Шер

Серые краски мешаются с яркими, будто пёстрые ленты, летающие по сцене вместе с их миниатюрными обладательницами. Только вместо сцены… что? А ничего. Одно большое всепоглощающее ничего, и маленький тусклый комочек в нём в виде меня. Открываю глаза. Сквозь кайму ресниц вижу привычный сероватый потолок, чуть освещённый луной, торопливо уходящей за небосклон. Походу, не успела сдать пост вовремя, и поняла, что занимает чужое время. Я улыбнулся своим мыслям и отметил, что кроме них не присутствует никаких чувств. Я ещё немного посидел на краю кровати, свесив вниз ноги, копаясь в глубинах своего сознания, стараясь обнаружить хоть какие-то эмоции. Ничего. Это скорее хорошо, чем нет — затяжная депрессия научила меня ценить бесчувственность. Я заглядываю в зеркало, которое отражает всю мою полупустую комнату. Оттуда на меня пристально смотрят глаза, цветом схожие с покрытым ряской болотом, в обрамлении синюшной кожи. Бледные щёки даже без намёка на румянец, впалые скулы. Никогда не интересовался диетами, но всё меньше видел смысла в еде, и всё больше — в ночных прогулках или играх с книгами, или музыке. Насколько бы ужасно я не выглядел, и насколько бы мои вкусы не изменялись, это всё тот же Шерон Бин А’Глирстоцке, рисующий любительские комиксы, пишущий небольшие рассказики и плохие стихи о смерти, и о своей в частности, выкуривающий по две пачки сигарет в день, ненавидящий весь род людской и его моральные и аморальные устои и желающий ударить каждого, кто называет его по полному имени. Я окинул взглядом своё тело. Оно было прикрыто только шортами, и я мог лицезреть все шрамы и синяки от любимого ножа-бабочки и ножа, который я одолжил когда-то у соседа, своего же кастета и от сигарет, порезы от осколка зеркала в школьном туалете, и ещё алеющая, почти свежая, рана от колючей верёвки, которой я обвязал руки так, что они были нежно-василькового цвета ещё неделю. — Кто бы мог подумать, — проговариваю я своему отражению, — только закончил школу, и сразу в могилу? А почему бы и нет, правда? — повеселевший от своих явно не радостных мыслей, треплю плюшевого пса за ухо, хватаю пачку сигарет и открываю дверь на двор, впуская свежий воздух в душное пространство. Каждый раз, выходя на балкон покурить, я смотрел в окно своего пятого этажа на тёмный асфальт, я думал, много думал, настолько, что мог за раз выкурить пачку. Выводило из транса только то, что пальцы переставали ощущать тонкие бумажные палочки, и бессмысленно копошились в маленькой светлой упаковке. Я всегда представлял, как же я буду выглядеть там, внизу. Расплющенный кусок теста, с примесью кровавых ручейков? Вряд ли, не так уж тут и высоко. Тело, с неестественно изогнутыми частями тела? Возможно, уж сломать тут что-нибудь на раз-два. А если выживу? Что делать тогда? Несколько месяцев бездействия и безразличия в школе, потому что я знал, что это мне уже действительно не успеет пригодиться. Хотя к школе у меня всегда отношение было несколько «неадекватное» (по словам учителей). — Ваш мальчик способный, просто ленивый! Нет, моя дорогая, просто я знаю, что скоро от меня останется только кровавый след на земле. Хотя и его ототрут когда-нибудь, и тогда меня забудут навсегда. Это даже к лучшему, не хочу, чтобы обо мне кто-то вспоминал, так как вспоминают, по моему опыту, частенько только негативные стороны. Раньше я хотел, и даже начинал, писать многочисленные книги, но всегда забрасывал, ссылаясь на врождённое отсутствие таланта (хотя врождённого таланта к суициду у меня тоже вроде бы не было, но я от него так и не отказался). А если всё-таки выживу? Шанс мал, но всякое бывает. Как ко мне будут после этого относиться, особенно после письма, которое я почти дописал, где выложу всю свою ненависть, презрение, и недовольство родителям, знакомым, да и всему человечеству в общем. Мне часто говорят, что после моей смерти будет плохо моим родным, да и меня будут поминать недобрым словом. Но вот что я вам скажу: после меня хоть потоп! (Как писалось на резиденции одного крайне могущественного магистра из одного крайне интересного и небезызвестного мира. Хотя и слегка адаптировано). Входя обратно в комнату как всегда стукнулся головой о косяк. Проблемы высокого роста. Такой себе Слендер, под два метра ростом и с тонкими конечностями, будто бы даже без мышц и крови. Сейчас то самое время, когда дети, окончив последний класс, лихорадочно стараются ухватиться за первую попавшуюся специальность, лишь бы родаки не доставали. Хотя, конечно, хлопот появляется ещё больше. А я что? А мне всё равно. Единственная моя цель — умереть. Нужно только выгадать пару месяцев для осуществления. Скажу, что активно ищу колледж для поступления, а сам займусь делом — допишу письмо, соберу небольшую коробочку, которую завещаю похоронить со мной. А лучше высыпать туда мой пепел и закопать поглубже. И растраты небольшие, и мне приятно. Не хочу быть прогрызенным могильными червями, и разлагаться понемногу в тёмном тесном пространстве. Даже здесь проявляется моя клаустрофобия. Я кинул взгляд на красную коробку, обвязанную отблёскивающим от утреннего солнца бантом, пускающим на светлую стену алые зайчики — здесь когда-то был подарок на новый год от прародителей, абсолютно дурацкий, но я всегда был несколько эгоистичен и чересчур придирчив. Я всегда любил устраивать долгие своеобразные церемонии перед важными событиями, и это — не исключение. Поэтому и такая подготовка. Я не из тех, кто сразу побежит на крышу, как только им придёт мысль в голову. Я не импульсивный человек. Я — человек, растягивающий всё до максимума, особенно хорошее. Плохое растягивается уже по инерции. Я потопал по холодному полу в кухню, прислушиваясь к своим шагам. Это всегда было для меня сродни медитации — вникать во все свои действия, почти полностью погружаясь в свои мысли, чуть ли не отрываясь от реальности. Сегодня выходной, и родителей дома нет. И не будет ещё и завтрашний день. Так что могу духовно разлогаться без всяких прериканий. Я мог бы сказать про угрызения совести, но её у меня, кажись, с рождения и не было. Я поставил выкрашеный в красный, облупленный чайник с вырисованными ягодками. Почему-то испытываю к этой древней железяке особо нежные чувства. Возможно, из-за первого в жизни шрама, когда я в раннем детстве по неосторожности перекинул на себя литр кипятка. Я уложил в свою любимую кружку корень имбиря, залил водой, предварительно привычно обожогся о горячий металл. Это настолько привычно, настолько обыденно, что даже я, глубоко размышляющий над всем и вся, делаю это механически. Горький напиток обжигает горло, я довольно киваю, дескать, не так уж всё и плохо, и усаживаюсь на старый табурет, вцепившись взглядом в розовеющее небо с золотистыми облаками. При мысли о чём-то золотистом, улыбаюсь, вспоминая, что всегда хотел завести собаку. Большую, мохнатую, добрую. Идеальный друг, верный товарищ. Вот только ни мне, ни ей это уже не предстоит.