земля мёртвых

      Северное солнце разгоралось тяжело, будто бы больной в бреду, пылая и растекаясь рябинно-рыжим, раскалённо-лавовым насколько хватало глаз. Ваня знал: иллюзия. Никакого душного жара и бешеного пламени нет и в помине, выйди за порог, плюнь в снег — и слюна обратится в лёд ещё в воздухе, звенящем, сплетённом в тонкую кристаллическую решётку.       Лагерь, замерший в чутком полусне, изредка слал в небо звуки своей жизни: звон цепей собак, их копошение, сбивчивое, кашляющее гудение двигателей грузовиков, увязших колёсами в снегах. Ваня всё это ощущал и слышал очень слабо, как через толстое калёное стекло. Голова была совсем тяжёлая, от нар — не поднять, в сторону — не повернуть; можно было лишь поднять опухшие веки и глазами обвести барак.       Кто-то потряс за плечо, позвал по имени; Ваня приоткрыл глаза, увидел перед собой серьёзные глаза, бритую голову, бровь, пересечённую шрамом… Сега, узнал.       — Горишь весь, глотни. — Лицо опалило душным кипяточным жаром, край кружки стукнул о зубы. Евстигнеев глотал, жара не чувствуя совершенно: за ночь тело закостенело, всё внутри смёрзлось, сжалось. Лишь спустя несколько минут жаркая волна шевельнулась в пустом желудке, размачивая, как хлебную мякоть, согревая всё внутри. Ваня и не заметил, как всё ещё держал руку Сеги, придерживающую кружку.       — Спасибо, — кивнул из последних сил, опять распластался по нарам, закрывая глаза.       — Не жилец, — фыркнул кто-то тихо, — больно хилый.       Сега ничего не ответил, он вообще был удивительно молчалив и похож на многовековой горный хребет: с такой же древней историей, почти магической, такой же местами подточенный ветрами, а с другой стороны — закалённый под солнцем. Ваня знал, что сам он родился на юге, работал там фельдшером, потом — перебрался в Москву, отучился, устроился в госпиталь хирургом. А года, эдак, через три его забрали сюда, на север. В Москве осталась жена. Сега никогда о ней не говорил, но иногда получал письма с красивыми яркими марками. Евстигнееву нетрудно было сложить два и два и догадаться, кто пишет.       Они как-то негласно зацепились друг за друга, почуяли друг в друге трепетную любовь к творчеству и музыке и тоску глухую, от которой вздёрнуться хочется. И оба также негласно друг друга на плаву держали.       — Сегодня двойную пайку обещали, — тихо сообщил Сега. — Хлеб, сельдь, на обед, должно, похлёбка будет.       — Мне бы папиросу…       — Куда тебе, Евстигнеев, лежи уж, упрямец.       Что ж, ради папиросы Ваня проживёт хоть сотню лет, а полежать, поправиться — дело плёвое. В уголках губ защипало. Ваня не сразу понял, что это от улыбки, слабой и блёклой, но улыбки. Вот уж действительно праздник сегодня, раз сил на улыбку хватило, невесело подумалось Евстигнееву.       Начинался последний день года.