Morgenstern ach scheine auf die Liebste meine Wirf ein warmes Licht auf ihr Ungesicht Sag ihr sie ist nicht alleine Und der Stern will scheinen Auf die Liebste meine Wärmt die Brust mir bebt wo das Leben schlagt Mit dem Herzen sehen Sie ist wunderschön (Утренняя звезда, освети Мою любимую, Брось тёплый луч На её уродство, Скажи ей, что она не одна. И звезда хочет Осветить мою любимую. Моя грудь согревается и дрожит Там, где бьётся жизнь. Моё сердце видит, Как же она прекрасна). — «Morgenstern», Rammstein
«Твои огромные голубые глаза, которые я вижу во снах, появляются там совершенно не случайно. Во снах я ни разу не сказал тебе ни слова, во снах мы просто смотрим друг на друга, и ты громко смеёшься, как ребёнок. Я совершенно не понимаю смысла нашей беспричинной ненависти друг к другу, ведь мы оба, я знаю, оба не хотим друг друга ненавидеть. Я знаю тебя тысячу лет, ты тысячу лет знаешь меня. Так почему нам так и не удалось примириться с собственными нелепыми принципами и признать очевидное? Я абсолютно точно готов протянуть тебе руку, как, надеюсь, готов и ты, но если эта рука появится — я начну вгрызаться в неё клыками и кричать. Что это? Отторжение? Но что я отвергаю?.. Почему мне так сложно не язвить, не шутить, глупо и несмешно, не курить эти чёртовы сигареты, специально выдыхая дым прямо тебе в лицо? Эта боль не даёт мне концентрироваться на куда более важных вещах. Такими темпами ничего никогда не сдвинется с мёртвой точки».
Рихард потряс головой и открыл глаза. Будильник противно дребезжал уже десять минут, а сквозь плотные шторы пробивалось яркое послеобеденное солнце. Что это было? Сон, диалог с самим собой? Скорее всего, у него уже просто едет крыша от постоянного употребления наркотиков и обезболивающих, а головная боль в перерывах только усиливает это. Мигрень снова вернулась и вернулась с двойной силой, как всегда бывало после долгого сна днём. Таблетки вряд ли бы помогли, они без того почти не помогали. Круспе посмотрел на циферблат на стене — было около четырёх часов дня, а значит все, вероятно, ушли купаться. Можно закинуться. Кокаин соло-гитарист хранил под матрасом в кровати, скрываясь скорее не от полиции (от полиции он вполне мог откупиться), а от других участников группы. Ему было даже немного неприятно, что всё происходит в такой секретности, потому что травку, никого не стесняясь, Тилль и Флаке периодически раскуривали прямо на кухне. Это считалось нормальным. Но кокаин Рихарда нормальным не считался, он был «обдолбанным», он был «ёбаным наркоманом». Впрочем, кокаина под матрасом не оказалось. Круспе долго шарил там рукой, потом всё тщательно осмотрел. Он был не зол — он был в замешательстве, он залез под кровать, пытаясь найти заветные пакетики там, но ничего не обнаружил, он перерыл тумбочки и шкаф. Потихоньку начинала накрывать паника, и Рихард с ужасом осознал, что ему придётся как-то обойтись без этого волшебного порошка, что ему придётся терпеть. Куда он, чёрт возьми, мог деться?.. Кто мог?.. Блять. У гитариста затряслись руки, а глаза налились кровью. Это эти уроды, бесчеловечные уроды, которых он когда-то считал друзьями. Они забрали их. Они, видимо, хотят, чтоб ему было больно. Им нравится смотреть, как он страдает, как мучается, стискивает зубы, рыдает, не может уснуть. Им не хватает и так причинённой ему боли, они хотят ещё. Круспе прикусил губу и медленно спустился в общий холл. Если их там нет — он найдёт их где угодно. Если они там — он заставит их отдать его. Общий холл был стандартной гостиной с двумя диванами и большим креслом, в котором обычно сидел Тилль. Чутьё обмануло Рихарда: согруппники не ушли на море, а сидели там, на этих диванчиках, а в кресле гордо восседал Линдеманн. Ребята что-то бурно обсуждали, но у лид-гитариста так шумело в ушах, что в этом хоре голосов он вряд ли бы смог распознать что. На одном диване все вместе сидели Флаке, Оливер и Пауль, а на другом, в полном одиночестве, — Шнайдер. На его появление, казалось, никто не обратил ни малейшего внимания, лишь только ударник метнул на него свой печальный взгляд и напряжённо сглотнул. Все остальные продолжили обсуждать что-то, не стесняясь стоявшего в дверях Круспе. — Где он? — каким-то кричащим шёпотом проговорил Рихард, и руки у него снова затряслись от бессилия. Он снова закусил губу, мигрень, всверливаясь в виски, словно хотела не убивать, а мучить его. Все тут же смолкли, но при этом остались совершенно спокойны. Шнайдер, казалось, тут же понял, в чём дело, а потому стыдливо опустил глаза. — Кто «он»? — отозвался со своего кресла Тилль, и лицо его не выражало совершенно никаких эмоций. — А то ты не знаешь кто, — снова зло прошептал гитарист и сделал ещё пару шагов прямо к этому чёртовому креслу. Теперь он стоял в самом центре гостиной напротив вокалиста, слева на длинном диване сидели Флаке, Оливер и Пауль, сзади него был Шнайдер. Круспе почему-то был совершенно уверен, что всю эту афёру организовал Линдеманн. — Он обдолбанный? — очень тихо, надеясь, что Рихард не услышит, спросил Ридель. — О, нет, Олли, он как раз совершенно чистый, — язвительно улыбнулся Тилль, встал со своего кресла и вплотную подошёл к лид-гитаристу. — Что, не нравится реальный мир, Круспе? — Заткнись, — Рихард снова затрясся и сжал кулаки, Шнайдер тут же вскочил, встал рядом и схватил его за руку. Потасовки всегда приходилось разнимать Кристофу, и сейчас он тоже был вполне готов. — Впрочем, ты даже не знаешь, кто это сделал, — спокойно продолжил солист и начал вальяжно прохаживаться вокруг кресла, — с чего ты взял, что это был я?.. Гитарист кивнул. Ему на самом деле было совершенно всё равно, кто сделал это, ему нужен был кокаин, он не собирался кричать и уж тем более лезть в драку. Но эти слова подействовали на него как спусковой крючок пистолета, и он ужасно разозлился. — А, так это был Ландерс, — он резко повернулся на девяносто градусов, начал истерически смеяться, а потом непонятно с какими намерениями кинулся к диванчику. К счастью, его остановил Шнайдер, схватив его плечи двумя руками и оттащив назад. Круспе продолжал брыкаться. — Он был против, Рихард, он был против, как и я, — горячо зашептал он ему на ухо, пытаясь успокоить, и сжимал ещё крепче, — Пауль не виноват, это не он, Олли тоже ничего не знал… Мы пытались их остановить… Соло-гитарист тяжело дышал и попеременно смотрел то на руки, обхватившие его поперёк груди, то на испуганного Пауля, который, впрочем, глядел на него с жалостью, а не страхом, то на других участников группы, чьи лица не выражали совершенно никаких эмоций. Так плохо. Так болит голова. И так мерзко и отвратительно от того, что кто-то хочет украсть его единственное лекарство, кому-то плевать, что он чувствует. — Успокоился? — Тилль, казалось, интересовался у Шнайдера, а не у Круспе. — Отдай ему, — неожиданно встрял Пауль, смотря куда-то в пол и попеременно сжимая и разжимая кулаки. Все удивились, но вида никто не показал. — С чего это? — Линдеманн пожал плечами и прошествовал к стоящему неподалёку холодильнику, чтобы вытащить себе бутылку пива. Разговор его будто бы совершенно не интересовал, взгляд его говорил о том, что это очередная бессмысленная формальность, и что он знает, кто в действительности прав. — С того, что ему плохо, — прошипел ударник, наконец-то отпуская Рихарда из «объятий» и вставая напротив Тилля. Он был немного выше вокалиста и оттого, не стесняясь, смотрел на него сверху вниз. — Ты слепой, или притворяешься, что не видишь? — Я вижу, — хмыкнул солист и глотнул пива. Жилка на виске Кристофа задрожала, руки затряслись, совсем как у Рихарда, он нервно поджал губы и опустил глаза. Лоренц, Ридель и Ландерс переглядывались между собой, чувствуя, что назревает что-то не очень хорошее, Круспе сидел на полу, накрыв лицо руками и опустив голову на колени, тяжело дыша и всхлипывая. Тошнит. Так тошнит. — Ёбаный ты мудак, — медленно, почти по слогам, проговорил Шнайдер и начал сверлить взглядом бутылку Тилля, — просто отдай ему чёртов кокс и не трогай его. Такой человек, как Рихард, не стал бы употреблять наркотики просто так. — Да ну, — снова пожал плечами Линдеманн и ещё раз, будто специально вызывая раздражение, глотнул из бутылки. — Отбери. Как когда-то верно подметил Рихард, барабанщик бил быстро, больно, и в самую цель. Отбери так отбери, церемониться он не стал. Кристоф быстро стукнул вокалиста локтём в челюсть, но из-за того, что по комплекции он был меньше Тилля раза в полтора, этот удар мог максимум ненадолго оглушить Линдеманна, а учитывая то, что Пауль и Оливер тут же схватили его и оттащили назад, какой-то серьёзный ущерб национальному достоянию Германии Шнайдер принести не успел. — Ты скотина, чёртова скотина, Шнайдер! — воскликнул солист, аккуратно двигая челюсть рукой. Он, скорее всего, ожидал этого, а потому его злость казалась притворной. — Ты потакаешь его грязным, низменным желаниям, ты защищаешь наркомана! Это мешает группе! — Мне это не мешает, — сплюнул Кристоф и исподлобья глянул на своего противника. Выглядел он весьма агрессивным, готовым в любой момент вмазать Тиллю второй раз. Рихард смотрел на это действо с выражением почти полного безразличия. От громких криков голова всегда начинала болеть сильнее, а учитывая все сегодняшние обстоятельства, Круспе казалось, что он может в любой момент умереть. Тиллю было больно — он это знал; но ещё он знал, что он должен прочувствовать хоть толику той боли, которую каждый день чувствует он. — Да ты что?! — снова вскричал Линдеманн, и голову лид-гитариста словно начали рубить тупым топором. — А то, что он вечно обдолбанный на репетициях, тебе не мешает?! — Не мешает, — ответил за ударника Пауль, понемногу ослабляя хватку. Шнайдер успокоился, но выглядел всё равно озлобленным. — Когда он обдолбается и сдохнет прямо на концерте, за это мне вы спасибо не скажете, — язвительно пробормотал вокалист и откуда-то из-под джинсовой куртки вытащил три пакетика с белым порошком. Пакетики полетели на пол, а сам Тилль, содрогаясь всем телом и будто бы даже плача, быстро ушёл в свою комнату, находившуюся на первом этаже. За ним тут же кинулись Оливер и Флаке: успокаивать или бить — остаётся только гадать. Пауль принялся подбирать пакетики, а Кристоф кинулся к Рихарду с немым вопросом в глазах: «Порядок?». Непорядок. Внутренне Круспе осознавал, что из-за него и таких вот инцидентов они запросто могут распасться, разойтись, как корабли в море. Но что он может сделать? Он старается вести себя тихо, не лезть в споры, но лекарство — так он про себя предпочитал называть наркотики — лекарство он прекратить принимать не мог. Это то, что хоть немного помогает ему жить, не корчась от постоянной боли, то, что заменить чем-то другим он не в силах. Ландерс подошёл к Шнайдеру, отдал ему пакетики и что-то коротко шепнул на ухо. Соло-гитарист понятия не имел, что, да ему и не слишком было это интересно. Всё-таки, Пауль хороший, славный парень, он ведь даже ничего не знает, а всё равно покрывает его. Стал бы делать это Кристоф, если б не знал правды?.. А вот Пауль всё равно стал бы. Они, в пучине своей постоянной, жгучей ненависти, так тонко чувствовали друг друга, что с лёгкостью могли бы угадать, что делает каждый из них, находясь на другом конце света. И эти огромные голубые глаза почти кричали о том, что он жаждет предложить свою помощь. Но Рихард не мог. Рихард не мог её принять. Круспе не помнил, как они оказались наверху в его комнате и не помнил, как Шнайдер туда его дотащил. Он не помнил даже, открыли они эти чёртовы пакетики или нет, и то, что осталось в памяти, лишь ощущение бесконечной боли, не физической, но душевной. Истерический поток, ничем не прерываемый, и руки Кристофа, обнимавшие его. Его не нужно было держать и сдерживать, это были всего лишь объятья, всего лишь способ избавиться от боли. Он молчал, он ничего не говорил, возможно, скрывая проблемы даже серьёзнее, чем у Рихарда, он ценил его боль. Он понимал её. Он шептал что-то успокаивающее на ухо, он гладил его тёмно-русые волосы и его бледные плечи. И не было в этих жестах ничего предосудительного; это была любовь, но любовь людей, которые знают друг друга тысячу лет и готовых друг для друга горы свернуть, любовь друзей, любовь братьев. И почему он понял и принял его первым, почему он готов был драться за его правду, почему он сейчас сидел и обнимал его, знать не мог никто. «Пожалуйста, Кристоф, не уходи», — «Я не уйду, Цвен, я никуда не уйду». Время и пространство исчезли, существовали лишь они двое, и лишь боль и любовь, поделённая на двоих. Когда луна мягким светом покрыла измученное лицо Рихарда, он понял, что уже наступила ночь. Он аккуратно повернулся — Кристоф комочком спал рядом, с краю, чуть приобняв его за плечо, и несколько тёмных кудрявых локонов спадали на его ровный лоб. В свете луны он казался очень красивым и таким родным. Он и правда никуда не ушёл.