Бескрылые

— Лиу, ты просто сраный дебил, твою мать. Рыжему кажется, что он сейчас вскипит от злости. Вскипит, расплавится и разольется прямо здесь, под шатром, где даже воздух — сплошное резиновое месиво. — Да все-все, я же извинился, — Лиу шелестит какой-то херней, тщательно закрывая ее спиной, и Рыжему, честно, абсолютно все равно, что там у него за фиговина. Зато абсолютно не все равно на то, что минуту назад мог слететь с дерьмово закреплённого полотна. Наверняка головой вниз и шеей набок, с характерным хрустом в позвонках. — Перед мамкой своей извиняйся за то, что, блять, такого долбоеба из тебя воспитала, — рычит Рыжий, вытирая со лба пот тыльной стороной ладони. Раз-два-три. Четыре-пять-шесть. На семи Рыжий понимает, что весь этот счет до десяти, чтобы унять злость, — херня полная. Абсолютно мерзкая херня. Лиу не отвечает. И правильно делает, думает Рыжий, чувствуя, как долбится в грудину запыхавшееся, сорвавшееся от страха сердце. Один прокол в закреплении полотна — и у цирка останутся максимум дрессированные собачки и грустные клоуны. И никаких гимнастов. Ни единого. Хотя Рыжий тут и так один такой. Совсем как чертов Громобой [1]: единственный в своем роде. — Какого черта тут опять творится? Блять, думает Рыжий, и сердце его замирает ровно на полсекунды, прекрасно, наизусть зная разговор, который последует далее. Мне пришли давать пизды за то, что я чуть нахуй не откинулся. Красиво, красиво. — Этот придурок не проверил закрепы, — шикает Рыжий, поворачиваясь к Джену, натыкаясь взглядом на сальное лицо и скрещённые на здоровом животе руки. — А он тебе что, мамка, что ли? — злостно и едко фыркает Джен, и испарина на его лбу делает его лицо еще более толстым. — Нет, послушай, Рыжий... Рыжий отворачивается, чтобы незаметно закатить глаза, пропуская между губ беззвучное: с-у-к-а. — Кто за твою жизнь отвечает тут? — спрашивает Джен, и Рыжий утыкается уставшим взглядом в его лицо. — Я. — Ну так и какие у тебя проблемы опять, расскажи мне? — Джен срывается на полукрик, и Рыжему хочется поморщиться. Он еле себя от этого сдерживает. — Я тебе сто пятьсот раз повторял: перед тем, как залезть на эту хуевину, ты лично должен проверить каждое полотно, каждый закр... — Да я знаю. — Ну так и нахрен все как обычно? Рыжий отворачивается от ора, летящего в лицо, сжимает кулаки и все никак не может привыкнуть к тому, что своему добропорядочному работодателю нельзя грубить в ответ. Рыжему нужно помогать маме и как минимум что-то жрать, и все это требует денег. Вылетит с работы — и всему полная задница. — Слушай, — Джен потирает пухлыми пальцами переносицу, и Рыжий думает, что его тушу даже комбайн не выдержал бы, не то что полотно. — Послезавтра у нас важное выступление. Важнее всей твоей сраной жизни. Рыжий не поворачивается, потому что стоит повернуться — и хруст в плотно сжатых кулаках начнет ломать кости. Он смотрит на неровности полового покрытия, как будто это пиздец как интересно. — Я знаю, что ты хороший гимнаст, — внезапно смягчает тон Джен, и Рыжий на секунду задумывается: он пьяный или это какая-то разновидность биполярки? — Но, ей-богу: не проебись. — Схерали я проебусь? — рыкает Рыжий. Пульсирующая боль напалмом долбит в голову, и он едва ли не морщится. — Полотна не закрепил этот шизик, а не я. — Я тебе просто говорю: не проебись, — снисходительно-терпеливым тоном выдавливает Джен, и Рыжий думает: от греха подальше, заткнусь лучше. — Ага, — бросает он, отворачиваясь и показывая, что разговор окончен. Спинной мозг и ощущение пристального взгляда в затылок говорят: Джен в пяти секундах от того, чтобы сорваться. Код красный, код красный, лев вот-вот откусит дрессировщику голову. Морда у Рыжего тоже красная: от злости, адреналина и ухнувшего в ребра сердца, когда полотно внезапно полетело вместе с ним вниз. Благо второе все еще было закреплено, и он смог ухватиться за него рукой. Лиу все еще возится с каким-то дерьмом, и у Рыжего одно желание: чтобы он съебался нахуй с арены. Он сам подходит и закрепляет полотна, так крепко, что хрен потом, наверное, открутит. Проверяет пять раз — авось что-то не досмотрел. Все досмотрел. Сука, думает он и упирается головой в трос. Интересно, он опять последним узнает о каком-то неебически важном выступлении? Скорее всего, так и есть. Если он просрет — его уволят, да, совершенно точно, Джен всегда ищет повод послать его уже к черту. Он бы и сейчас это сделал, если бы сам ранее не доверил именно Лиу закреплять полотна. Их цирк — полное дерьмо. Парадоксальное. Парадокс в том, что Джен — богатый дядька, денег хоть лопатой греби, зарплаты у циркачей хорошие. А вот вложений в состояние цирка — чуть ли не ноль. У них непрофессиональные рабочие, дерьмовые условия и херовая реклама. Рыжий чувствует, что попал в ловушку, в которой его держат деньги, но в которой он сам начинает деградировать. Выдыхает. Думает, что не заслуживает вот так вот стоять и поносить все, к чему прикасается: в конце концов, Джен подобрал его буквально с улицы, когда его прошлый цирк с крахом закрылся из-за неокупаемости и негативных отзывов. Джен тогда вообще не знал, что Рыжий что-то может — так, брал хоть уборщиком на полставки. А теперь он — господи — «хороший гимнаст». И вправду, блять. Просто потрясающий. Ладно. Все. У него нет времени страдать. Он зовет ребят и просит поднять полотна в воздух. Они темно-бордовые и старые. Сейчас нужно просто залезть вверх, руками и ногами, контролируя дыхание, чтобы не устать раньше времени. Высота встречает его запахом резины, шлейфом попкорна и немного — чистым воздухом. Он чувствует, как плотно упираются в полотна босые, перевязанные бинтами ступни, как хватаются за них обработанные тальком пальцы и как натянуто прорезаются мышцы. И как сердце — рассеянное, растерянное — громко долбит по ребрам. Рыжий сглатывает, когда добирается доверху. Внизу — метров шесть, не меньше, а еще миллионы вариаций того, как можно упасть. Он не любит выступления за то, что нельзя начинать с обрывов: необходимо раскачать публику, вести по нарастающей. А ведь так намного легче — пройти самое страшное в самом начале. Потом уже совсем не боишься. Рыжий думает, что сейчас имеет право позволить себе такую роскошь, и, перегруппировавшись, начинает обмотку. Ткань заворачивается вокруг ступней, проходит по бедру, а Рыжий хочет самого сложного, того, от чего завибрирует в гортани, затечет по мышцам, завоет у самого основания сердца. Поэтому он обматывает корпус, крепко, чувствуя мышцами пресса, как ткань ложится на кожу сквозь костюм, — он в вертикальном положении головой вниз, перпендикулярно полу, и наверху все еще пахнет резиной. Края полотен колышутся в бинтах несуществующего воздуха, и Рыжий решает: пора. Когда он срывается с полотна боком, вращающимися движениями, воздух разрезает напополам волосы и залетает в глаза, на секунду сощуришься — уже не увидишь земли, замешкаешься, и никто не знает, чем это может обернуться. Рыжий не щурится. Смотрит через силу слезящимися от порывов воздуха глазами. И видит, как в метре над землей полотно максимально натягивается, и вот она, одна, одна-единственная — секунда. Секунда, когда ты застываешь в воздухе. Когда ты еще не мертв, но уже и не жив, когда ты не летишь и не дышишь — одна-единственная. Рыжий действительно не дышит. Приоткрывает рот, а воздух не выпускает, зажимает в легких, сглатывает, чтобы не дай бог не разрушить дыханием этот момент. Он переворачивается и на мгновение касается ступнями пола, а потом закручивается вновь — полотна снова взмывают вверх, потому что их тянут тросы, и Рыжий устремляется вместе с ними, держась одними руками. Обрыв закончен, шквал аплодисментов, задержанные дыхания и волнение в часто бьющихся сердцах. И никто в зале не знает, что самое тоскливое и отчаянное сердце — у гимнаста. Что оно боится больше всего, боится так, что сводит кости и не дает нормально разогнуть колени. Рыжий выдыхает только тогда, когда принимает устойчивое положение. А потом жадно, жадно дышит, как будто в последний раз. Это тоже — роскошь; но он ее себе позволяет. На глубоком, снова задержанном выдохе он опять раскачивает полотно, закрепляет одну ногу, другую отставляя назад — ласточка. Переплести одним полотном одну щиколотку, вторым — другую, так, чтобы почти передавило у основания, и, выпрямив руки по обе стороны, сделать шпагат. Полотна потянут вверх под восхищённый голос зала, вот он — гимнаст. Как будто и вправду может погладить свои же крылья. Колючие и кровавые от рвущего ветра. Когда Рыжий опускается на землю, он уже не знает, сколько времени провел в воздухе: может, минуту, пять, десять или полчаса — отличить сможет лишь завтра по степени боли в мышцах. Ребра болят от перенапряжения, а голова — от воздуха и давления, но Рыжему все равно: он давно ко всему этому привык. Привык к боли, к высоте и вечному громадному страху упасть. Или, наоборот, никогда этого не сделать. Гребаное важное выступление послезавтра, а Рыжий даже не знает, почему оно такое важное. Ну и хрен с ним — он всяко попытается сделать все, что могут позволить ему его крылья.

*

Он тренировался сорок минут. Почти ровно, плюс-минус пара. Кости никогда не врут. Болят, ерзают, скрипят и ноют — но не врут. И голова тоже болит: от недосыпа и нервов. Легкие тоже, но тут Рыжий сам прекрасно все понимает: любишь курить — люби и задыхаться. Во время тренировок, во время выступлений, экономя каждый кусочек воздуха, каждую его молекулу, дыша рвано и приторно. Бросить он не может, потому что яиц не хватает. Он вообще много чего в своей жизни из-за этого бросить не может: ебаного Джена с его ублюдским цирком, ебаные постоянные мысли об отце и ебаную злость, без которой уже даже выступать не получается. Все безумно ебаное. Ебаные лица посетителей цирка: серые морды родителей, счастливые — у детей, которые жаждут поглазеть на шоу с огнем и красивых дрессированных собачек. Рыжий же блевать хочет от мысли о том, что он и есть та самая дрессированная собачка, только жрет он определенно меньше и риск сдохнуть во время выступления у него больше. Запах попкорна. Когда Рыжий только начал выступать в цирках, он жрал этот бесплатный попкорн как долбанутый, потому что это действительно просто рай холестерина: два черпака масла, стакан кукурузы, полстакана сахара и стакан карамели. Все горячее и жирное. Та же ситуация с сахарной ватой: просто дохуя раскаленного сахара, а если с вишневым наполнителем — вообще песня. Единственная уловка в том, что попкорн, который не удалось продать, складывают в мусорные пакеты на ночь, а на следующий день подают снова. Больше Рыжий ни вату, ни попкорн не ест: не из-за мусорных пакетов, а из-за того, что варится в этом дерьме постоянно. — Рыжий, — голос Джена вырывает его из прострации, — ты меня понял? — Что? — Рыжий смотрит в ответ совершенно тупыми глазами, про себя думая, что за настолько отбитый взгляд можно вводить уголовную ответственность. До выступления — минут пятнадцать, не больше. Его номер стоит почти в самом конце, так что у него еще есть время покурить и позалипать в стену. Вокруг все как обычно кипит: летают ножи, причесывают лошадиные гривы, из-за кулис доносится шум заполненного зала (они выступают в небольшом городке, где каждый убогий шапито — уже повод поднять свою задницу с дивана). — Послушай, — сглатывает Джен, — я не шутил, когда говорил, что у нас действительно настолько важные гости сейчас. Так что нам никак нельзя обосраться. Рыжий думает: о черт. Джен на самом деле волнуется: сглатывает, рожа вся в испарине, заметный тремор рук. Если в их сраный цирк не приезжает сам президент — он точно не поверит. — Говори это лучше Чао. Вот кто-кто, а он точно обосрется, — говорит Рыжий и через секунду добавляет: — С подливой. — Чао уже проинструктирован. Рыжий сдерживает усмешку от этого долбоебского «проинструктирован» и думает, что «запрограммирован» или «надрессирован» подошло бы куда больше. — Так что, Рыжий… — Да я понял, понял. — Хорошо, — выдыхает Джен и зачем-то кладет руку ему на плечо, — не подведи. — Ага, — фыркает Рыжий и хочет, чтобы эта потная рука поскорее убралась с его плеча. И еще думает, что все действительно, наверное, так серьезно. Джен — самый придурочный раздолбай, которого он знает: он обычно никогда до конца не выкупает важность каких-либо выступлений. Так что если он и вправду так волнуется — значит, Рыжему тоже, наверное, надо, если он все-таки не хочет вылететь с работы. Рыжий не волнуется. Чувствует лишь легкую боль в растянутых мышцах и тревожность за гранью ребер. Каждый раз, когда что-то идет не так, каждый раз, когда срываешься с полотен и чувствуешь, что под ногами пустота и лишь тонны сжатого воздуха — каждый гребаный раз. Рыжий выдыхает и думает, что раз семь перепроверит полотна. Обычно такого запала хватает ненадолго, и через пару-тройку выступлений он снова забивает на перестраховку. Но не сейчас — сейчас, когда все эмоции свежие, он действительно боится сорваться. Время течет безумно быстро: он лишь слышит звон копыт, возгласы людей, какие-то идиотские интерактивные шутки от клоуна, пока догорает очередная сигарета. Его выход — уже вот-вот, и Рыжий почти устало выдыхает. Думает: ладно, окей. Он сделает сейчас все, что может, просто чтобы не вылететь с работы. Просто чтобы помочь Джену с этими важными гостями, кем бы они ни были, ведь все-таки он действительно платит неплохие деньги. Секунды перед выходом — почему-то всегда самые волнительные. Как только выходишь на арену, уже перестает быть стремно. Так всегда, так и сейчас — Рыжий не чувствует волнения, когда еще раз перепроверяет закрепы, не чувствует, когда эффектно выключается свет. Не чувствует, когда заматывает одну ногу, когда вторую — тоже. И совсем не волнуется, когда все-таки поднимается в воздух: земля улетает из-под ног, кислородный ад под куполом всегда отдает электричеством, а света все еще нет, потому что нужно дождаться, когда гимнаст поднимется. А когда поднимается — включается синий свет, такой, чтобы непременно ударить в глаза, но Рыжий привык. Привык к задержанному сердцу, стиснутым дыхательным каналам, привык не видеть лиц людей из зала, потому что никогда не смотрит. Разве что только внутрь каждой своей мышцы, чтобы понять, что им все-таки надо. На последующие минут семь его сознание отрубается, потухает, рушится, он чувствует только свое тело, каждый нерв, каждую мышцу. Он просто делает то, что просят его внутренности: сворачивается, сгибается, переворачивается. Срывается. Вниз, вдаль, вглубь, в пол, ближе к земле, подальше от воздуха, спасаясь от самого себя — вниз. Не слышит вскрикиваний, выдохов, аханий, не слышит ничего, кроме вибрации внутри собственной головы. Он срывается так, что становится почти физически больно, так, что тянет все изнутри. Так, что сразу понимает: да, это просто ахуенно. Так ему скажет после выступления Джен. Но так он не скажет себе никогда, потому что стоит только утолить этот жрущий голод — как он становится еще сильнее. Каждый раз, каждое выступление, ему хочется больше, хочется влететь в воздух, впечататься в землю, раздробиться. Сорваться так, чтобы хватило на всю жизнь. Он опускается на землю под бесчисленный выстрел аплодисментов, свиста, крика — вот он, гимнаст. Стоять практически физически сложно: ноги как будто не созданы для земли, как будто за эти недолгие минуты они просто забывают, для чего они созданы. Как будто кровоточащие крылья, рвущие спину, заменяют ему все его тело. Рыжий находится в той же прострации до конца выступления, ощущая себя настолько тоскливо, насколько только можно. Тоска по воздуху, полету, ощущению свободы — все горит до основания сигаретного фильтра, и только тогда он снова возвращается на землю. Вокруг снова материализуется запах попкорна, ваты, резины, никакого больше электричества. Снова шум голосов за шатром, липкий вечерний воздух, ощущение разъебанности собственной головы. Снова на земле. Снова все зашивать. Рыжий проводит на улице, на ступенях своего трейлера, все время до момента, когда всем циркачам нужно разом выйти на сцену и поблагодарить публику. Рыжий слушает, как орут люди, которых собралось действительно много, и залипает на собаке на руках Сюин — их дрессировщицы. Собака часто дышит, и Рыжий думает: дайте ей сраной воды уже. Когда он возвращается обратно к трейлерам, его ловит та же Сюин и говорит что-то про то, как же круто он сегодня выступил. Рыжий отмахивается коротким «спасибо» и проходит мимо, потому что твою мать — ему просто нужно поспать. И смыть с себя это чувство болезненной мазутной грязи в мышцах. Это время — самое хорошее, потому что в трейлеры обычно сразу никто не идет. Все остаются разгребать говно внутри цирка и обсуждать, как все прошло. — Мо Гуань Шань, верно? — раздается сзади чей-то голос, и Рыжий застывает на полушаге. Не знает от чего: то ли от незнакомого голоса, то ли от своего собственного имени, которое слышит только по телефонным разговорам с мамой. Он поворачивается и какое-то время видит только огонек сигареты. Думает: кто бы ты ни был, уебан, но я тебя уже ненавижу, потому что снова хочу курить. Этот некто подходит ближе, и Рыжий вскидывает брови: реально уебан. В дорогом костюме, черные волосы, и взгляд… тоже уебанский. Темный. Обдолбанный. — Ну, — бросает Рыжий, не задумываясь о том, как грубо это звучит, потому что ему насрать. — Доброго вечера. Меня зовут Хэ Тянь. Как будто бы мне не насрать, думает Рыжий. И смотрит на протянутую ладонь, решая, будет ли угарно ее не пожать. Решает, что да, определенно. — Ну, — бросает он снова, уже с демонстративным раздражением, и этот Хэ-кто-ты-такой-Тянь все-таки убирает протянутую ладонь. — Интересное начало, — коротко говорит он и продолжает прежде, чем Рыжий успевает что-то сказать: — Ладно, я вижу, вы устали, так что не буду медлить. И затыкается. Вот сука. Рыжий смотрит на него так, будто готов его убить, потому что ему действительно хочется спать, без задней мысли, он даже не задумывается, схуяли к нему подходит какой-то лощеный дядька после его выступления. — Дело в том, что… — Ага, а можно побыстрее? Тянь вскидывает брови. Рыжий же про себя неимоверно лыбится от удовольствия. Будь он не настолько задолбанным, определенно точно поиздевался над этим кем-то позлораднее. — Побыстрее нельзя, можно помедленнее, — отвечает Хэ Тянь и ухмыляется, как проститутка. Одним уголком рта. Нахально. С привкусом бабок и рвотного рефлекса. Он тянется к внутреннему карману своего пиджака, и Рыжий думает, что будет суперкруто, достань он сейчас ствол. Быть пристреленным у своего же трейлера из-за каких-то хуевых шуток — просто секс. Но по итогу Тянь достает визитку, и Рыжему кажется, что он окончательно поехал головой. Практически на автомате он берет визитку: та чертовски стильно сделана, как будто дизайнером был сам Американский Психопат [2], на черном матовом покрытии красным выгравировано Revolution. Рыжий думает: блять, пиздец. Еб твою мать. Да ну нахуй. — Вам это о чем-то говорит? — ухмыляется Хэ Тянь, и теперь они оба понимают, кто по итогу попал в этот капкан. Рыжий сглатывает так, чтобы сделать это максимально незаметным. Наверняка у него не получается, но лучшего он предложить не может. Revolution — один из самых продаваемых и раскрученных цирков страны. Бриллиантовая программа, сложнейшие номера, огромные зарплаты и новейшая экипировка — говоря простым языком, все у них просто пиздато. Один из тех цирков, на который пытается быть похожим каждое уродливое шапито. Если этот хрен и Revolution как-то связаны, то Рыжий просто суперски проебался. Хотя по дорогущему костюму этого придурка и так все понятно. Рыжий поднимает взгляд на Тяня, глотая пачками злорадство, которое в их тьме плещется, и отвечает: — Ну да, слыхал пару раз. Капкан замыкается на дорогих брюках, и кровь с кусками костей стекает прямо к начищенным ботинкам. Брови Тяня — вверх буквально на секунду, а у Рыжего уже не так сильно ебашит сердце, хотя, конечно же, все еще ебашит вовсю. — Славно, — отвечает Хэ Тянь голосом настолько заинтересованным, что Рыжему становится практически липко от этого блядского тона. — Так вот, я главный администратор того, о чем вы пару раз слыхали. Приятно познакомиться. Рыжий не знает, что ему с этой информацией делать: проглотить, выплюнуть или все-таки к херам собачьим отравиться? До него только сейчас доходят все связующие: Джен, его очень важные гости и визитка в руках. Еб твою мать. — Очень круто, — отвечает Рыжий, думая, с какого угла ему сейчас себя защищать и с какой ступеньки трейлера он будет слетать, когда Джен узнает об этой ситуации и выгонит его с работы ссаными тряпками. — А я-то тут причем? — Понимаете, — начинает Тянь и проводит языком по губам, — я был на вашем выступлении сегодня. И снова замолкает. Рыжему хочется взять камень и размозжить ему башку. — И? — Мне понравилось. — Спасиб. — Нет, вы не поняли, — усмехается. — Мне очень понравилось. — И? — раздраженно переспрашивает Рыжий и едва не добавляет «блять». Ему все-таки верится, что все-таки есть шанс сохранить работу. — Я бы хотел предложить вам сотрудничество. — Че? Они оба замолкают, глядя друг на друга: Хэ Тянь — со злорадством в глазах и практически маниакальным наслаждением, Рыжий — с полной дезориентацией в пространстве. Оба с ловушками на разбитых в пасту ногах, потому что Хэ Тянь, очевидно, ахуевает от такого отношения, а Рыжий просто ахуевает. От всего. Потому что да ну нахуй. — Вы очень хороший гимнаст, вы знаете это? — снова усмехается Тянь, как будто без этого блядства нельзя вести диалог. — Ну конечно, — дерзит Рыжий, чувствуя, как постепенно начинает сушить горло. Кажется, что его кто-то разыгрывает, очевидно. Да, это совершенно точно так. — Кроме того, — добавляет Тянь, — вы очень интересный гимнаст. — В чем разница? Рыжий не пытается прикидываться тупым, совершенно нет. Он просто и вправду не понимает, чего от него, задолбанного и прокуренного, сейчас хотят. Он все еще не успел до конца прочувствовать ногами землю и раскрыть глаза от блеска синих огней, какое ему дело до этих идиотских разговоров. — Разница в самоотдаче. Рыжий думает: о да, блять. Давай еще говорить шекспировскими фразами. Почему бы, ебаный в рот, и нет. Он открывает рот, чтобы высказать что-то на грани «иди нахуй» и «приятно было познакомиться», но Хэ Тянь его перебивает: — Revolution был бы рад посмотреть, как такой персонаж, как вы, будет смотреться в его рядах. Рыжий думает, что реально не выкупает, в каком месте его наебывают или пытаются наебать. Потому что все это звучит как абсурд: от администратора одного из ведущих цирков на представлении их клоунады и до этого самого администратора, говорящего, что ему почему-то не насрать на то, как Рыжий там отдается своему делу. Рыжий отдается. Полностью. С кишками, кровью и резями в костях. Отдается так, что каждый раз после выступления хочет пристрелить себя в голову. Отдается так, что земля становится чужой. И именно поэтому он думает, что эта шутка — самое хуевое дерьмо, что ему могли выплюнуть в рожу, а в рожу ему плевали достаточно. Он выдыхает, понимая, как бессмысленно все происходящее: от этих дорогих ботинок и до постоянных ядовитых усмешек. Как все бесполезно, злорадно и грязно. Отвечает: — Да-да, смешно, если вы решили тут надо мной посмеяться, то идите… — Я не шучу, — отвечает Хэ Тянь так, как будто это действительно очевидно. До Рыжего доходит, что он, походу, не врет. Реально. — Вы шутите, — то ли с вопросительной, то ли с утвердительной интонацией отвечает Рыжий, и Хэ Тянь в ответ качает головой. — Серьезно то есть? Это вот так у вас работает? Вы ездите по выступлениям второсортных цирков и ищите тут себе коллектив, да? Да хрена с два. Тянь пожимает плечами, и мазутно-темное небо за его спиной становится как будто еще темнее. — Вы не представляете, сколько алмазов хранят в себе такие вот низкобюджетные цирки. Пиздец. Как будто он попал на лекцию по популистике и манипуляции людьми, потому что более идиотских фраз он в жизни своей не слышал. — Да ну? — фыркает Рыжий. — Я не знаю? Я тут, блять, работаю. Он не замечает, как матерится. Ему насрать. Потому что все это его ужасно, до скрежета в подреберных злит. — Если вы думаете, что мне нечем заняться, кроме как шутить над циркачами конкурентов, то вы ошибаетесь, — отвечает Тянь, и Рыжему кажется, что глаза его становятся на три тона темнее. — Да ну? — бросает он, неуверенный в своих словах, совершенно не понимая, куда зашел этот бредовый диалог. — Моя работа — это отбирать у конкурентов и забирать себе, — и голос темнее. Все темное: голос, глаза, небо, костюм, все в голове у Рыжего постепенно затягивается темнотой, сквозь которую он больше не видит, куда идти. Земля под ногами ощущается как никогда устойчиво, как будто бы и не было этой тоски, этого свободного падения, как будто бы он никогда не поднимался выше своей головы. Рыжий чувствует себя так, будто его отравили. Энергией, словами и привкусом яда. — Знаете, я тут подумал… — начинает Рыжий деланно извиняющимся голосом и замечает, как на секунду в глазах Хэ Тяня мерцает липучая победа. — Идите-ка вы нахуй, господин-мне-насрать-как-вас-зовут. Разворачивается и уходит, и на моменте разворота ему действительно все равно, что он, очевидно, сделал большую ошибку. В момент первого шага это чувство возвращается, и он снова, уже в который раз за всю жизнь, чувствует на корне языка блевотный привкус упущенной возможности, и он реально не понимает, почему сейчас это сделал. Деньги пахнут приятно. Куда приятнее пахнут возможности и, наверное, воздух под куполом Revolution. Полностью электрический, едкий, мокрый, такой, от которого впору захлебнуться. Злость же воняет мазутом, горечью, нефтью и сгоревшим фильтром сигареты. И Рыжий уже не помнит никаких других запахов. Но свобода — вряд ли в его жизни есть что-то ее ценнее. — Ладно, — доносится сзади, и Рыжий думает, что все так и надо, ладно и ладно, все так все. — У меня есть предложение. Рыжий думает о том, нахуя он остановился, позже, чем останавливается. И спиной чувствует эту темную энергию, которую хочется вытянуть из кожи щипцами. — Пять тысяч юаней за одно выступление в Revolution. Он не заканчивает, и Рыжий закатывает глаза, понимая: это его любимая фишка. Выводить на диалог. Предлагать. Брать. Деньги пахнут прекрасно. Прекраснее пахнет воздух. И боль, раскаленная в мышцах, тоже. А Рыжий чувствует, что невозможно, до тошноты устал пытаться хоть что-то понять. — В чем прикол-то? — он поворачивается через плечо, сталкивается взглядом с чужими глазами цвета черной дыры и понимает: ему не нравится. Ничего из того, что происходит или может произойти. Не нравится эта энергия. Хэ Тянь. Кем бы он ни был — абсолютно не нравится. — Нет прикола, просто выступление, — пожимает плечами Тянь, и Рыжий почему-то уверен, что это тот самый человек, который не делает одно и то же предложение дважды, а оттого еще больше не понимает, почему он сам стал исключением. — И что потом? — А потом посмотрим, — ухмыляется Тянь, и Рыжий думает, что рыболовный крючок, впившийся в нижнюю губу, пахнет хуевее всего вместе взятого. Пять тысяч юаней — это пять тысяч юаней, и у него сейчас нет возможности строить из себя «непродажную штучку». Будь он таковой, он бы не работал у Джена и не терпел этот запах резины, въевшийся в подкорку. Совершенно нет. И он совершенно устал. — На кой хуй это вообще? — спрашивает Рыжий, и это значит «окей», просто немного другими словами. — Вы действительно хороший гимнаст, вот и все. Рыжий выдыхает — а на большее сил у него нет. Слишком странно, слишком темно, слишком сильно ощущается земля под ногами, он совсем не чувствует воздуха, совсем не чувствует электричества, чувствует только то, что легкие болят. — Я подумаю, — бросает Рыжий, потому что понимает: еще одну минуту этого забирающего все без остатка разговора он не вытянет. Просто не хватит энергии. И он даже не знает, с чем это связано: с тоской, с усталостью или с этим неебически черным энергетическим хаосом. Долбаный вампир. Все без остатка. — Я завтра с вами свяжусь. И приятного сотрудничества, — доносится в спину, и Рыжий сжимает зубы. Он не знает, что это такое и к чему это все появилось в его жизни. Не знает, почему снова бессмысленно агрессирует — наверное, потому, что действительно заебало делать то, чего хочешь больше всего в жизни, там, где находиться просто отвратительно. Не знает, к чему вся эта клоунада и почему так сильно долбит сердце. Наверное, для того, чтобы все-таки захлебнуться электричеством под куполом сраного Revolution, даже если на этом все и остановится.