земля мёртвых

      Ваня вышел из метро, по привычке сутулясь и сжимая в карманах пальто руки в кулаки; поднял глаза на секунду, настороженно огляделся — и вдруг замер. Моргнул растерянно, рот раскрыл, чтобы крикнуть, да не смог, будто кость в горле застряла. Кинулся молча сквозь толпу к фигуре гордой, налетел, как вихрь, сгрёб руками тело чужое и прошептал едва слышно:       — Мир!..       Человек в объятиях закаменел, медленно руки поднял, обнял Евстигнеева в ответ. Потом кое-как отстранился (руки у Вани попросту не разжимались, судорогой сведённые), взялся крепко за плечи и улыбнулся, как раньше, лучисто, уверенно. Блеснул золотом коронок, посмотрел пристально, головой всё так же бритой тряхнул — и снова прильнул.       — Ванька, ты, и впрямь ты!       Не сговариваясь, зашли в столовую, взяли столько, что глаза разбегались, неприлично много сбережений спустили. Но сегодня можно: праздник у них, личный, самый драгоценный.       — Как ты… Что ты тут… — язык у Ивана не поворачивался произнести страшное «я думал, тебя расстреляли».       — Сам не верю. Я на полпути к смерти был, да уберёгся, выскользнул. Не мог я себе позволить умереть, — Мирон снова улыбнулся, только спокойнее, как человек, который жил уже сотню лет и знал всё, будто бы ничего его больше не пугало.       — Я и не сомневался, — хмыкнул Евстигнеев. Покалеченную ладонь кольнуло — словно бы напоминание, что да, он тоже выскользнул и не позволил себе рук опустить, даже если чума в голове говорила «можно, сдавайся, Ваня».       Повисла тишина, заполненная звяканьем ложек и стаканов гранёных. Спрашивать было и нечего — по глазам всё увидели, по манере держаться прочитали. Иван догадался, почему у Мирона зубы в золоте почти все, Мирон заметил мизинец, отсутствующий на правой руке, и бегающий больной взгляд.       Узнать и понять несложно: почерк ГУЛАГа чёткий и яркий, каллиграфически проступил поверх тел и голов.       — А ты, Ванька? Когда арестовали?       — Через два года, в 36-м. Ванечку со мной же загребли, ему семь дали, мне — десять. Он после освобождения чудом ли, проклятием ли на фронт попал, а меня на север забрали, почти к самой границе, в Ванечкин край родной. Думал, там всё и закончится. Но, чёрт возьми, повезло.       Свежие воспоминания нахлынули, как цунами, забурлили в горле, мешая дышать; сердце заполошно, тревожно запрыгало. Ваня выпрямился резко, сжав зубы, кивнул Мирону:       — Пошли покурим.       Доели быстро; благо, годы в лагерях научили еду и беречь до последнего, до отчаянного, и съедать её вмиг, чтобы другие не отобрали. Подносы с посудой отнесли к мойке, двигаясь шаг в шаг, как заводные игрушки. Ваня остановился у раковин, вымыл руки практически в кипятке, растирая край ладони с отсутствующим пальцем. Мирон наблюдал за этим с печальным вниманием в глазах; Ваня, чувствуя его взгляд, думал, что у друга наверняка дёсны зудят сейчас. Неестественно. Но это цена, самая малая из возможных.       Ленинградский март хлестнул по щекам на диво тёплым ветром и мелким колким снегом, который тут же таял на коже. Ваня не смог сдержать улыбки, видя, как Мирон по старой привычке втянул бритую голову в плечи, защищаясь от холода. В сердце что-то тепло шевельнулось — как будто кусочек встал на место: так хороши и живительны были крохотные весточки прошлой жизни.       Отошли подальше от шумных улиц, свернули во дворы, уселись на влажные качели с облупившейся краской. Здесь отчего-то воздух был тонкий, искрящийся и осязаемый — как паутина, а ещё было тихо, поразительно тихо. Эта весенняя тишина и близость Мирона баюкали Ванину чуму, что-то возрождали внутри. Чиркнули спички — тонкий крепкий дым поднялся вверх призрачными разводами, почти незаметный на фоне размякшего в кашу снега.       Дым вдруг загорчил у Евстигнеева в горле; стыд ошпарил щёки и уши.       — Я ведь… чёрт, Мирон, я ведь бросил тебя, искать перестал.       Мирон промолчал, затянулся, а Ваня не почувствовал от него ни злости, ни укора — почему-то это показалось очень страшным.       — Это даже к лучшему, Вань. Я ведь тоже… тоже в какой-то момент решил, что всё. Не потому что не верил, что ты выкарабкаешься, а потому что не знал, выберусь ли я. Струсил и решил, что лучше будет в неведенье. Как там? Меньше знаешь, крепче спишь? Ох, Ванька, я ж эту мудрость чёртову на руке вырезал и, пока лежал по госпиталям да по нарам, всё время на неё смотрел и вслух повторял.       Мирон замолчал, не в силах больше говорить. Ваня восхитился его внутренней силой: не тем, что Мирон делал в прошлом, а тем, как говорил об этом — ровно, честно и открыто.       — Спиздел народ, — прыснул вдруг Ваня; этот смешок, клокочущий в горле, фонил истерикой, Мирон почувствовал. Почувствовал и ответил:       — И вправду, ни черта ведь не спалось.       — Что ж, сейчас должно стать лучше, — уверенно соврал Евстигнеев, но прозвучало до кошмарного убедительно. Им обоим хотелось верить.       Евстигнеев посмотрел на часы: пора встречать Ванечку со смены, тот наверняка с ног валится. Прощаться с Мироном не хочется, прощаться с Мироном — страшно до одури, потому что тревога бьёт набатом в голове, потому что чума приподнимает голову и тянет носом, чувствуя кисло-сладкий вкус паники.       — Мир, мне идти нужно, — почти с детским отчаянием произнёс Ваня. — Но ты заходи к нам обязательно! Бумага есть? Адрес…       Мирон с улыбкой молча протянул руку, забрал рукав вверх. Ваня выводил адрес на той самой руке со шрамами, чувствуя их ребром ладони. Дописывая, протянул руку взамен — чтобы Мирон написал и свой адрес тоже.       Этот момент Ваня отложил в копилку воспоминаний. Буквы не на бумаге — на коже — кажутся куда надёжнее, выглядят, как клятва, нерушимая, вечная. Ванину руку греют эти цифры и буквы, а его самого греет Мирон, стискивая в объятии железно — откуда в нём столько физической силы?..       — До встречи, Ваня!       — До встречи, Мир!       Теперь-то наверняка.