий. Он, наклонившись, окидывает мертвенно-бледный профиль мальчишки и завершающе клеймит его, целомудренно целуя в мокрую от слез щеку. Эйль-хас распрямляется и в такой же гробовой тишине грациозно выплывает из комнаты, уводя за собой Луи и стражников. Самым последним уходит Ухиш, он, пребывая в личной неги наслаждения, любуется видом пораженного и опустошённого Жемчужного. Наконец, отдернув теперь от него руки, как от прокаженного, сплёвывает рядом с ним, выражая брезгливость и презрение. — Ты ничем не лучше этой падали, такая же грязь, такая же рабская падаль, в придачу и шлюха. И место твое будет там же… Ты сдохнешь равно ему — никем не услышанный, никем не спасённый! Как свинье перережут глотку, а я буду на это смотреть, смотреть и запивать сладости вином, упиваясь твоей агонией!.. Обрывчатые и злые слова Бедствия вовсе не слышны, и то, как тот уходит, громко хлопнув дверью, наверняка закрывая её с той стороны. Всё тонет в беспросветной мгле, кровавой, темной, жестокой и холодной, ровно такой же, как и остывающая кровь на холодном каменном полу. Единственное из последнего, что улавливает мальчишеское хрупкое сознание, перед тем как погрузиться в пугающую пустоту — полы его одеяния окрашиваются в красный: яркий, насыщенный красный, четко и безумно красиво контрастирующей с его белой кожей.Конец первой части.