***
Эти снежные земли Скайрима за всю историю не выродили ничего, кроме бесконечной скорби, подверженной мириадам сомнений, драконьей древней тоски, горячего пламени костров посреди зимы, крепкого мёда и суровых сосновых рощ, морских беспрепятственных днищ да чёрных вересков. Здесь переплетались потоки времени, нагоняя ветра друг на друга, ветра тёмные, ветра гремучие; саммерсетское золото во плоти согнуто было в три погибели на гранитной кровати Подкаменной крепости. Гранатовым блеском сиял огонь в печи. Саммерсетскому золоту не было места в этих сплошных непроходимых чащах, слоях снегов, в этих лужах, замерзающих за минуту, в этих дуплах тысячелетних исполинских дубов да секвой; саммерсетское золото - хрупкий, хрупкий материал, пылинка, сдуваемая с Глотки Мира прямиком в жадную до новых жертв пасть. Это не Маркарт был - это был хтонический зверь, порождение глубин Обливиона, семнадцатый принц Даэдра, чьё хриплое дыхание исторгалось из лёгких заключённых в Сидне да из двемерских труб синеватым паром. Кровь этого зверя несла в себе только серебро, его слёзы текли из глаз любого прохожего чужака - и заливали пол талморца, поселившегося в самом сердце мерно стучащего полуживыми механизмами города. Маркарт занял своё место в залах мёртвых, трапезничая с Намирой, чавкая свежими телами, и в заброшенных домах перешёптывался он с Молагом Балом, князем несогласия - в этом городе не задавали вопросов, в нём не знали слова "да". "Как скучно, Огмунд, с тобой совсем не горячо, с тобой скучно, я сейчас засну". Понимание пришло после, ворвалось в двери утра, давая секунду на отдышаться. Но только секунду, не более. Ну что там вчера? Таверна, вино, пышногрудая красавица Хроки, грозди снежных ягод, высоты старинных колонн. И Огмунд - ну как так получилось? Да чтоб Ондолемар, этот славный чистокровный мер - и по-пьяни с каким-то нордом? Цвет железных высеченных лиц шатался и падал под призмой пламени очага. "Пусть позор мой смыт будет! Раз-два-три - амулетом Талоса по столу - разбить эту побрякушку, уничтожить, разбить, разбить!". Впрочем, это подобие страсти оказалось последним тёплым воспоминанием за весь Маркарт, оно стояло на границе великого надлома, великого падения - вязким туманным вечером Братья Бури волочили кровь по улицам города, грабя награбленное добро, добро своё, первоначальное. Маркарт насмехался - он смотрел на талморца Огмундовыми гнойными глазищами, он не сдавался даже теперь, прикованный к своей же стене, извивающийся в муках голода. Пойманный в капкан медведь по имени Огмунд. По имени Маркарт. По имени Скайрим - он разрывает сети, чтобы вырваться и отомстить за плен, за кратковременный прогиб под врагами, недостойный нордов, этих страшных детей неба, чьи крылья незримо танцуют за спинами от начала времён. Вон - Ондолемар услышал топот - то их лошади неслись по исконно людской земле, то их молчаливая поступь, кровавая простынь, тянувшаяся по всему Пределу. Вроде как, даже земля тряслась. Раз - раскрытая дверь в Подкаменную крепость. Два - спешный звон чужих сапог по древнему камню. Три - Ондолемар бежит, сломя голову, прямо в руины, мимо ошалевшего алхимика Колсельмо, то и дело спотыкаясь, сквернословя на безупречном альдмерисе. "Они убивают медленно, - вспоминились ему слова Эленвен, такой чисто по-божески спокойной и безмятежной, как змея. - Мстят. Таков уж этот народ". Была, казалось, толика уважения в словах повидавшей виды дипломатки. Но не сейчас. Не сейчас. Ондолемара мелко трясло, и подобие острых треугольников растекалось по телу, а земля под ногами крутилась, словно детская игрушка. Так страшна была смерть. Он бросился в глубину развалин, туда, где паучиха Нимхе когда-то брызгала ядами, отравляя нерадивых исследователей и гениальных учёных - она не разбирала, кто есть кто, а лишь спасала детей своих, дозревающих в липких коконах. Талморец прятался в складчатых стенах, растекался подземными реками и подлетал к потолку, и расступался твёрдый камень под серыми сапожищами, вбирал в себя его пот, а двемерское золото тускло отливалось в глазах, а Мессер и Секунда где-то на поверхности отвернулись, не в силах выдержать явь кровавых зрелищ. Выбирался через узкие проходы, норовящие обвалиться камнями прямо на дурную от прелого воздуха голову. Живой вышел. Взглянул на небо - там не было ни звезды. Несколько километров от города, в котором вовсю бесчинствовали Братья, дорвавшиеся наконец до своей изорванной чужаками земли. Ондолемар понимал. Он понимал несчастных детей неба, горюющих по отнятому богу - по несуществующему Талосу, метафорическому отцу, защитнику, оберегу. Но лишь минуту он понимал, пока на горизонте не показались очередные лошади. Бежать? Бежать?!! Но куда, если позади да впереди враги? Лечь на землю, пожалуй. Притвориться мёртвым. Какие-то древние инстинкты взяли над ним верх - программы, издревле заложенные предками для выживания. Когда всадники были близко, один из них слез со своей лошади и наклонился над Ондолемаром, с трудом сдерживающим дрожь. - Живой? - спросил. Ответа не последовало. - Подыхает, вроде как. Добей его, - отозвался второй всадник. - Бьорн, ты рехнулся? Спасти выродка, отправив во внешние миры? Не слишком ли хорошо? Ондолемар открыл глаза; снизошла на него такая сила, что едва ли не подбросила в воздух, позволив впиться зубами в шею норда. Последний истошно закричал. - Чего вам надо? - Ондолемар хрипел. - Ну, чего вам надо? Убить меня? Зрачки конвульсивно дёргались в глубине его жёлтых глаз. Пальцы теребили золотую искристую пуговицу. Раз - струя пламени из левой руки - прямо в лицо сидящему на лошади. Запах жжёного мяса. Талморец задыхался. Два - ледяная стрела в стоящего рядом, закашлявшегося от дыма. Три - альтмер ловко запрыгнул на чужую лошадь и помчался вдаль, в леса, оставив за спиною двух раненых солдат.***
Возвращаться домой было никак - настолько никак, что атрофировалось всё внутри да снаружи, и тело как будто растворялось, изойдясь шипучим подобием самопогружения. Корабль в Саммерсет отчалил от берегов, оставляя позади вьюги и горы, очаги и таверны, тысячелетние захоронения, глухие деревушки. Ондолемар знал - он не будет скучать. Хотелось подальше от этих скорбных вершин - подальше и поскорее. Последняя - неметафорически говоря - последняя в жизни волна покоя накрыла его ночью, качая на своих благостных волнах и исчезая через две минуты после пробуждения. - Вы не знаете, как там наши ребята в других городах, спаслись? - Ондолемар оббегал с этим вопросом весь корабль, но никто не находил сил ответить. Талморец желал уладить, успокоить, отсечь углы, а после обрезать и нить, связывающую его с Маркартом. "Ну да, - повторял он про себя. - Такая смешная история. Ничего серьёзного". Он даже успел поверить в эту иллюзорную комичность ситуации, комичность искорёженную, избитую. Успел поверить - и потому улыбался, не подозревая, что маркартские шестерни уже начали своё движение где-то между сердцем и животом.***
Солнечные побережья Саммерсета приняли своё дитя, как и всегда после долгих его разъездов - весело да радушно. Волны всё так же полировали берег, стаи мальков сверкали спинками на мелководье, соплеменницы Ондолемара в изяществе своём походили на тигриц. И тогда приходил меру на ум Огмунд с холодного противоположного берега. Тот самый Огмунд, который поклонялся Талосу и играл на лютне по вечерам, вызывал в сердце альтмера какой-то благоговейный трепет. Ондолемар даже перестал жалеть о содеянном - что было, то было. Раз в жизни можно, даже нужно согрешить, пока молодой и беспечный. Древний механизм, методично стучащий заместо сердца, питался силами и разрастался, потихоньку заменяя собой внутренности - Ондолемар отмахивался, он ничего ещё не понимал. Не понимал, почему вставать с первыми лучами родного солнца стало непосильной роскошью, которую альтмер не мог себе позволить. Не понимал, почему перед глазами - не саммерсетские узкие улочки, а маркартские влажные дороги. Не белые пески, а размокшая земля с изредка проступающими наружу камнями. Не понимал, и быть беспечным вошло в защиту-привычку, которой, однако, не судилось долго жить. Двемерские шестерни не знали пощады. Когда саммерсетское солнышко опостылело, то внутри началось некое копошение - будто невнятная смесь из маркартских воспоминаний превратилась в клубок червей-паразитов. Каждое утро Ондолемару первым делом приходил на ум Маркарт. Его последние дни в городе казались чем-то нелепо-фантасмагорическим - будто и не он убегал от ошалевших нордов да плевал чарами врагам в лицо. Будто не он скакал сквозь леса на чужом коне, качался на волнах корабля и ликовал, сбежав от пробудившегося тысячелетнего чудища, коим был город камня. Но реальность не подлежала искажениям - Маркарт поедал его, а, насытив свои шестерёнки, заменившие каждый Ондолемаров орган и каждую его мышцу, пустил их работать в полную силу. И вырабатывали они только ненависть. Однажды, уставший от муторной бумажной работы, Ондолемар в который раз припомнил лица двух нордов, вставших над ним и поигрывающих желанием убить своего врага. Убить его - чистокровного высокого мера, не существо - величие во плоти! Да кто они такие - думал талморец - чтобы смотреть на него сверху вниз, чтобы кичиться своей силой, чтобы заставлять бежать, как шелудивую псину, укравшую куриную ножку с хозяйского стола? Дикари и глупцы, как на подбор - все мерзавцы, все до единого. Мерзавцы и мерзавки в шкурах да в железе, в растоптанных сапожищах, смердящие потом и кровью. Никакие не дети неба, а дети грязных лачуг из чащоб. Ах, амулет Талоса так звонко разбился тогда о стол, а Огмунд - Огмунд был омерзителен. Ничего не спросил, ничего не сказал. Не попрощался. Ну да, такая забавная история. Смех - да и только. Бумаги полетели на пол. Подсвечник полетел во стену, оставив вмятину. Ондолемар полетел прочь - из дома, из сада, куда-то к морю, где мог он выть беспрепятственно, выть, не в силах затянуть изодранное нутро, залатать поруганное самоуважение, не в силах перебороть леденящий, как тысячелетние мерзлоты, ужас. Там, в Скайриме, до костей пробирали ветра, там тянулись кривые дороги то вверх, то вниз, там бегали стаи волков, лосей и нордов (перестрелять бы их из добротного эльфийского лука)... Всё решено уже было. Не знал он, но решено было заранее, что не выдержит разлуки с тем, с чем сроднился - вернётся, непременно вернётся. Чтобы жить, чтобы умирать. Ондолемар никогда не убивал, но руки так и горели пламенем, леденели чарами; хотелось убивать и мстить, мстить, покуда Маркарт не зальётся кровью от стены до стены. И горели его огни вдалеке, за морем, и пасть истекала слюной, готовая пережевать да выплюнуть инородное тело, и крутились внутри шестерни, содрогались гнилые поршни, и Огмунд, Огмунд где-то там молился Талосу. - До свидания, госпожа Эленвен. Я еду в Маркарт. Таковы были последние его слова. Саммерсетская тигрица долго-долго провожала взглядом своего коллегу, не в силах сохранить, сберечь, образумить.