Sie trägt den Abend in der Brust Und weiß das sie verleben muss Sie legt den Kopf in seinen Schoss Und bittet einen letzten Kuss (В груди она носит сумерки, И она знает, что жить ей осталось недолго. Она кладет голову к нему на колени И просит о последнем поцелуе). — «Nebel», Rammstein
Боль — это константа. Боль, казалось, всегда была одним целым с ним, охватывала всё его существо, накрывала волнами, оглушала, отбрасывала назад. Иногда боль отступала, давая почувствовать себя лучше, но только для того, чтобы вернуться с двойной силой. Боль была не монстром из детских книжек, не лезвием в собственной ладони, не ножом, разрезающим кожу. Её незачем было умолять прекратиться, пытаться дружить с ней — нет, боли было всё равно. Боль вовсе не выбирает, она настигает и медленно пережевывает тебя через мясорубку, оставляя в конце лишь бездушное истощённое существо, редко способное выдавить из себя хоть какую-то эмоцию. Если ты попытаешься полюбить боль, то, в конечном счёте, пресытишься ей и придёшь к тому же исходу. Так что нет, Рихард не смирился с болью. Он просто терпел.***
Двери репетиционной захлопнулись с гулким стуком, скрывая за собой громкий смех и разговоры. Рихард знал, куда они идут — в бар — и именно поэтому он собирался так медленно. Ему не хотелось в бар. Ему вообще ничего не хотелось. Шёл 1999 год, и жизнь в затворничестве в Хайлигендамме на берегу Балтийского моря, где группа снимала дом для предпродакшена нового альбома, совершенно не доставляла удовольствие, а скорее наоборот, выжимала все соки. Здесь и правда было очень уютно и безумно красиво: тёмная вода, голубое небо с редко проплывающими крохотными облачками и стройные ряды белых домиков, утопающих в зелени. Местные жители, смеясь, называли это место «Белым городом», а перед самым домом, где и существовали Rammstein, стояла вывеска «Хайлигендамм: место, где земля касается моря», и всем эта фраза очень нравилась*. Здесь можно было купаться, что успешно делали участники группы, а Тилль вечером натягивал водолазный костюм и отправлялся разведывать глубины Балтийского моря. Словом, все были совершенно счастливы и свободны. Все, кроме Круспе. Единственным его желанием в последнее время, кажется, было желание сдохнуть. Он ни с кем не разговаривал, его тоже никто особо не замечал, а потому план на сегодня был прийти в свою комнату, закинуться кокаином и долго думать, рассматривая потолок и пытаясь быстро играть на гитаре. — Ты в порядке, Рихард? Нет. Давно уже нет. Мужчина вряд ли помнил последний раз, когда он был в этом самом мнимом «порядке» и был ли он когда-то в порядке вообще. Слишком много прошло с тех пор, и его существование «не в порядке» стало обыденностью, сродни ежедневной чистке зубов. Рихард забыл, что такое «быть в порядке». Другой вопрос в том, знал ли когда-то вообще?.. Это началось довольно давно. Когда Рихард говорил «давно», это означало, что он имеет ввиду то, что было до Rammstein, потому что, основав эту группу, он, казалось, вступил в какой-то новый жизненный этап. Так что «давно» в разные периоды жизни означало «два дня», «четыре месяца», «полгода» или уже весомое «пять лет». Дело было ещё и в том, что течение времени не чувствовалось, потому что неизменной деталью оставалось одно — боль. Боль была связующим, красной нитью, проходившей сквозь года, боль не участвовала в истории, но одновременно влияла на всё, что в ней творится. Боль, боль, боль. Отвратное слово. Рихарду было, наверное, двадцать или около того. Он жил как все двадцатилетние панки в ГДР: перебивался случайными подработками, пытался откосить от службы в Национальной армии и играл в группе с дерьмовым названием Orgasm Death Gimmick. И жизнь, казалось бы, пускай и не была похожа на мёд, была вполне сносной и иногда даже казалась немного счастливой. Пока не пришла она. Это было обычное утро, когда молодой человек должен был идти на работу, потому что там он не появлялся уже неделю, а надоедливое Штази могло запросто арестовать его за такое отвратное поведение. Рихард так и хотел, честно, так и хотел, только то утро почему-то отдавалось отвратительной сверлящей в висках головной болью. Вчера он выпил совсем немного, да и с такого количества поплохеть могло, разве что, ребёнку, а Рихард Круспе был силён в распитии алкоголя. Впрочем, в последнее время он мало спал. Парень пожал плечами, решив, что недосып есть самое логичное объяснение проблемы, порылся в ящиках стола в поисках таблетки от головы, ничего там не нашёл и решил, что всё пройдёт само собой. В крайнем случае, можно будет попробовать найти что-то в местной аптеке, но вероятность этого была практически нулевая. В ГДР было вообще довольно трудно что-то найти. Боль не прошла. Ни через два часа, ни через день, ни после. Теперь она стала вечным спутником, сопровождавшим паренька всегда и везде, необъяснённая врачами как в местных клиниках, так и частных. В ФРГ ответа не дали. Его вообще нигде не давали. Боль имела неопределённое происхождение и не была критичной — «ничем не можем помочь, молодой человек». Умереть от неё он не мог, но и жизнь с ней была вряд ли похожа на жизнь. Сначала он глупо перебивался со слабенькими обезболивающими, прекрасно понимая, что рано или поздно они перестанут действовать, потом начал колоть кодеин. О, нет, боль не проходила, она, казалось, с каждым днём набирала мощь, исчезая на время действия таблеток, но возвращаясь и накрывая его с головой. Рихард не знал, что делать. Он постоянно плакал, закрываясь в ванных отелей (плевать, что ребята услышат), и протяжно выл: то ли от безысходности, то ли от постоянной мигрени и тошноты. Решения не находилось. Он был словно старик, выглядевший как молодой, сочный и красивый парень, полуулыбку которого постоянно пронзали отвратительные гримасы. Поэтому его отрадой стали наркотики. Наркотики действовали дольше, заглушали боль сильнее и сочетали в себе ещё спектр самых разнообразных ярких эффектов. Рихард прекрасно знал, что это убьёт его, но также он знал, что от боли он умрёт медленно и в муках, и лучше сгореть быстро и ярко, чем долго тлеть. Тогда они уже собрали группу, даже записали первый альбом, а ещё они были совершенно неискушёнными жизнями рок-звёзд. Наркотики пробовали все, это не считалось зазорным. Не все начинали регулярно их принимать. — Рихард, ты в порядке? — тот, кто задавал вопрос, был очень настойчив, хоть и голос его было трудно различить из-за жуткой мигрени. — Да, — раздражённо ответил он и посмотрел в окно. Закат сегодня был необычайно красивым: небо подёрнулось красноватым дымом, а облака выглядели похожими на сахарную вату. Месяц, уже успевший появиться на небе, был серебристо-белым и очень печальным. Удивительно, как он ещё может замечать такие вещи. — Ты врёшь. Шнайдер. Тут сработал даже не голос, ведь в полузабытье он мало что мог различать, а издевательские интонации, скрывающие беспокойство. По этим интонациям Кристофа можно было отличить от кого угодно, но то, что он вообще оказался здесь, было совершенной неожиданностью. Больше всего времени он проводил с Паулем, просто потому, что они знали друг друга очень давно. И, в обычных обстоятельствах, Дум должен был давно ускакать в бар вместе со всеми, а не зависать в студии с полумёртвым, не отвечающим на простые вопросы Круспе. — Откуда такая уверенность? — огрызнулся Рихард. Это было в его обычной манере, он таким образом вполне мог выражать и любовь. — Возьми таблетку от головы, — протянул что-то крохотное и беленькое в руке Шнайдер. — Спасибо. Круспе будто ударило током или ошпарило кипятком, даже «спасибо» удалось выдавить с большим трудом. Не потому, что опять хотелось огрызнуться и не только потому, что думать мешала мигрень, а ещё и из-за того, что источник его проблем был так быстро определён человеком, ничего об этом не знающим. Таблетка не поможет, потому что они не помогают уже лет пять, но сам этот акт доброй воли был… совершенно приятным? — Возьми всю пачку, — пожал барабанщик плечами и протянул небольшую коробочку с написанным на ней сложным названием, — всё лучше, чем кокаин или что ты там принимаешь. Рихарда снова ошпарило кипятком. Эту тему было поднимать не принято. То есть не так, раньше, когда пробовали все и всё подряд, это служило поводом для шуток и подколов, потом про наркотики решили не говорить, а сейчас это превратилось в бесконечное «этот урод опять обдолбался», «я не собираюсь репетировать с этим наркоманом» и «Пауль, может ты в этот раз попробуешь взять партию соло-гитары?». Пауль. Слишком много мыслей цепляется рядом с ним и его вечной доброй улыбкой. Пауль не наркоман, но Пауль, наверное, и не живёт с вечной головной болью с двадцати лет? Чёрт. — Спасибо, — закусил губу и сквозь зубы процедил Круспе, — на полчаса хватит. А потом кокаин. Шнайдер закатил глаза, поставил стул напротив дивана, рядом с которым стоял Рихард, перекинул одну ногу через сиденье, руки сложил на спинке и злобно и устало пробормотал: — Сядь. Гитарист сел. Ему было решительно всё равно, как коротать вечер: раньше ли лечь спать или побеседовать со старым другом. Можно было даже закинуться кокаином и тут, так как один пакетик Круспе всегда носил с собой, но это могло обернуться необратимыми последствиями для его лица, шеи, паха и других частей тела. Потому что Шнайдер бил быстро, больно и в самую цель. — Ну, я сел, — невозмутимо проговорил Круспе. — Что с тобой происходит, Цвен? Две пары голубых глаз встретились, и обе глядели вымученно и печально. Рихард почти ненавидел своё первое имя и ещё больше ненавидел, когда его называли им, но у него не было сил спорить, а уже тем более драться. А Шнайдер — Шнайдер действительно беспокоился, и это было видно по его бледным щекам и еле дрожащей на виске жилке. И Рихарду, наверное, даже, очень хотелось бы возмутиться, или вмазать ему по челюсти, только больше хотелось просто поговорить. — Ты не должен лезть в это, Кристоф, — быстро пробормотал гитарист, совершенно забыв, как ненавидит барабанщик и своё имя, и хотел было исправиться, но его перебили. — Один ты не справляешься. Шнайдер молча протянул бутылку воды, Круспе также молча принял её, а затем распаковал пачку, извлёк все таблетки, что там были, и выпил их одну за другой. Просто так. Даже если это не сработает. — Ты, правда, не должен лезть, Дум, это лично моё дело, — помолчав немного, Рихард заговорил с ещё большим напором, но вместо этого отчего-то увеличивался градус отчаяния, — мне не помогают даже таблетки, даже кодеин… — …даже наркотики, — продолжил за него догадливый и мрачный, как тень, Кристоф, а затем слез со стула, обошёл его и сел на диван, запрокидывая голову на спинку. Даже наркотики. То есть нет, конечно, пока они помогают, но потом и этого станет мало. И всё? Финиш? Пока, Рихард, здравствуй, героин? По крайней мере это адское месиво, называемое жизнью, наконец закончится, после смерти никто не чувствует боли, это он знал совершенно точно. Хорошо, что он не верит в Бога и всю мешанину с ангелами, потому что после смерти он бы однозначно попал в ад, и там бы снова была боль, боль, боль… Шнайдер, казалось, вынес из разговора всё, что хотел, а потому просто сидел, облокотившись на спинку дивана, прикрыв глаза. Он чудовищно устал сегодня; работа над новым альбомом не клеилась, Тилль, Рихард и Пауль бесконечно ссорились, и почему-то именно ему приходилось всех мирить. Рихард посмотрел на него совершенно другими глазами: вечно весёлый, с кишащей идеями головой парнишка превратился в уставшего, печального мужчину, который просто пытается делать своё дело. А ведь он помнил его и другим — молодым, задорным, с длинными каштановыми кудрями. Что с тобой сделали, Кристоф? Что с тобой сделали мы?.. — И давно у тебя болит голова? — не открывая глаз, начал барабанщик. Он говорил спокойно и ровно, словно о чём-то вполне нормальном, вроде покупки кукурузных хлопьев. — Двенадцать лет, — также безэмоционально ответил гитарист и тоже прикрыл глаза. Боль ненадолго отступила, можно было насладиться пышущим за окном летом и великолепным запахом чего-то сладкого с улицы. Наверное, рядом продавали яблоки в карамели. Круспе почувствовал себя невообразимо легко, захотелось пойти купаться, чтобы нежиться в лучах заката и прохладной воде, и не думать ни об этой раздирающей боли, ни о музыке, ни о ребятах; только солнце, солёная вода и он сам. — Если ты хочешь закинуться, то ты можешь делать это при мне, — Шнайдер говорил тихо, почти шёпотом, и без своих обычных издевательских интонаций, — я не скажу ребятам. Я всё понимаю. — Я не хочу кокаин, я хочу, чтобы боль прекратилась, — быстро, даже немного агрессивно пробормотал Рихард и в ту же секунду открыл глаза. Шнайдер сидел на диване рядом, но голова его была повернута, и он в упор смотрел на Круспе. Без упрёка. Печально. Пытаясь понять, что лично он мог сделать не так, как он мог повлиять и почему он не мог помочь. Во взгляде читались беспокойство и забота, весь вид его говорил: «Если постараться, то всё станет хорошо». Но нет, Кристоф. Не станет. Ничего не будет хорошо, даже если попытаться вновь найти врачей, или виновников боли, или, может, подыскать обезболивающие получше. Рихард устал от этого, устал от бесконечной очереди к Богу, который снова и снова пускает пациентов за справками, но не хочет помочь умирающему ему. Врачи снова скажут, что от этого он не умрёт, в частных клиниках пропишут бесполезное лечение, а таблетки — таблетки перестанут действовать через два месяца. — Кристоф? — внезапно окликнул барабанщика Рихард. — Цвен? — Ты сходишь со мной на море? Шнайдер кивнул. Через полчаса они были уже у берега. Солнце почти закатилось за горизонт, стало прохладнее, и поднялся ветер. Кристоф сидел в двух метрах от воды по-турецки и кидал в воду гальку; Рихард же стоял по пояс в воде спиной к берегу, пытаясь поймать последний солнечный свет, и плакал. Ему было совершенно плевать, услышат его или нет, потому что он знал, что это ничего не изменит. Боль была, есть и будет. И слёзы хоть немного помогают не думать о том, что через полчаса таблетки прекратят действовать, и его голову снова будто сожмут тисками. Потом они пили дерьмовый виски в каком-то кабаре на окраине, Шнайдер пытался что-то рассказывать, а Рихард кивал и иногда снова плакал. Кристоф сначала старался не обращать на это внимание, а потом, когда «иногда снова плакал» Круспе превратилось в бесконечный истерический поток, тоже начал плакать. Из кабаре их выгнали, они сидели на лавочке с бутылкой чего-то совершенно отвратительного и пытались разговаривать. И теперь Цвен был не один.