Дорога на Монфокон

      Дорогая, меня признали еретиком!       Если бы у меня была женщина, я бы именно в такой форме преподнёс бы ей новость о своём увольнении. К сожалению, — а может и к счастью — постоянной любовницы у меня не было уже лет десять. Лёгкие командировочные интрижки не шли в счёт. Тем не менее, я имел какой-то вымышленный идеал, к которому я иногда обращался в сумбурной исповеди, с которым я иногда советовался. Черты её лица не были доступны моему взору. Во время разговора она стояла повернувшись ко мне спиной. Я видел лишь длинные тёмные немного растрёпанные волосы и край смуглого угловатого плеча.       Спешу успокоить вас: я не шизофреник. Я пока не до такой степени потерял связь с реальностью. Возможно, педофил, да и то с натяжкой. Героине моих грёз не больше пятнадцати-шестнадцати. Меня не тянет на зрелых женщин, даже тех, которые к тридцати пяти годам умудрились сохранить форму. Мысль о семейном очаге, а, тем более, о продолжении рода вызывала у меня нервную дрожь. Быть может, я насмотрелся на то, что делает семейная жизнь с моим коллегами. Их глаза напоминают осушенные болота. В них нет дерзости, любознательности, авантюризма — всё, что необходимо учёному. Они уже не новаторы-исследователи, а обычные клинические работники, пешки из сферы охраны психического здоровья. Они только для вида подписывались на научные журналы. Ведь каждый приличный терапевт должен держать на столе пару изданий «Современной психологии», чтобы пациенты думали, будто он постоянно повышает квалификацию, покоряет новые научные высоты. На самом деле, ничего нового в этих публикациях не было. Одни и те же теории, пережёванные и выплюнутые в слегка изменённом виде. Перепевы той же самой частушки. Тот же самый стокгольмский синдром и дисморфофобическое расстройство. Новые отклонения, очевидно, ещё не придумали. Впрочем, семейная жизнь и есть сплошной стокгольмский синдром.       Почему-то я был уверен, что такая печальная участь меня не постигнет. Ведь я не был слеплен из такого же теста, что и остальные мужчины моей профессии, которых засосало мещанское счастье. Мой психотип представлял собой странную смесь монаха и Питера Пэна. Ведь вам известна история мальчика, которому не суждено было вырасти и остепениться? Из всех сказочных героев он, пожалуй, мне ближе всего. Непокорный дух, который метался между ослепительным солнцем и кромешной тьмой. На этой почве я и расстался со своей последней пассией, которую уже наполовину оглушило тиканье её биологических часов. По этой причине меня и попросили вежливо подать заявление об увольнении. Не сказать, что такой шаг со стороны администрации меня удивил. Я уже несколько месяцев готовился к уходу, смахивал пыль с пресс-папье и начал перетаскивать растения домой.       Директор клиники дал мне полчаса, чтобы опустошить ящики стола и снять со стен все дипломы и грамоты, которые накопились у меня за десять лет практики.       Клод Молендино, доктор психологии.       Пусть значение моего имени не слишком лестно. Истории известны императоры и полководцы с таким именем. Мне нравится сам звук — холодный и чёткий, точно камень, падающий в ледяную воду. В этом звуке есть нечто бесповоротное, нечто роковое. А фамилия, в контраст имени, звонкая и фривольная. Молендино. Почти как Валентино. Даже как-то несолидно для целителя душ. Да, я верил в душу, в потусторонние миры, в прошлые жизни. А главное, я не держал эти убеждения при себе. Нет, я имел дерзость выражать их как во время лечебных сессий с пациентами, так и во время совещаний с коллегами. В эпоху вопиющего атеизма заикаться о чём-то сверхъестественном было чревато неприятностями, на которые я, в сущности, и нарвался.       Должен отметить, не все из них радовались моему увольнению. Среди сожалеющих был Жак Шармолю, мой бывший однокурсник, с которым мы стажировались в центре для проблемных подростков. С тех пор он успел жениться и обзавестись двумя детьми. Семейные обязательства принуждали его скрывать дружбу со мной. Я ничуть не обижался. Иногда, сидя в кафетерии во время обеденного перерыва, я ловил на себе его взгляд, исполненный восхищения, зависти и какого-то упрёка. Я знал, что он разделял моё увлечение мистикой, хотя он черпал свои понятия о загробной жизни не столько из катехизма, сколько из японских ужастиков про привидения и проклятия.       Когда я покинул свой кабинет, Шармолю последовал за мной по коридору. Перед стеклянной дверью в фойе он вдруг выкрикнул:       — Стой, Клод!       Я медленно обернулся, стараясь не уронить коробку с дипломами.       — Я что-то забыл?       — Ты… собираешься на обед?       — Какой, к чёрту, обед? Я теперь безработный, — видя, что коллега принял мои слова за чистую монету, я поспешил его успокоить: — Да есть у меня деньги. Не сдохну с голоду. На худой конец, у меня две почки, вполне здоровые. Да что ты в самом деле? Шуток не понимаешь?       — У тебя вечно шутки, — выдохнул Жак с облегчением. — Доигрался.       — Напротив. Игры только начинаются. Теперь я не обязан отчитываться перед этими сычами. Я буду лечить своих пациентов так, как их нужно лечить, а не как велит журнал.       — Hапрашиваешься на неприятности, Молендино. Ляпаешь что попало в в сети. Мракобесие какое-то, эзотерические блоги. Да чёрт с ним, мог бы писать под псевдонимом. Но нет же! Ты писал под своим настоящим именем и ещё указывал место работы. Конечно, начальнику это не понравилось. Это подрывает репутацию клиники. Теперь будут думать, что тут работают всякие колдуны и чернокнижники. У нас серьёзное лечебное заведение, а не салон спиритизма.       — Не утрируй. Ты сам прекрасно знаешь, что толстыми журналами вроде «Современной психологии» руководит мафия. Там публикуют только своих. Одни и те же имена уже десять лет. Инакомыслящих редакторы не шибко жалуют. А у меня было чем поделиться. Читателей задело, как видишь. Мне пришло больше сотни откликов. Наконец-то завязался какой-то диалог в открытом эфире. Когда у тебя последний раз был диалог? Изо дня в день ты сидишь и бубнишь отрывки из учебника тридцатилетней давности.       Обвисшие щёки Шармолю вспыхнули на мгновение.       — Я понял твой намёк.       — Я не хотел тебя обидеть. Но неужели тебе не хочется большего?       — Мне? Мне хочется… в первую очередь, чтобы дети учились в хорошей частной школе, а не в государственной казарме, где половина учеников говорит на арабском. Да, я расист и исламофоб. Отцовство убило во мне зачатки толерантности.       — Можешь не оправдываться передо мной, — сказал я успокаивающим тоном. — Я сам не в восторге от того, во что превратилась наша страна.       — Но на тебя этот демографический сдвиг не так влияет. Тебе всегда хватит денег на съём комнатушки в приличном районе. А у моей супруги дорогие вкусы, которые она, похоже, прививает нашим детям. Ничего не поделаешь, Клод. Так уж сложилось, что у меня семья. Я не могу позволить себе такие творческие полёты.       — Разве я осуждаю тебя? Жак, ты знаешь, что когда мы заводим беседу, она тянется три часа. Не могу же я стоять у двери с тяжеленной коробкой в руках, — у меня и правда затекли руки. — Мне нужно оттарабанить всё это барахло в домашний офис. Придётся облагородить свою конуру, убрать дохлых крыс и стопки порнографии. Короче, не волнуйся за меня.       Шармолю неубедительно кивнул.       — Так как же насчёт обеда? Я думал, может завтра или послезавтра.       — А ты не боишься, что тебя увидят в кафе за одним столиком с еретиком?       — Боюсь, — признался он. — Я следующий.       Мне осталось лишь покачать головой. Во что превратился мой университетский приятель? Когда мы вместе учились, он не был таким запуганным и зажатым. По крайней мере, он помог мне донести ящик до машины. Мой алый «Ситроен» выделялся из ряда невзрачных, практичных автомобилей моих коллег. «Тачка достойная кардинала», - говорила одна моя бывшая сотрудница.       Засунув свои регалии на заднее сиденье, я выдернул скомканную статью из нагрудного кармашка Шармолю. Похоже, он припас её для одного из своих пациентов. Свободной рукой я держал телефон, на экране которого светилась моя статья, опубликованная в эзотерическом блоге.       — Помяни моё слово, Жак. Это убьёт то.