Редакцию неоднократно просили проверить

      Эфир шуршал страницами новостей. Сквозь помехи доносился задумчивый кашель Сатановского — и недовольное бормотание: «Было, было…» Что-то царапнуло микрофон.       — Гоша! А у нас техника работает? Мы уже пишем?       — Так двенадцать стукнуло, Константин, — сонно отозвался Черт. — Как-то вы в осеннюю пору совсем одичали.       — Вот что делают с людьми короткий световой день и бесконечные дожди, — вздохнул Сатановский. — А я ведь, Гоша, не успел найти любопытного повода, по которому мог бы вас отправить за тридевять земель!       — Да что вы! Какая жалость! — деланно удивился Черт. — Тогда, Константин, ведите передачу, как положено хорошему радиоведущему: травите байки. Хоть вот о себе.       — Извольте, Гоша. Моя жизнь проходит в этой студии; только потешаться над чужими грехами мы здесь и рады. Что же я могу рассказать? К тому же мои байки уж сто лет как потеряли актуальность…       Раздался театральный вздох — и новый шелест выброшенных бумаг.       — Опыт никогда не теряет актуальность. Ну расскажите! — взвился Гоша. — Скоро праздник, особенный день. Все рядятся во что попало, мажут лица чем придется. Вы когда-нибудь встречали эти страшные дни? Возможно, были на костюмированных вечерах?       — А бывал, — удивленно согласился Сатановский. — Не преувеличу, если скажу, что один такой вечер перевернул всю мою жизнь. Пожалуй, из-за него-то я и сменил род деятельности! Гоша... — Голос ведущего стал вдруг загадочным. — А вы верите в судьбу?       — Конечно, каждый день от нее по хребту получаю на ваших заданиях, — трескуче усмехнулся Черт.       — Это, Гоша, называется работой, — возразил Сатановский. — Хотя в судьбу и я верю. Жаль только, она журналистскому анализу не поддается. Но раз уж вы сами эту тему завели — слушайте…       

***

      На дворе стоял тысяча девятисотый год. Не бог весть что: смена веков каждый раз вызывает невероятный ажиотаж, но к осени — а осень была в самом разгаре — общество испытывало все меньше восторгов по поводу столь символического события и все больше огорчений. Возможно, тому виной были некоторые мелкие политические волнения или же военные действия на севере Маньчжурии, но в славном Санкт-Петербурге основную проблему составляла скорее заливающая улицы и квартиры грязь.       — А у нас в доме на Васильевском подвал затопило!       — А у меня, представьте, тоже на Васильевском, чердак протекает!       — Да ладно ваши чердаки, подвалы — понятно, что они текут! Вот у меня, господа, ушел под воду третий этаж!       Но если от грязи честные горожане еще могли скрыться по гостям да у родственников, кому с жильем повезло больше, то от серости спасались немногие. Выхода два: либо прочь из города, либо в цветные сны вечерних салонов.       Туда-то и сбегал Константин Петрович Погорельский, единственный отпрыск в измельчавшем дворянском семействе. Оставшиеся немногочисленные прямые и косые родственники разъехались по более живописным и тихим уголкам Российской империи, а молодой аристократ, вернувшись со службы, осел в столичной усадьбе.       Жизнь он вел по тогдашним временам пышную, но, прямо скажем, не слишком добропорядочную: в церковь не ходил совсем, к тридцати годам не женился и невесты не искал, благотворительностью, несмотря на солидные — для единственного-то наследника — сбережения, не занимался. Зато любил покутить, за культурные свои измышления прослыл декадентом и понятно в каких кругах вертелся.       Поговаривали, что дружбу с Погорельским завести было невозможно, мол, ненадежный слишком из него выходил товарищ; но всяческие знакомые, поклонники и поклонницы к нему липли, как внимание к любой диковине. Самой удивительной чертой Константина Петровича была удачливость — не иначе от дьявола. (Такие сплетни ходили.) Где другой наугад ошибался, ломал ногу, попадал в беду, Погорельский оставался либо невредим, либо в выигрыше; именно по этой причине ему не приходилось особенно думать о том, как не промотать наследство. Безбожникам бог не помогает, но этого вел случай: все свои выгодные дела молодой гуляка решал, будто попросту оказываясь в нужном месте в нужное время, — и капитал его, как следствие, только рос. Особой же страстью Погорельского стали азартные игры, которыми он увлекся год назад. Раньше, конечно, тоже поигрывал, но нечасто — о нынешних же его победах шептался весь Петербург. Отсюда и интерес: ну как не желать сойтись с человеком, который не сделал ни одной неудачной ставки, ни рубля в банке не отдал?       Завистники и противники у Погорельского, конечно, тоже всегда находились. Но и терялись быстро.       Как-то, разорившись во время карточного поединка, другой высокопоставленный господин отправил за обидчиком пятерых бравых парней родом из недавней каторги. Единственный из них, невредимым попавший в надежные руки жандармов, рассказал: насмарку пошел весь их рейд. Мол, Ивана ни с того ни с сего хватил удар, потом Ефим поскользнулся на мосту; а когда Гришка, Демид и этот пятый, по прозвищу Живой, добрались до ресторана, где ужинал Погорельский, — их встретила настоящая бесовская свита да так за один взгляд недобрый наказала, что «легче против государя императора заговаривать, чем Константину Петровичу ходить морду чистить». «Бесами», впрочем, оказались обыкновенные перебравшие посетители, которым, по их же словам, не понравилось, что какие-то разбойники обивают порог любимого заведения и разнюхивают про порядочных господ.       Сам же Погорельский от славы отмахивался. Его забавляло разыгрывать завистников и льстецов, но особенно — тех, кто намеревался сам заработать на знакомстве. «Моя удача — моя победа», — чеканил он. Тяжелее набухал среди праздной публики и в собственной голове вопрос: а где же грань? Сколько ни испытывал судьбу Константин Петрович, а все равно везло. Вот и его одолела скука. До того одолела, что рука порою тянулась играть не в простую рулетку, а в русскую — и десять из десяти раз револьвер не стрелял: то камора без патрона, то осечка. Стал Погорельский тогда искать увеселения в экзотике. Средства есть — так в чем себе отказывать?       По счастью, культурная жизнь бурно кипела в котле Петербурга: все модное, смелое, дерзкое, чудаковатое и отвратительное можно было найти в нем — не город, а кунсткамера. В тот год на Неве встал пароход, принадлежавший никому не известному, но очень успешному, как гласила афиша, предпринимателю. Все-то там было обустроено, мол, по первоклассному европейскому образцу. И назывался многообещающе: «Фортуна».       «Фортуна», как и положено ветреной особе, встречала Константина Петровича атласными диванами, игриво поскрипывала деревом в такт песням Невы и улыбалась жемчужными зубками легкомысленных девиц. Обитые малиновым бархатом стены покачивались и содрогались, словно внутренности кита. И впору было почувствовать себя великим путешественником, проглоченным невзначай левиафаном, но здесь же сбивали с мысли хрустальная посуда и серебряные приборы, ничуть не потемневшие за время странствий.       Погорельского тянула и манила распахнутая лакированная створка салона первого класса, что блистал в конце коридора, прошитого каютами. Легко было очароваться и увлечься неприлично громким смехом местных дам, скованных только рафинированной элегантностью дорогих мужских костюмов. «Фортуна» ждала хозяина и вздыхала. Капитан на пирсе молился. А люди толпились в коридорах, будто не смея предаться праздности без дозволения.       — Сегодня будет фантастический бал. Какая удача, какая невидаль, — заливалась соловьем прелестница рядом с Погорельским. — Говорят, что поощряются маски.       — Правда? Ах, как жаль, что я по случаю принес с собой только эту!       Хохотнув, Константин Петрович шутливо похлопал себя по гладко бритой щеке, едко смолчав, что бал-маскарады в Петербурге проводились по нескольку раз в год и «невидалью» их называть могла лишь последняя затворница. Жадным взглядом он бросался то вправо, то влево, подыскивая подходящих спутников на вечер да занятие попривлекательнее.       Лиза, а девушка представилась сразу, была дочерью владельца известного модного дома Северной столицы. Низкорослая, пышногрудая, бледная красавица приосанилась и позволила оценить богатые одежды и прелесть перетянутой корсетом талии.       — И эта хороша. А еще у нас музыка и, не поверите… Настоящая люстра. С электричеством, — пропела последнее слово Лиза, подталкивая под руку скучающего спутника — унылого дворянина, который назвался просто — Владимиром.       — Да глупо это все. Серо. Зря ты меня сюда потащила, — скуксился Владимир.        — Так вам, голубчик, не на эту люстру весь вечер смотреть предлагают; у вас и дама есть, и развлечения разнообразные! — сощурился Погорельский. — Откупорим шампанского за знакомство, там и вальсы будут. А уж сколько здесь людей именитых собралось! Нужно бы завести себе в приятели какого почетного доктора или господина служащего. Дядя мой, знаю, так в свое время карьеру сделал. Но вы, Владимир, может быть, чем-то другим интересуетесь?       — Ой, он у нас человек больших талантов, — разбавила набухшую тишину Лизонька. — И театр, и военная служба… А я что? Я пришла на диковинку подивиться. Шепчут, что заморские аристократы вместе с отцом пожаловали. Будут среди гостей.       Люди заволновались. «Фортуна» последний раз вздохнула, загудела, встряхнулась. Где-то на палубе, ближе к носу, вскрикнули: «Отчаливаем!» — а потом: «Пожалуйте в салон!»       Россыпь аристократов разной степени выдержки наполняла округлое помещение, омывала драпировки и мягкие стены, словно вино — бокал. Капитан, внезапно вынырнув из сердца толпы, сообщил, что каждый день путешествия после семи часов вечера и двух сигналов колокола будет начинаться праздник. Обещали танцы, песни и немного мистификации. Гомон нарастал. Почти оставив надежду отвлечься от шума, Погорельский обратил взгляд на командира плавания. Случайно он заметил, как тот подмигнул кому-то в толпе и исчез.       Константин Петрович еще какое-то время провел с Лизой и Владимиром, но беседа вскоре опустилась до скучающих издевок над последним: всякая попытка разговорить «человека больших талантов» в ответ находила лишь напряженные, усталые вздохи.       — Ну, — процедил наконец Погорельский, — даровит тот, кто себя проявляет. Вы, голубчик, может, захотите в карты переброситься? Или хотя бы посмотреть? Я уж слышу, там собирают игроков. Билеты на эту диковинку недешевы; желающие отыграть или даже заработать наверняка найдутся.       — Извольте обождать, милейший, — отмахнулся Владимир. — Сначала развлечения, а там будет вам игра. Такое дело только под покровом ночи спорится. Незаконно ведь. Грешно.       — Да брось, Володя, — встрепенулась Лиза да тут же потупилась. — Вон и правда собираются. Пошли не играть, так смотреть. А вы, Костя, как с картами? В каких отношениях с госпожой Удачей?       — В серьезных, — с хитрой улыбкой ответил Погорельский. — Самые серьезные отношения в моей жизни.       Посреди салона на четырех столах расположились заядлые игроки. Банк определили сразу: сто двадцать пять рублей. Целое жалованье не в последней больнице. За каждым столом свой сдающий подначивал толстосумов на игру. Вокруг собрались дамы, окутывая пышными нарядами мужчин. Константин Петрович окинул цепким взглядом собравшихся. Был у него перед игрой свой ритуал: сначала присмотреться, запомнить их лица и только потом, едва ли думая, делать ставку.       Влившись в толпу, Погорельский пробрался к одному из столов. Играли, по старинке, в штосс. Сдающий метал карты; понтеры, явно уже сделавшие ставки, нервно потирали ладони. Оставалось лишь покорно ждать, пока в две стороны разлетятся карты. Плотного сложения господин, который сидел прямо перед Погорельским, вдруг по-медвежьи взревел, вскочил, едва не опрокинув стул, и в ярости удалился.       — Не повезло, — меланхолично пожал плечами его сосед в белой маске и потащил к себе банк.       — Ну, зато и место освободилось, — радостно объявил Константин Петрович. — И коли никто не против, присоединяюсь.       — Были бы не против, да к столу у нас проход только в масках, сударь. Правила вечера, — вежливо отозвался прошлый банкомет — видимо, из местных, корабельных.       — Ба! Да как же я так не приготовился? Неужели впервые в жизни прямо с порога прогонят?       Взгляды из прорезей обратились куда-то за спину Погорельского. На его плечо опустилась рука; Константин Петрович вздрогнул от неожиданности, оглянулся. За скрывшим лицо черным лаком улыбались ледяные глаза. Незнакомец протягивал обитую красным бархатом простую маску с выдающимся носом.       — Дорогим гостям лучшее, — глухо сообщил неизвестный. Видно было: молодой, тонкий, с выправкой и статью. — А то как же вам без поцелуя Фортуны сегодня?        — Благодарю премного, — отозвался Погорельский, не теряя задора. А сам с легкой тенью разочарования подумал: «Повезло».       Атласные ленты спутались на затылке в крепкий узел, и Константин Петрович, одернув жилет, устроился за столом поудобнее. Он покосился направо: там еще один из игравших, задержав на нем полный сомнений — и узнавания — взгляд, поднялся и молча вышел из-за стола. Может, и к лучшему.       — Ну, коли мы приветствуем новых игроков, напоминаю: первая ставка у нас — двадцать пять рублей, — объявил сдающий с прошлого кона. — Банк нынче метает господин с совой.       Вычурно одетый — наверняка какой-то театральный деятель — сударь в маске совы по левую руку от Погорельского надорвал печать на своей колоде и пробасил:       — Ставки?       — Удваиваю, — ответил Константин Петрович, обнажив и свою колоду. — На пикового туза.       Остальные согласились, выбрали по карте. Кто-то за плечами, среди наблюдателей, тоже решился понтировать; иным беспокойные дамы советовали воздержаться, но кто же воздерживается в начале игры?       Сова бросил карты. Вылетая из его громадных ладоней, впрямь похожих на крылья филина, они неуклюже шлепались в две неровные стопки. Пришла и очередь туза — налево. Погорельский ухмыльнулся. Господин с клювом цапли справа недовольно цокнул и пробормотал:       — Не смотри начала, смотри конца. Удваиваю!       «Скромно же они с тем медведем наиграли», — подумал Погорельский, также поднимая ставку. Сова жадно косился на руки распорядителя игр, который мелком на сукне записывал новый размер банка. С появлением Константина Петровича народ вдруг исполнился таким азартом, что на втором ходу заложили далеко за двести рублей. Погорельскому, впрочем, жалеть было нечего; он всегда шел ва-банк не меньше чем за тысячу.       — Руте, — кивнул он.       Тут поставившие на червы разочарованно ахнули: одно за другим красные сердца отдавались банкомету. Но Погорельский терпеливо ждал. И вот среди последних листков его туз снова вылетел налево.       — Володя, вы не надумали присоединиться? Ставлю, что банк заберу я; уступлю вам место, — живо рассмеявшись, Константин Петрович оглянулся, ища среди зрителей своего нового знакомого — а заодно и загадочного благодетеля, что любезно подарил пропуск в игру. И нашел. За хлопающей в ладоши и скандирующей имя Погорельского Лизой подчеркнуто прямо стоял неизвестный. Всполохами из-под черной маски кота вырывались огненные пряди, облизывая графичные контуры. Несуществующая ухмылка тянулась мрачной кривой линией сквозь блики на дереве. Рядом с этим тревожным росчерком пышногрудая и подвижная Лиза казалась не то подарком, не то жертвой. Белой мышкой под высокомерным коршуном. Конфеткой в пухлых пальцах неистового сладкоежки.       — Увольте, — наконец отозвался Владимир спустя три долгих минуты, посвященных вздохам и играм взглядами. — Азарт развращает души, Костя.       — Если неправильно им пользоваться, — тонко подметил Кот. — При неверном прочтении и оливка может стать смертельной.       — И то правда, — хохотнул Погорельский. — Ну, не будем вынуждать нашего друга идти против убеждений.       Он вернулся к игре. Снова поставил на руте — и снова победил. Только вот штосс мыслей не занимал — о чем уж там думать, — в отличие от черного Кота. Кем он был? Зачем появился так вовремя?       «Может, тоже узнал, — с досадой подумал Константин Петрович, больше всего опасаясь встретить на пароходе знакомых, жадных или завистливых. — Да не похож он на местного, и выговор какой-то не наш. Ну, когда это в Петербурге не хватало иностранцев...»       — Ну что, господа? В банке — полторы тысячи! — пробасил Сова, угрожающе перемешивая карты.       — Ва-банк, — опередил Погорельского Цапля.       — Ва-банк, — подрезал тот, — если бубновый валет мой победит первее прочих.       И остальные поставили. Публика любила, когда игра шла по-крупному, хоть и не все решались проститься с деньгами.       Налево — направо — налево. Семерка — шестерка — валет. Вот так быстро. Сова опустил руки на стол, неверяще глядя на карты и выбеленное от стертого мела сукно, а Погорельский по-хозяйски потащил к себе выигрыш. Наблюдающие взорвались аплодисментами. Погорельский получил от Лизы поцелуй в щеку.       — Чудесно! Да вы ловкач! Это ж как так можно!       — Воистину, как так можно?!       — Это три годовых жалования!       — Да бросьте, бросьте, бывают и побольше доходы у некоторых… — отмахивался Погорельский.       Волновалась толпа. Сразу же приметили женщины кавалера, который мог бы обеспечить красивый отпуск, а мужчины кусали локти. Хорошо, лиц Погорельскому не было видно. Поплавились, небось, от зависти.       Константин Петрович встал из-за стола, рассудив, что не следует напрашиваться на реванш и делать себе врагов. Пускай Сова отыгрывается с хозяевами парохода; впереди — стол для баккары, лото, да и мало ли что еще найдется на «Фортуне».       Вдруг за спиной истерично взвизгнула скрипка, привлекая к себе внимание разбушевавшейся толпы. Обернулся и Погорельский. Кот, положив изящные руки на инструмент, вытянулся на сцене под желтым светом электрической лампы. Мигнуло. Смычок прошелся по струнам. Мигнуло. Запела скрипка, а ей под стать фортепиано и гитара. Музыка завыла, словно снежная буря, перед тем, как грохнуть торжественным мотивом. Мигнуло. Маски Кота, гитариста Петуха и остроносой Собаки вдруг шевельнулись, округлив глянцевые щеки.       «Да что ж это, маски улыбаются? Померещилось? Ух, ну, с моей удачей только в чертовщину не верить…» — подумал Константин Петрович и в сомнении сделал шаг назад. Но народ веселился; стали уже собираться пары. Погорельский же протиснулся к стойке, за которой несколько чиновного вида пассажиров, задумчиво поджимая губы, распивали вино.        — Чего изволите, сударь?       Сбоку откуда ни возьмись вырос белый жилет — в белой же маске — с полным закусок и свежих бокалов подносом для празднующих.       — Коньячку бы. И за мой счет — вон той молодой паре предложите вашего заморского.       Погорельский махнул рукой в сторону Лизы с Владимиром. Бедная девушка безуспешно, как Константин Петрович — к игре, теперь пыталась склонить своего жениха к танцам.       — Так-так. А это не вы ли, сударь, за дальним столом настолько лихо победили? — внезапно пробасил из-за правого плеча какой-то господин в алой маске. Жирное тело в дорогом костюме, будто и не было внутри никакого скелета, растекалось по стойке, стулу, наплывало на отполированные до блеска ботинки. Погорельский глядь — а рядом с ним и Цапля.       — Ну, так то ж не лихо. Всякий может так победить — один-то раз.       — Те, кто много играет, — подхватил Цапля, — знают, что на руте ставят только отчаявшиеся и романтики, да не выигрывают почти.       — Уж не три раза подряд!       — Повезло, — Константин Петрович пожал плечами и улыбнулся.       — Знаем мы таких везучих, — причмокнул Краснолицый. — Говорят, сам князь Волковский сегодня здесь; давеча об заклад бился, что хочет на баккаре банк в десять тысяч собрать, да только мало кто на такие деньги играть решается. И не смотрите так недоверчиво — я точно знаю. Уверен, вы человек азартный; если не проиграетесь до девяти вечера и не струсите, так подходите!       — Проиграться я не боюсь, — сморщился Погорельский и вздернул подбородок. — Я, господа, поверьте — в последнее время все чаще боюсь выиграть…       Цапля присвистнул — и тут же поползли шепотки, сплетни от одного к другому: кто про князя услышал, кто про наглеца. Принесли коньяк. Константин Петрович опрокинул в себя рюмку — и, зацепив завистливый взгляд Владимира, метнулся к новому столу.       Чем дольше кутил Погорельский, тем больше людей стекалось к салону. В лото он пять раз подряд собрал выигрышные билеты, опрокинув в толпу горсть едкой зависти и негодования. Лепетали женщины, отрываясь от своих спутников и примыкая к Погорельскому. Белые жилеты только и подносили под руку стопки горячительного, а спустя еще один перебой электричества, еще одну секунду мрака локоть Константина Петровича достало невесомое прикосновение нервных аристократичных пальцев. Стоило повернуться, как взгляд наткнулся на улыбчивого Кота с бокалом бордовой жижи в руке и трубкой в зубах. В лицо Константина ударил дым. Ваниль, сандал и сладостный, почти гнилостный осадок какого-то соцветия. Одного взгляда на прекрасное рыжее чудовище хватало, чтобы почувствовать себя не на светском выходе, а в притоне — там, где ставки выше самых заоблачных сумм и всякий желает заглянуть тебе не в кошелек, а в душу.       — Угоститесь? Из моей коллекции вин, — Кот протянул бокал Погорельскому.       — Ох, премного благодарен, но я…       Константин Петрович не успел договорить: вздрогнув от внезапной нервной боли, он разжал на секунду ослабшие пальцы — и сверкающий хрусталь вместе со всем своим благородным наполнением полетел на пол. Разметались темные капли на юбку жмущейся сзади барышни, на брюки Кота, на листок чьего-то потерянного билета, затоптанного безразличными подошвами.       — Простите! Что-то прихватило, — рассмеялся Погорельский, виновато прикладывая ладонь к груди. — Душно здесь…       — Меньшая из потерь, — раздосадовано выдохнул Кот и испарился, а спустя десять минут возник на сцене и завел очередную мрачно-развеселую песнь.        В ералаше Погорельский одурачил старика, назвавшегося умельцем; потом Константина Петровича звали опять в фараона, а он играть отказался, но десять раз угадал победителя — при том, что на стол не смотрел даже, все озирался на вертящихся возле него стайкой девиц. Стискивали зубы толстосумы, разминая кулаки. Пустел и ныл от того банк. Азарт бился и пенился в крови отдыхающих, подобно морю в шторм. Какой-то пьяница провозгласил Погорельского «Королем Фортуны» и на весь салон орал:       — Капитана! Капитана! Сударя этого надо в капитаны! Явись сюда, играй с нами, трус заморский! Как русский тебя победит!       Погорельский только смеялся: зачем ему корабль — в кораблях он ничего не смыслит.       — Антракт! Давайте развлечемся и выпустим пар.        Петух, который ранее орудовал гитарой, широко развел руки, представляя публике возвышающийся на сцене короб с шторой вместо одной из стенок. Кот, стоя рядом с иллюзионистом, сиял самой довольной из своих ухмылок.        — Давайте в эту темную ночь всколыхнем чертей, коль уже грехами упиваемся допьяна, — скандировал Петух. Откуда-то полилась музыка. — Давайте сделаем из юноши нечисть! И помощника возьмем.       Толпа всколыхнулась и запела десятками голосов одобрения. Кот втянул трубку и выдохнул облако дыма, а Петух продолжил:       — Ну что, выберем доверенное лицо? Кто горячее всех сегодня пил и кутил?       Погорельского толкнули в спину.       Сердце забилось чаще. Вот где начиналось веселье: не в привычной карточной стихии, а в неведомом. Константин Петрович взволнованно приосанился, разулыбался, поднялся на сцену. Рядом с Котом стоять было уже почти невозможно — пускай курил он, а голова кружилась, наверное, у всех разом. У Погорельского от этого дыма во рту сохло — но сколько стоял он рядом, столько и хотел одновременно сбежать на воздух и самому затянуться.       — А когда юноша в нечисть обратится, назад-то как возвращать будете? Али у вас на пароходе и батюшка свой имеется? — весело заметил Константин Петрович.       — То уже не ваша забота, уважаемый. Ваша — восхищаться и терять дар речи. А еще проверять. Давайте, господин, расскажите нам, чем нечисть от люда мирского отличается? Быть может, биением крови в венах?       Кот протянул руку к Погорельскому. За время службы — да и в кутежах на грани жизни и смерти — Константин Петрович обрел некоторую медицинскую сноровку, а потому сейчас мог точно констатировать: пульс был, и был учащенный, взволнованный; кожа — нежная, молодая и теплая, почти как у барышни.       — Ну, тут у нас юноша живой, — ухмыльнулся Погорельский.       — А зубы? Быть может, у него есть клыки? — нагнетал Петух, а толпа взволнованно охнула. Кот шутливо оскалился.       — Такие же, как у любого нормального человека — и, хочу заметить, абсолютно здоровые!       — И что, даже температура?! Не лихорадит или, глядишь, несет могильной сыростью?       — Полноте, уважаемый Петух, — рассмеялся Погорельский, потрепав Кота по шее над воротником и шутливо клюнув носом маски в галстук, чтобы лишний раз убедиться: одеколоном он забрызган щедро, а сам умыт. — Свежести этого господина сейчас позавидует любой из собравшихся. Возможно, во всем Петербурге мы не найдем никого более здорового!       — Ну, тогда…       Иллюзионист картинно раскинул руки. Мигнуло. Секунды мрака хватило, чтобы потерять из виду Кота, который уже заходил в короб. Толпа охнула, обратив свое внимание на колыхнувшуюся ширму. Мигнуло. Кто-то вскрикнул; за спиной Погорельского стоял Кот. Без трубки, подчеркнуто вытянутый.       — А теперь, господин? Что скажете теперь? — осатанело хохотал Петух.       Погорельский прищурился, с сомнением взял вновь протянутую руку — и обомлел. Он мог поклясться, что пульса под белоснежной кожей не было. Тут же в одурманенном рассудке заметались шальные мысли, похолодело в груди.       — Знаю я, люди умеют дыхание задерживать, но чтобы ток крови — нет. Истину говорит наш иллюзионист! — бросил Погорельский в зал.       Кто-то из собравшихся сразу перекрестился.       — Да вот, — продолжал он, — слыхал я, некоторые вещества замедляют пульс настолько, что едва ли его можно прощупать. Мало мне, чтобы в нечисть поверить! Зубы показывай!       И Кот показал, обнажая ряды острых, мелких, хищных белых лезвий. Кто-то охнул. Женщины теряли сознание. Константин Петрович побледнел. Насчитал ровно две линии: передние зубы были человеческие, а за ними прятались будто животные клыки.       — Можете потрогать, Константин Петрович, — холодно посмеивался Кот.        Погорельского вел лишь природный скепсис: в церковь он не ходил, в бога не верил, значит, и в бесовщину тоже. Отерев вспотевшую ладонь платком, потянулся — и тронул хищную улыбку. Но зубы были точь-в-точь настоящие! Оба ряда — и уходили корнями в холодную, будто кровь ее не грела, бледную десну. В ужасе Константин Петрович отдернул руку. Померещилось, что укусит сейчас этот треклятый Кот — и пальцем станет меньше.        Захохотали фокусники, картинно держась за животы. Покачнулась «Фортуна». Мигнуло. И вот перед Погорельским стоит и улыбается обычный юноша с правильной ухмылкой.       — Что ж вы так, уважаемый, испугались. Это все оттого, что удача и азарт сводят с ума. Быть может, хватит? — сладко проговорил Кот и спрыгнул со сцены в толпу, в руки, что тут же кинулись проверять подлинность фигуры. И тепло кожи, и пульс, и улыбку. Кто-то крикнул: «Вот актеры!»       — Да разве ж можно говорить «хватит», когда повод судьбу испытывать сам представляется? — неожиданно для себя разозлился Погорельский. — Я билет купил не для того, чтобы фокусов бояться, а чтобы восхищаться ими; чтобы играть и наслаждаться, а не смотреть со стороны! Вот когда победите — тогда и будете мне давать советы.       Волнение и боль пульсировали в висках. Схватившись за голову, Константин Петрович нетвердой походкой сошел со сцены, а там, не оглядываясь, устремился прочь.               Ладога бесконечной темной гладью раскинулась за бортами. Синие сумерки допивали последние лучи заходящего солнца. Из душного салона Погорельский выбрался на палубу: время неторопливо шагало к девяти, а он уже устал от возгласов и грохота стульев, от шелеста карт и звона бокалов. Протрезвев немного, он подумал, что не зря Кот с трубкой рядом крутился, не зря так сладок был запах дыма — окурили, окаянные, вот и померещилось.       «А пугать стали, потому что с игр деньги не на „Фортуну“ утекали, а мне в карман; вот и пытаются отвадить», — думал Погорельский. Не впервой ему было становиться неугодным, но так изобретательно его еще никто не проводил.       Заскрипела палуба. Из-за плеча послышалось дыхание. Вырванный из недобрых мыслей, Погорельский напряженно и стремительно повернулся. Еще немного — и произошло бы столкновение, но Кот — снова он! — умело уклонился, осев на перила рядом:       — Мы вам не сильно досадили?       Константин Петрович задрал маску на лоб, подставив лицо прохладному ветру, что пробирался даже под шерстяное пальто.       — Не стоит волноваться, — вежливо ответил он. — Я опьянел, увлекся. Вы правы, что я расслабился — потому и врасплох застали, и страху место нашлось. Однако планов на вечер это не изменит… А вы, позвольте спросить, — Погорельский прищурился, всмотревшись в скрытое глянцевой кошачьей мордой лицо, — как свой фокус-то провернули? Натуральные больно клыки.       — Ловкость рук, — усмехнулся Кот и тоже раскрылся, вдыхая полной грудью влажный воздух. — Не имел возможности представиться. Тома Йоницэ. — Юноша протянул Константину Петровичу руку. — Вы меня восхищаете.        «То-то слышу, какой мягкий, неместный у него выговор — точно шипит, как кот», — подумал последний, а сам ответил:       — Константин. Погорельский. Польщен…       Погорельский сжал ладонь, всматриваясь в лицо фокусника. Тома, как и предполагалось, был очень молод — пожалуй, моложе Константина Петровича, — но держался с неприсущей возрасту статью. Глаза вспыхнули яркой синевой на белом лице — оттененный рыжиной густых непослушных волос, Тома походил на запаленный во всю силу газовый огонек. Вот только рука его была как лед — но этому виной мог стать холодный западный ветер.       — И вы всегда так играли? Не зная поражений?       — Всегда. И не только играл, — легко усмехнулся Погорельский и устремил взгляд на черные воды озера. — Мать мне с детства говорила, будто я рожден под счастливой звездой.       Константин Петрович почувствовал ухмылку и приближение; бедро прижалось к бедру. Закованный весь вечер в дорогой сюртук, Тома фривольно его расстегнул; кокетливо выглянули рубаха и брюки.       — Невероятное качество. Опьяняет, наверное, не хуже вина?       — Да?       Погорельский от смущения не понял вопроса, ответил невпопад. Дурманил Тома пронзительными взглядами и бесстыдством, а Константин Петрович — ну что тут про него скажешь, не все слухи врали — на бесстыдство был падок. Мужчины его волновали не меньше женщин, а то и больше — может, потому и не женился.       — Выходит, деньгами вы всю жизнь обременены? Зачем тогда вам отбирать у простого люда…        — Где ж они простые? — округлил глаза Погорельский. — Уж не осуждайте! Тут вон, говорят, целый князь играть собрался; а остальные — все банкиры да чиновники, офицеры, дворяне петербуржские да предприниматели. Весь высший свет; к нему и я принадлежу, и вы, вероятно. Все играть идут — и я туда же. Будет на то воля судьбы — проиграю. Может, коли бы в Москву поехал по кабакам играть, так бы и вышло.       — Не хотите повысить ставки? — говорил Тома спокойно, ровно, а глаза смеялись над Погорельским. Длинные пальцы забрались под ворот, ослабили хватку пуговиц, но бледную кожу не обсыпало мурашками от поцелуев прибрежного ветра. А может, показалось — сумрак разбивался лишь светом окошек да подвешенных над палубой фонарей.       — На неудачу мою поставить хотите? Право, Тома, вы как дьявол, искушаете и зубы заговариваете. Ну, хотите — поставьте; мне терять, признаться, и нечего…       — Нет, — увильнул Тома. — Ваше внимание хочу получить. И не я один, как мог я рассудить по снующим вокруг вас девицам. Давайте в русскую рулетку? Вот уж не игра, а сам поцелуй Удачи, ее квинтэссенция… А ставим что? Любовь?        Тома улыбнулся и поманил к себе кого-то из-за спины Погорельского. Хохот раздался откуда-то поодаль. Из мрака вышел сначала дым, а там — и близнец бесноватого иноземца. Такой же статный, тонкий, только нервный.       — Брат мой. Милош.       Константин Петрович не успел даже рта открыть — столь неожиданным случилось второе знакомство. На миг промелькнула мысль: а был ли Тома один на выступлении фокусника? Или сладким ядовитым дымом, пляской света и тьмы прикрылась подмена? Первый — человек как человек, второй — был ряженый…       Защелкал медленно отброшенный барабан револьвера. Милош, глянув только на Погорельского и тем самым подтвердив свое исключительное сходство с Томой, дослал патрон.        — Играем? — спрашивал Тома, снося подбоченившего его брата.       Погорельский посмотрел на револьвер; как уже известно, в русскую рулетку ему играть случалось. И пускай ни разу не нашло его поражение, а все равно страх дергал за нервы. Что-то жуткое и вместе с тем притягательное было во всем происходящем на «Фортуне», в дьявольских братьях, забавляющихся со смертью.       — Можно ли обещать любовь? Для этого надо наверняка полюбить самому и влюбить в себя, — усмехнулся Константин Петрович. — Я этого чувства так и не узнал. Может, потому, что для меня самого никто не подносил к виску заряженного оружия?       Милош прокрутил барабан и одним рывком установил его на место. Щелкнул револьвер. Смеясь и утопая в опиумном дыму, брат недавнего Кота получил холодный поцелуй дула в висок.       — Чем любовь отличается от плотских утех? Я первый.       Милош зажмурился под безучастным взглядом Томы и спустил курок. Вот так просто. Щелчок, нервное движение барабана, щелчок. Погорельский сглотнул — доли секунды превратились в вечность. Не видел он никогда, иначе как в зеркале, человека, столь решительного ставящего свою жизнь на кон.       Дым медленно распустился на ветру. С губ Константина Петровича сорвался вздох — по телу вместо ледяного ужаса разливалась дурная слабость облегчения. Милош стоял целехонький.       «А если бы нет?» — тут же забилась в горячей голове запоздалая мысль. Погорельский чувствовал себя несостоявшимся убийцей и спасителем одновременно; его кололи сомнения, стыд и вера в незыблемость собственной удачи — ведь он в самом деле не хотел ничьей смерти.        — Ну что вы, Костя, спали с лица... — Милош отбросил барабан револьвера и прокрутил его повторно. Осталось два патрона. — Теперь вы? Не хотите перед новым раундом опрокинуть в себя вина? Или настоящего виски?       Погорельский прямо посмотрел на близнецов, поджав губы.       — А идея-то неплоха. Могу пригласить вас в свою каюту? Первый класс — разместимся с комфортом, — козырнул он. Братья переглянулись; Милош весело скалился в лицо Томы, что сдержанно косился в сторону Погорельского.       — К нам-то получше будет. Мы капитанские сыны, — хором отозвались близнецы и повели гостя, хватая за руки и одежды. Все тянули, тянули, хохоча, на верхнюю палубу. Под потолок.        Среди кают рабочих корабля, в самом конце, красовались двери — массивные, из красного дерева, украшенные резным барельефом готических шпилей и птиц. Агрессивно сверкали на Константина Петровича позолоченные ручки. Стоило открыть — окатило с ног до головы тонким запахом роскоши и необъяснимой старины. Тут и там была почти разбросана тяжелая мебель ручной работы. Добротный, толстый текстиль переливался в свете луны, ловил округлыми боками теплые блики свечей. По-королевски высокомерно смотрела на Константина Петровича кровать с балдахином, шурша воздушными занавесками. На столе, перечеркнутом покрывалом, потело от нетерпения вино. Милош бросил гостя, переступив порог, и растянулся на вспененных со сна одеялах, подушках и простынях. Тома разливал вино, прокручивая между делом револьвер. Стрельба на удачу, поставившая на кон целых три жизни, все еще будоражила ум Погорельского. Он, вновь опьяненный, но пока не горячими напитками, а только чудным знакомством, скрыл дрожь волнения, опершись на бархатное кресло.       «Судьбоносная встреча, — восхищался про себя Константин Петрович. — Странное в них что-то чувствую. Будто они меня с целью какой нашли — не той, что обычно люди ищут, — а я и не понимаю. И бежать от них хочется, и сблизиться, и навсегда остаться».       — Располагайтесь, Костя, — шелестел Тома, вручая гостю бокал. Задержал пальцы. Холодом могильным обжигали и руки, и глаза. Во взгляде читался мрачный восторг. — Пейте и выбирайте, кто из нас будет следующим. Мне было бы сладко принять пулю от вашей руки. Вы согласны?       — А мне — от вашей, — с трепетом произнес Погорельский и выпрямился. — Честно будет, если теперь наступит моя очередь… Два раза стреляйте. Вас двое — значит, и мне две пули положено. Об одном попрошу…       Он обратился к Милошу, с кошачьей небрежностью растянувшемуся среди расшитых подушек. Тот заинтересованно поднял голову.        — Вы только пейте, — подначивал Тома, касаясь длинными пальцами подставки.       Погорельский с жаром выдохнул — и опрокинул в себя вино залпом. Не до утонченных манер и столового этикета ему было. А пальцы сами тянулись ослабить галстук: трудно дышалось рядом с близнецами Йоницэ, трудно, как на пожаре.       — Если я после двух выстрелов еще жив останусь — расскажите мне о себе, — молил Константин Петрович. — Хочу вас запомнить. Чай, сгинете ведь, как снова в Петербурге причалим…       Мутило — и огонь все разгорался в голове и груди. Неожиданно для себя самого Погорельский схватился за револьвер, выглянувший из-под полы фрака Томы, из кобуры на поясе; взвел — и, нырнув в пронзительный лед глаз, вложил чужую ладонь на рукоять, а своей — взялся за дуло, обнял вороненую сталь губами. Тома зло ухмыльнулся. Медленно большой палец нажал на крючок; револьвер крякнул. Потонул в мягкости текстиля хлопок пустотелого выстрела. Погорельский моргнул — он чувствовал, как стремительно стынущая капля слюны стекает на подбородок.       — Победа, — восторженно прошипел Тома и отстранил руку с оружием, чтобы вслепую прокрутить барабан еще раз. Дуло грубо протиснулось сквозь ряд зубов и остановилось на опасной границе, у глотки. Кашель разбил спазмом грудь. Тома ухмылялся, выискивая в глазах Константина Петровича страх, но тот не мог бояться — с головой погрузился в омут риска, в водоворот судьбы. В ту минуту Погорельский был готов принять смерть охотнее, чем когда-либо.       Еще один холостой выстрел сотряс аристократическую руку.        Погорельский, вздрогнув, тут же очнулся. Он сделал шаг назад и, вновь прислонившись к креслу, ослабшей кистью утер рот. Медленно успокаивалось сердце. Медленно наводнялось ликованием сознание. Отпускало — да только не полностью. Может, не голову Константина Петровича, но его хладнокровие пробила какая-то невидимая пуля, сделав податливым и готовым на все.       — Победа! — вторил Милош брату, подбираясь на кровати и неловко раскачиваясь на матрасе. Тома, отведя руку в сторону, медленно опустился перед Погорельским на колени. На его холодном лице вдруг отобразилось преступное раболепие, извратив утонченность до низменного порока.       Тома поднес ствол к губам и широко слизал влажные следы с металлического тела. Он все смотрел, смотрел на Погорельского, как никогда и никто прежде, — но в покорности этой таилась угроза. Ее запах еще сильнее вскипятил кровь; поднявшиеся винные пары столкнули мысли в пропасть безрассудства. Румянец горел на щеках. Ныла расцветающая похоть внизу живота.       — Что это, дорогой Тома, ты делаешь? — тихо, но с жаром произнес Константин Петрович. — Разве не угощать вином и рассказывать о себе ты теперь должен?       — Я должен получить выстрел. Такова русская рулетка. Вы позволите мне выбрать ствол, Костя? — шипел Тома, откладывая револьвер в сторону.       — Позволяю...       Погорельский пуще вцепился в кресло, отклонился назад. Безумным был Тома — и брат его — и потому они оба так влекли. Безумным был и Константин Петрович, что верил алчным развязным взглядам рыжих бесов. Обоих он осмелился обуздать и подчинить своей удаче. И вот — нашел глазами Милоша, что прощался с сюртуком.       — Иди и ты к нам ближе. Поцеловать хочу того, кто первее меня вызвался.       Дым коснулся Погорельского раньше, чем нервные пальцы одного из Йоницэ. Милош вынудил полулечь в кресле и тут же взгромоздился сверху. Не доставало близнецу грации, но с лихвой было наглости, горячности, что влекли его подставиться обнаженным животом под взгляд Погорельского, словно под пули. Вот так, наживую. Тот тронул ладонью теплое тело: нырнул в излом ключиц, потом упал ниже, мимо страстного румянца на бледной груди...       — Попробуете?       Милош поднес к губам Погорельского трубку, пока Тома облюбовывал колени и устраивался между бедер. Как-то просто исчез с брюк ремень, увлекаемый умелыми руками. Константин Петрович дернулся; потек в легкие дым, а с ним вместе — колючая нега. Горько было, и Погорельский зашелся кашлем, но болезненная спертость в груди не избавила его от жажды. Он потянулся наверх, хватая Милоша в объятия, словно лев — добычу; поцеловал, как любовника — глубоко и бесстыдно, а потом, гладя и тиская, наконец сжал между бедер. Близнец вздрогнул, обронил глоток опиумного дыма с губ прямо на грудь Погорельского. Вскипел Милош, а вместе с ним и брат его. Ласкали Погорельского в четыре руки, обнимали дрожащими пальцами плоть. Сверху бесстыдно жался рыжий пожар, беззаветно лизал сухие губы. Снизу — льдом прикасалась тень его, острыми поцелуями заставляя кожу в разрезе брюк покрываться мурашками. Тронь любого из них — пламя пело только пуще прежнего, а холод тяжелее молчал.       Еще затяжка — объятие — стон. Каюта перед затуманенным взором превращалась в неоконченную картину — одни цветные пятна. Силуэты переливались вокруг, на расстоянии вытянутой руки оформляясь в ясный образ и тут же снова распадаясь, стоило закатиться глазам. Погорельский и не заметил, как вместо безумной улыбки перед его лицом оказался колючий взгляд Томы. Бокал вина целовал Константина чаще, чем старший из братьев, словно в уплату прохода к Райским вратам. Стоило сделать глоток, и в рот врывался длинный острый язык. Нечеловечески вертлявый, безвкусный и холодный. Рвался Погорельский распробовать в нем едва раскрывшуюся чувственность, но не успевал. Меж застывших мыслей протискивались жуткие фокусы: как живой юноша обращается в мертвого, а невинность — в хладнокровие хищника.       — Золотые мои, ясноглазые… Неужто не расскажете, как это вы свою фантасмагорию поставили? Вам зачем со смертью играть, когда сами вы такие…       Ахнув, Погорельский вскинулся, выгнулся, в порыве страсти Тому укусил прямо в шею — Милош слишком глубоко и яростно целовал плоть внизу.       — Такие живые?..       — А как же мертвыми быть… Мы из большой семьи. Шестой и седьмой братья, Костенька…        Тома сощурил злые глаза, улыбнулся и отстранился. Он грубо отпихнул брата в сторону ногой, что надоедливую собачонку вдвоем потянули Погорельского за собой: на кровать, в плен перин, под тень балдахина. Милош жался крепче: терся бедрами о бедра, восседая сверху, и скулил. Тома, показывая язык, насыпал на него белый порошок. Вспенил со слюной — и накатил на Погорельского, снова и снова врываясь в рот, пока не смыл чужой слюной всю горечь. А если опрокидывалось что — собирал.       — Смерть со мной всегда была близка, — зашептал на ухо Погорельскому Тома, едва от долгой ласки начали неметь губы. — Дак я еще во младенчестве увернулся от лап ее. Никогда больше не догонит...        Стыл во взгляде голубых глаз Константин Петрович. Рукой к лицу тянулся — и не дотягивался, пространства не чувствовал. Сердце, казалось, то чаще биться начинало, то приостанавливалось на секунды, а потом колотилось снова; и блаженство мешалось с тошнотой, истома — с агонией.       — Прямо-таки никогда? — беспечно, пьяно шептал Погорельский. — А я-то тоже все считаю: а меня-то когда, когда догонит?.. Ну, значит, втроем нам бессмертными быть этой ночью…       Он подорвался и сам: верхом повалился на Милоша, Тому потянул следом. Сплетались нагие тела в клубок, как змеи — того и гляди перевяжутся, не разойтись потом будет. Да и не хотелось... Экстаз толкал Погорельского наброситься, слиться, врасти в чужое тело, вырвать стон; он чувствовал, как плоть Милоша дрожит под его животом, и дрожь эта передается собственному телу. Жарко было там — и холодно, как в склепе, со стороны Томы.       Обострялись чувства, путались. Мутило сильнее. Пот ручьями струился по спине.       — Дурно что-то… — обронил Погорельский, заглядывая близнецам в лица. Но те только извивались и манили руками, словами, губами, уговаривая забыться. Горькие поцелуи сменялись сладкими укусами, упругие движения — блаженной леностью, влажная кожа — сухими ладонями, безумие любви — кровожадным оскалом, жар ласки — болевым спазмом, белые зубы — желтыми клыками.       Погорельский повис между братьями, замер в насланном наркотическим бредом кошмаре. Горячий Милош раскрывал перед ним зацелованные алые губы, а ледяной, как сама Ладога осенней ночью, Тома — хищный рот. Два ряда зубов скалил второй: передние — человечьи, и острые, как пила, — за ними. Мерцали колдовским светом голубые глаза. Белая, как мел, была кожа. Глянул Погорельский — а с плеча по руке его кровь струится. Пробежала по израненному телу запоздалая боль; да крикнуть не успел — сердце схватило, в груди будто порох загорелся, и все заволокла тьма.       — Не хочу умирать, — то ли шептал, то ли молчал Погорельский. Думалось отчего-то ясно, будто все мучительное, тяжелое, бренное осталось где-то там. Он видел перед собой близнецов — то ли прекрасных, то ли безобразных, то ли в здравом уме, то ли безумных, то ли людей, то ли чудовищ. Помнилось смутно, каким пьяным был Милош весь вечер — и каким трезвым брат его, сколько бы ни пил.        — Все ложь! Что же это, не повезло мне? Удача надо мной посмеялась? Смерти от пули избежал — чтобы так?.. Несправедливо!       — Смерти избежал, а доля твоя — издохла, — шелестела тьма, как песок на ветру.       — Какая еще доля?!       Пустота смеялась:       — Где легко дается, там не ценим. Пожадничал! Хотел проиграть? Проиграл!       Погорельский схватился бы руками за голову, да только обвисли они, как плети.       — Теперь тебе только забвение: блуждать будешь, пока не сгниешь. Тело твою сожрут, и душу сожрут со временем. Нет у тебя никого, кто простит. Нет никого, кто проводит. Даже удача отвернулась. Только я есть — и то, чего ты так хочешь на самом деле. А сколько за выкуп заплатишь? — скалились шорохи. Вот уже и уши закладывать стало.       — Сколько нужно будет… Не так я хотел уйти…       — Уйдешь красиво, сладка твоя доля. Слаще прежней получишь — только душу заложи. На что тебе твоя душа? Ты человек прагматичный…       — А жить-то как без души?!        — Жить с душой будешь. Служить будешь. А как умрешь — красиво умрешь, — так и отдашь со всем приданым. Отдашь, не струсишь?       Щелкнуло что-то, будто барабан револьвера повернулся — тихо так, далеко. Знал Погорельский: один у него шанс. И ставка крупная. Крупнее такой никто не сделает.       — Не струшу. Отыграюсь.       Смахнуло сон, пробудилась боль. Грудь прострелило, голову; все тело ныло, будто шкуру наизнанку вывернули. В оглохших ушах до сих пор стоял смех близнецов, их шипение — и гул забвения. Тошнило. Странный запах пробирался сквозь смрад испачканных тел.       — Тома… — шепнул Погорельский. Он хмурился, сжимал веки, с усилием растягивая узел перевернутых, скрюченных, скорченных мыслей. Тошно было — от желчи, от поцелуев, от сладких ядов, перемешанных в них. — Нечестная вышла игра-то. Я за двоих выстрел получил, и за двоих, кажется, на грудь принял, а ты — ни одного, да еще радуешься…       Но никто не ответил — и даже не двинулся рядом. Погорельский пропустил три медленных, натужных удара сердца. Попытался шевельнуться — и ощутил, что тяжело так не от свинца в мышцах, а оттого, что стылое, липкое вдавливает живот в постель.       С трудом некогда ясный и острый взгляд вернул фокус, привыкнув к слепящему свету. Размытый ком впереди содрогался в ритме сердца. Стоило прищуриться, проморгаться, подняв в голове рой игл, как пятно обрело изломанные черты одного из близнецов. Взгляд зацепился за зияющую дыру — дуло револьвера, выдыхающее сизый дымок. Дрожали белые руки. Заплывали влагой голубые глаза.        — Тома! — крикнул Милош и бросился к Погорельскому. Только сейчас стало ясно, что груз его был из плоти и крови. Лопнувшая, словно перезрелый гранат, голова расплескала ошметки мозга с левой стороны, разбросала зерна в бурой оболочке по постели. Милош выл, как воет лишившийся всего в одночасье. Вмазывал пустые оправдания в этот вой, скулил имя брата и гладил, гладил исступленно нелепую тварь вместо человека — с двумя рядами зубов и густой, словно ненастоящей, черной кровью. Константин Петрович оцепенел, веря и не веря тому, что видел. Он боялся шелохнуться; тошнота подкатила к горлу да там и застыла — ни туда, ни сюда.       — Прости! Прости… Рука, рука подвела… сколько раз ты мне говорил… Тома, прости…        Но Тома не отвечал. Не дернулся, не посмотрел укоризненно. Погас ледяной огонь в синем взгляде. И у Милоша осознание затопило жажду жизни.       — Я за тобой.        Погорельский не успел моргнуть, как близнец вскинул руку, взвел курок. Прогремел выстрел — и горячее, словно в лихорадке, тело упало туда же, к трупу.       Дурея от смрада пороха, крови и собственной желчи, Погорельский исступленно бросился прочь. Выкарабкался из постели, рухнул на пол — да там и застыл на долгие минуты, вслушиваясь в глухую бархатную тишину. Отбивая такт времени, с тихими шлепками падали на паркет с угла сбившейся простыни капли крови. Медленнее. Медленнее…       Погорельский ожидал, что кто-нибудь придет на звук выстрела, — но напрасно. Спустя время, проведенное в вязкой тревоге, он понял, что в черное от царящей снаружи тьмы окно каюты барабанит ливень, и иногда — раздаются раскаты грома, будто эхо поражения в смертельной игре. Плотные ткани, обтянувшие каждый угол богатых покоев, жрали звук, как избалованное дитя — варенье. Кроме грозы, ни шороха не просачивалось извне.       «Фортуна» молчала. Никто не испытывал судьбу: часы показывали три ночи, и пассажиры мирно спали в каютах под шум стихии. Благо ветра не было — качка многим не пошла бы на пользу.       Погорельский бледной тенью плыл по лестницам и коридорам. В голове ныла пустота, в душе — тоже. Опиум — верное лекарство от реальности, а принять по воле злых близнецов пришлось много. Константин Петрович не вспоминал их смертей, не хотел возвращаться к ужасам, но знал, что те останутся с ним навсегда, как остается на чистой рубахе однажды засохшее пятно крови.       — Вот и вы! А мы уж потеряли вас, сударь; вот, последний круг играем!       На пороге салона Краснолицый вырос перед Погорельским столь внезапно, что тот перепуганно замер; бросился бы прочь, да могильная тяжесть никак не отпускала тело.        — Ну, это ничего, что он только теперь пришел, — произнес кто-то из глубины салона значительно. — Если он так везуч, как сам говорит, то всегда появляется вовремя.       — Пойдемте же, пойдемте!       Константин Петрович не сопротивлялся и не протестовал, когда сальные руки обняли его за плечи и направили к столу. Солидные люди в костюмах и дорогих масках играли в баккару. На зеленом сукне места свободного не было от записей; между вышедшими картами сгрудились фишки, какие-то бумаги… Погорельскому подвинули стул.       — Вы, верно, устали, — подметил властный голос напротив. — Ну, не будем вас мучить; просто заложите что-нибудь и делайте ставку. Если она победит, вы тотчас же получите все.       Соседи за столом возмущенно заворчали. Погорельский повел головой, поправил маску. Что он мог теперь отдать? Имела ли смысл игра?       — Ставлю все. Все, чем владею. Я не беден…       — Мы верим.        Повисла нервная тишина. Дилер зашуршал мелком; прочие видели в игре роковую шутку над самоуверенным оппонентом и ставили на банк. По две карты отлетели Погорельскому и важному господину. Краснолицый сзади нервно мял спинку стула.       — На вас никто не поставил, сударь. Выберете, кто объявит ваш результат?       В иной раз Константин Петрович сделал бы шоу из этой игры; но сейчас слишком больно было, плохо. Он неопределенно махнул рукой.       — Я объявлю!       Кто-то забрал себе карты соперников. Вскрыли Погорельского. На долгие секунды салон погрузился в молчание.       — Ну что же там, что?       — Девять.        — А у банка?       — Единица.       Погорельского пробило на смех. Маска изнутри стала влажной от слез; сжав руки в кулаки, он едва сдерживал вялую, застоявшуюся истерику. Он не знал, чего ждать — могло статься, застрелят на месте. Но соперник твердой рукой подобрал какую-то бумагу, лежавшую рядом, и передал Константину Петровичу. Перед глазами все плыло — не разобрать было тонких, аккуратных букв.       — Мы играли за особенный приз. Эти документы решают, кто станет гласом общественной совести — или разложения. Вы, сударь, отныне владелец целой газеты и десяти тысяч рублей в придачу. Типография для вас будет подготовлена; все прочие финансовые траты я обеспечу. В этом письме, — на стол упала еще одна бумага, на сей раз — запечатанный конверт, — нужные вам сведения. Найдете меня, когда вернемся в Петербург.       Смятение Погорельского было так велико, что он протрезвел, очнулся; взглянул на золотую маску напротив себя.       — Газета? Но я никогда не имел ничего общего с печатью…       — Все бывает впервые.       — А если я не захочу?       — Захотите, сударь, захотите.        — Повезло!..