*
— Блять. Рыжий думает: это нехорошо. Ой как, твою мать, нехорошо. Вот этот вот Тянь с растрепанными волосами, треугольником морщины между бровей и я-испепелю-любого-и-мне-похуй-кого взглядом, матерящийся во весь голос, — это все нехорошо. Любой Тянь по-своему нехорошо, но вот такой — просто сраный ужас. — Что такое? — спрашивает Рыжий, оборачиваясь через плечо. Он опять курит на диване, хотя с какого-то времени обещал себе так не делать и уходить на балкон. Потом решает: а мне ли не похуй? — Чэн, — выдыхает Тянь и останавливается в коридоре. Упирает руки в бока. Смотрит в стену — задумчиво-суетливым взглядом сквозь растрепанные по лбу волосы. Рыжий не гадалка, но тут и гадать не надо: какой-то долбаный пиздец. — Что твой идиотский братик опять творит? — спрашивает Рыжий и садится удобнее, чтобы видеть Тяня. — Запрещает тебе выступать, вот что творит. Рыжий отстраняется, хотя не от кого. Просто немного подается назад и едва ли не прожигает сигаретой диван. — Что? — выплевывает. — Почему? — Я ебу, Гуань? — Тянь резко поворачивается к нему, смотрит глаза-в-глаза. — Ответь мне: я ебу? Рыжего переебывает. По спине, шее и сросшимся костям голеней — перебивает. Бьет. От взгляда, злости и энергетики, настолько густой, что черная дыра просто идет нахрен по сравнению с этим адом в чужих глазницах. Рыжий уже видел такой взгляд там, в спортзале, когда Тянь бил Ли. Взгляд войны и крови. И Рыжий впервые в полной мере осознает: теперь его время чем-то жертвовать. Он больше не может позволять Тяню впрягаться за его задницу. Вписывать его в ряды Revolution, договариваться с Чэном, пиздиться с Ли, жить с ним, жить им во время восстановления, встречаться с отцом, привозить Юи, договариваться с Лю Роу, да что угодно — слишком, слишком много. Он ему должен столько, что всех денег мира не хватит. — Эй, — выдавливает Рыжий, — ну и ладно. Хер с ним тогда. Тянь не отвечает: стоит на напряженных ногах, сжимает пальцы в кулаки, дышит через нос и смотрит в стену. — Эй? — снова осторожно произносит Рыжий и поднимается с дивана, параллельно кидая сигарету в пепельницу. — Тянь? Успокойся. — Не неси херни, — отмахивается Тянь. — Я ему этого не позволю. — Позволишь. Хватит. Я реально. — Я тоже реально, — он бросает на него короткий — полусекундный — взгляд. Отворачивается. И это реально плохо: если Хэ Тянь не смотрит в глаза, то всему пиздец. — Успокойся, — повторяет Рыжий. — Ладно? Он практически не замечает, как подходит близко, протяни руку — и дотронешься до этого котла ненависти. Тянь не двигается с места, просто стоит и не смотрит на него, совершенно на него не смотрит. Рыжий одной лишь позой кричит: посмотри, посмотри, посмотри. Ему это надо. Им обоим это пиздец как сейчас надо. — Хуй с ним, — зажеванно выдает Рыжий, понимая, как тупо и неубедительно звучат слова. Он впервые в жизни не останавливает себя от того, чтобы сунуть голову в пасть тигру: вытягивает руку и кладет ее на предплечье Тяня. Едва, совсем едва сжимая пальцы, просто касается. Чувствует жару чужого тела и сильные руки. Выступающие вены. Не понимает, почему не положил руку на плечо, почему коснулся именно предплечья, очень близко к запястью. Не помнит. Но это работает, потому что Тянь переводит на него взгляд. Хмурый, злой и огненный, плавит его янтарь, плавит его рыжий цвет, плавит Рыжего. — Нет, — по-черному произносит Тянь, и Рыжий неосознанно сильнее сжимает пальцы на его предплечье. — Не хуй с ним.*
Рыжий думает: ахуеть. Нет, это просто единственная мысль, которая у него в голове есть. Он водит пальцами по тачпаду ноутбука, листает ленту вниз, перебрасывается на порталы, которые буквально разрываются, кричат ему со вкладок, перегружают процессор ноутбука и его собственной головы. Павший ангел вернулся. Гимнаст, снова обретший свои крылья. Снова в небе, снова на арене, снова в Revolution. Бескрылые, которые умеют летать. Рыжий думает, что эти чертовы заголовки соревнуются между собой в слащавости и драматичности, застывает взглядом на последнем, цепляется за это слово — бескрылые. Хорошее слово, решает он. Хорошо ему подходит. Им подходит. Он так сидит уже час, не меньше, просто листая ленту, листая свои социальные сети. Его забанят. Его точно забанят за перегрузку сайтов, потому что он везде. Четыре часа назад на официальном сайте Revolution появился постер: его фотография с их первого концерта — с его первого концерта — спиной к камере, дата девятого марта и подпись красными буквами: Мы здесь. Его спина, обтянутая белой тканью рубашки, рыжие волосы, блеск софитов и размытая арена. Рыжий смотрит на эту фотографию и различает полотна вдалеке. Бордовые. Поправляет: черные. Они черные в свете огней. Официальным сайтом управляет Тянь. Рыжий усмехается: придурок. Усмешка отдается на языке болью и солью. Он слышит звук открывающейся входной двери и немедленно подрывается со стула. Тянь непринужденно снимает кеды, упираясь ладонью в стену, и поднимает глаза, когда Рыжий выходит в коридор. — Ну и что за херня? — спрашивает Рыжий, скрещивая руки на груди. Спрашивает беззлобно, просто в голове себе повторяя: придурок-придурок-придурок. — Никакой херни, малыш Мо, — лыбится Тянь. — Народ диктует мнение. — Ты чокнутый, — качает головой Рыжий и опускает взгляд. — Ты натуральный кретин. Тянь одним взглядом говорит: да, я знаю. И Рыжий знает. И все вокруг, все, кто с ним знаком, кто смотрел ему в глаза, все это знают. Что он кретин, придурок, идиот, долбаный мажорчик, совершенно обезбашенный, отвратительно жертвенный — этот конченый мудак Хэ Тянь. Рыжий его ненавидит. Врет, но ненавидит. — Я менеджер, малыш Мо, — Тянь ухмыляется. — И это моя работа. К сожалению, у меня нет в контракте ничего про «не делать анонс возвращения упавших гимнастов», очень жаль. — Он же тебя убьет, — фыркает Рыжий, вспоминая: акульи глаза, хладнокровие и безэмоциональное лицо. Хэ Чэн. — Не убьет. Иначе его убьет Revolution. — Это безумно, в курсах? Тянь подходит ближе и равняется с ним, и у Рыжего внутри застывает от ощущения, будто он сейчас его поцелует. Но Тянь не делает этого, просто ухмыляется, хрустит шеей и говорит: — В этом вся суть.*
Ему не верится, что наступает март. Холодный, мокрый, но март. Что скоро, через девять дней, у них концерт в Пекине. Купол, арена, электричество, воздух и ветер. И все это в руках, между пальцев, под сердцем. И что это их последний день в шанхайской квартире — тоже не верится. Рыжий оглядывает ее, пока Тянь уходит в туалет. Здоровенные окна, последний этаж высотки, ему уже знаком каждый уголок, он эту квартиру знает лучше, чем помнит материнский дом. Помнит ее почти пустой, когда они вчетвером только вселялись. Рыжий на коляске, его везет Цзянь — и все они реально волнуются, что тот его опрокинет. Сигарета, закрытые окна, плотные шторы. Кошмары по ночам. Помнит ее в стикерах — по всей квартире, долбаные записочки, как он их сминает и бросает на пол, забивая воздух сигаретным дымом, отравляясь в этом замкнутом пространстве. Как Юи его потом, после приезда, ругает за такой срач. Помнит ее без костылей и без коляски. Такой, в которой он сидит сейчас: с запахом земли, сигарет, духов Тяня. С запахом дома. Личной лечебницы, которая ему и психушка, и санаторий, и клетка — и дом. Рыжий сглатывает в сухое горло, слыша, как Тянь возвращается назад. — Ты чего? — спрашивает тот, стряхивая воду с мокрых рук на пол. Высокий, в домашней растянутой футболке с мокрыми следами от воды на серой ткани, вздергивающий бровь — правую, всегда правую — едва вверх, как делает всегда, когда что-то спрашивает. — Ничего. — Нет, — говорит Тянь, и Рыжий поднимает на него тусклый взгляд. — Что случилось? — Да блин, ничего, — отмахивается Рыжий. — Просто. Не знаю. Стремно. — Что стремно? От Тяня ничего не скроешь, он видит его, как на долбаном рентгене: до костей, клеток крови, опухолей головного мозга. — Не знаю, — настойчиво повторяет Рыжий. — Съезжать отсюда. Я привык и все такое. Тянь смотрит на него долгим взглядом, который кричит ему из-под толщи темноты: я тоже, я тоже, малыш Мо. Я тоже, Гуань. — Мы еще не раз будем в Шанхае, — выдыхает Тянь, падая на диван. — Можем заехать. — Ага, — Рыжий тянется за открытой бутылкой пива. — Можем. Они молчат. Бестолково, в пустоту, зная, что нельзя молчать, что нужно говорить, что только так они смогут заполнить всю пустоту этой квартиры, отдать ей должное, отблагодарить. За все: окна, шторы, стикеры. За них. За их дебильную неправильную семью. — Я это, — начинает Рыжий, — хотел сказать. — М? Рыжему сложно — он чувствует, как ломает, как выколебывает изнутри, как тяжело становится выдавливать из себя слова. Он не умеет, просто не умеет все это: говорить, открываться, быть нормальным. Быть на земле. А потом думает: нет, нихрена. Уже умею. — Спасибо, — говорит, — за все. Тянь клонит голову вбок, хмурит брови, и на секунду между ними снова ложится этот треугольник морщины. Рыжий думает: не спрашивай, пожалуйста; ты же знаешь, про что я. Не надо. Не заставляй меня говорить. Произносить это вслух. Он видит по глазам, что Тянь его понимает. А еще видит по глазам, что он просто хочет от него это услышать. Заслужил это услышать. — За что? Рыжий сглатывает. Кричит про себя: да за все, блять, идиот ты, за все, за долбаное все! — За то, что… сделал это все для меня. От начала и до конца. Нет: до той точки, на которой они сейчас. С первым марта, рыжий мальчик. — Я не мог не сделать, — серьезно отвечает Тянь и отводит взгляд. Рыжий смотрит на него и понимает, почему его весь мир так обожает. Почему он удерживает рядом с собой Цзяня, удерживает Чжаня, хотя они, очевидно, не слишком друг друга переносят, почему бьет в сердце Юи — прямо в центр. Почему заставляет Рыжего с ним оставаться. Почему Рыжий остается. Хоть его палкой лупи — не уйдет уже никуда. — Харэ заливать, — фыркает Рыжий. — Мог ты все. Тянь усмехается — с тоской, грустью и полигоном в глотке. — Не мог. Он прав: Рыжий — дворняга, которую он отвязал от цепи Джена, посадил на красный поводок и увел за собой. Пытался приручить сквозь укусы, злость, слюни, пену у рта, сквозь перебитые гвоздями лапы и агрессию в три метра в холке. Взял на себя ответственность. Кормил с рук. Чесал за ухом, смотрел в глаза. И теперь отпускает с поводка — беги, беги, убегай, ты свободен, ты живой, ты на земле. Беги. Но собака — это собака. Собака не убежит от преданности, даже если все еще будет кусаться и лаять до хрипнущего голоса. — Я только до сих пор не выкупаю, — отворачивается Рыжий. — Нахрена тебе это? — Это? Рыжий чувствует правой стороной лица его взгляд, чувствует тяжесть его тела на диване. Думает: ахуеть, ахуеть, ахуеть, что происходит, ахуеть. Кажется, до него начинает доходить. Медленно, по живому и с хрустом. — Я. — Мне нужно, — начинает говорить Тянь, как будто не задумываясь, — чтобы ты мне помог. Но для этого мне нужно помочь тебе. Рыжий хмурится, переводит на него янтарно-сухой взгляд, не может прочесть чужих глаз: тяжесть, спокойствие, буря, легкость, дьявольско-ангельская тварь, живущая где-то за радужкой. — В смысле помочь? — тупит голос о воздух Рыжий, и тот выходит сиплым, как будто бы сорванным. Тянь не отвечает секунд десять, и Рыжему начинает уже казаться, что разговор как-то сам по себе оборвался, как вдруг он говорит: — Я нихрена свободы не чувствую, малыш Мо, — жмет плечами. — Вообще нигде. Я ее всю жизнь искал и… наверное, нашел. Я не философ ни одним боком, но, возможно, это именно то. Рыжий сглатывает. Не может глаз оторвать — его затягивает, перекручивает и колбасит. — Знаю, — отмахивается рукой, — что сейчас ты опять скажешь, какой я пидор, а я скажу, что не пидор, а романтик, и все такое. Просто говорю: ты и есть свобода. У Рыжего холодеет внутри настолько, что оттаивает. Последними кусками льда, последними осколками айсберга, который начал плавиться именно тогда. У трейлера Джена, визиткой Revolution в его руках и глазиком сигареты в темноте. — Ты пидор, — констатирует Рыжий, и Тянь смеется. — Ты тоже, — и через три секунды добавляет: — А хочешь что-то намного более пидорское? — Может быть еще хуже? — О да. Рыжий закатывает глаза, потирает пальцами переносицу и пытается закрыть ладонью усмешку. Та рвет губы, пробивается сквозь лед, панцирь, его хитиновый покров, и где-то в голове у него мигает: да ты нахуй счастлив, признайся, мудак, впусти эти дофамины-эндорфины-серотонины, ты заебал уже. — Валяй, — кидает Рыжий. — Помнишь, я сказал, что, кажется, влюбился, а ты ответил: «когда кажется — крестятся»? — Тянь хитро смотрит, и Рыжий на выдохе кивает. — Так вот. Тянь перекрещивает себя — так молниеносно, что Рыжий даже не успевает понять: справа-налево или слева-направо. И не успевает даже выставить вперед руки, когда он приближается к нему и просто впечатывается губами в губы. Отчаянно. На изломе. И глаза закрывает. Рыжий — нет. Рыжий смотрит: на сдвинутые брови, на длинные ресницы, на границу носа, не видит нихрена из-за расфокуса, просто чувствует соль на губах, соль на ресницах, соль внутри всего организма. Соленую кровь, соленый желудочный сок, соленое сердце. Думает: нет-нет-нет, нет, нет, н е т. И через секунду: да хуй с ним, блять. Отвечает — впечатывается в ответ, упирается ладонью Тяню в грудь, дышит им, видит им, живет здесь, в этот момент, на земле, которая просто ждет его. Всегда ждала, теперь ждет, будет ждать. Тяня ломает. Рыжий чувствует, как какой-то импульс долбит по его телу, как у него судорожно дрожат пальцы, когда он кладет ладонь ему на шею, как он задыхается ему в рот, выдыхает и забывает вдыхать. Отрицает кислород, ищет его в янтаре, в рыжем, в Рыжем. Рыжий думает: пиздец жарко. Просто пиздец как нахрен жарко. Тянь отстраняется, выдыхая ему в лицо, открывая туманные глаза — как долбаная изморось — и смотрит ими куда-то мимо его, мажет по коже, хаотично бросает зрачки то на волосы, то на брови, то на губы. Ударяется лбом о лоб. — Если ты, — хрипит, — не хочешь, я не буду. Рыжий видит расфокусом его горящие щеки. И шею в покраснениях. Вспоминает: сигарета, перья, ад в глазах, «не спи», пальцы на больничной рубашке, зажатый ладонью рот, полотна. Черные-черные. Как и долбаные глаза этого долбаного мажорчика. — Заткнись ты нахуй, — выдыхает Рыжий и оттягивает его за волосы. Сует голову в пасть льва, тигра, крокодила — целует Тяня, впечатывается в губы, просто мажет ртом по его рту, это нихрена не поцелуй. Это драка в подворотне и танец на воздушных полотнах, грязь и белый цвет, небо и земля — это они. Это его проколотые уши и черные гвоздики. Это белый костюм и накидка с перьями. Это его сотрясение мозга. Это нож на полу. Это стикеры. Шанхай. Квартира на последнем этаже с открытыми окнами и плотными шторами. Это Рыжий. И Тянь. Они. Это земля. Тянь кладет ладони ему на щеки, держит крепко, будто боится отпустить, передвигается ближе, открытый, раненый, уязвимый, и Рыжий никогда, никогда в жизни его таким не видел. Боится больше не увидеть, и мозг говорит ему: запоминай, запоминай, помни. Каждую секунду. Каждый выдох. Запоминай, как ты его ломаешь. Как доверяешь ему. Как он тобой, долбаная ты дворняжка, дышит. Тянь толкается губами ему в шею, кусает, задевает языком, и Рыжий думает: это ненормально. Вот так вот задыхаться, глотать воздух, захлебываться в голосовых связках — это болезненно. Маниакально, это какая-то неизлечимая болезнь. Так нельзя, так, мать твою, нельзя. Но ему поебать. Ему похуй, до пизды и нахуй. Он чувствует, как цепляется пальцами за чужие плечи, как Тянь кладет руку ему на стояк — сжимает, крепко, болезненно. Жарко, жарко, ему пиздец как жарко, им обоим как в аду. Рыжий стягивает футболку и на секунду теряет Тяня из виду, когда оказывается головой в ткани, и его бьет почти что паника. Запоминай, помни, записывай, транслируй внутрь, будь здесь, тут, сейчас. Тянь помогает стянуть ему футболку, и в какой-то момент они сталкиваются взглядами. Янтарем в темноту. В ад, нефть, пекло, уголь, в черную материю. Он знает эти глаза наизусть. Но этот безумный, практически убийственный туман в них видит впервые. Тянь стягивает свою — серую и в мокрых пятнах — футболку, как будто боится, что стоит замешкаться, и это все пропадет. Испарится, утечет из его рук, как будто он снова не успеет схватить поводок, не успеет его даже надеть. Но Рыжий и без поводка не убежит. Ему это не надо. Он дома. Рыжий не боится львов, тигров и крокодилов — кладет ладонь Тяню на грудь, сползает куда-то на живот, обжигается, чувствует, как где-то там, внутри, бьется сердце. Нет: долбится. Как птица без одного крыла, как ветер без электричества, как человек без возможности прочувствовать стопами землю. Рыжий чувствует. И крылья, и электричество, и землю. — Гуань, — бесцельно выплевывает Тянь, смотрит на него бешеными глазами. — Заткнись, — бесцельно отвечает Рыжий. Они друг друга понимают. Тянь об него убивается, как об волны, тонет, топится, и Рыжему это нравится. У Рыжего от этого в голове связки рвутся, разъезжаются мозги, накаляются сухожилия. Он чувствует, как Тянь оттягивает его треники, как становится жарко, мутно, тяжело. И рычит на тигров, львов и крокодилов собачьим рыком. Он оттягивает тяневские шорты, чувствует, насколько Тянь возбужден, и это почти стремно, почти на изломе. Слышит, как тот рвано выдыхает ему в плечо, когда он обхватывает член ладонью, как сам пытается удерживать вдохи внутри пасти, просто чтобы не рычать, как чужая рука сжимает пальцы на его плече. Дышат. Буквально друг другом. Задыхаются из-за недостатка. Они двигаются почти идентично, почти в ритм, и Тянь сбивает свое дыхание в мясорубке его плеч, кусает, водит языком и упирается горячим, как плавленое железо, лбом. И цепляется, цепляется пальцами — за плечи, за спину, за предплечья, куда угодно, лишь бы держать. Не отпускать. Рыжий чувствует его запах: сигареты и парфюм. И кожа. И соль на губах, так много соли, что можно захлебнуться, отравиться и не выплыть. Близко. Слишком близко, и чувствует, что Тянь тоже. Наращивает темп, сжимает крепче, тяжело дышит в чужую шею, опирается на него. И бензин под веками — не отмоешь, не вычистишь, не выведешь. Рыжий кончает первым, и это — дробь от ружья по позвоночнику, расколотые ребра, поганые черепки внутри желудка. Вязкое, тяжелое ощущение укуса собственных зубов в чужую шею. Вязкое ощущение жидкости на руках и рычащего, задержанного внутри гортани стона в свое же плечо. И недостаток сил. Нет: полное их отсутствие. Рыжий откидывается на диван, почти падает, задирает голову и бестолковым слепым взглядом смотрит в потолок. Белый. Широкий. Стряхивает чужую сперму куда-то за спинку дивана на пол, потому что сейчас ему похуй. До пизды, поебать и нахуй. — Ну а теперь, — едва переведенным дыханием говорит ему Тянь, — ты останешься здесь? Рыжий вспоминает: лавина сна, грязная футболка и костыли, которые он с утра находит в том же положении, в каком и оставил. И да: ему все еще похуй. Потому что он все еще здесь, сейчас и отныне. — Заткнись, — выдыхает, когда Тянь упирается лбом в его плечо, — и давай, ради бога, спать.*
Это все как долбаная сказка. Абсолютная прострация. Он вообще не выкупает, что происходит: самолет, чемоданы, Пекин, отель, Цзянь и Чжань, отсутствие Шэ Ли, спортзалы — это все пролетает мимо ушей, мимо зрительного поля, уплывает из-под ног. Как будто он чувствует гниение своего сознания, какую-то рассеянность мыслей, кратковременную потерю памяти. Он вообще не понимает, как оказывается здесь, за три часа до выступления, чувствует: сердце стучит. Громко-громко. И ему кажется, что болят голени, колени, плечо, пальцы и заново трясется внутри черепной коробки его умирающий мозг. Они прилетают в Пекин второго марта под вечер. Цзянь едва ли не убивается об него, висит на плечах, просто что-то постоянно несет и всем, каждому человеку в баре, в котором они зависают вечером, говорит, что это его мальчик. Его сыночек. Его гордость, счастье и солнышко-любимчик-дитятко. Рыжий просто смотрит на Чжаня с мольбой в глазах, но тот одними бровями отвечает: не, чувак, сегодня у меня выходной. И Лин — светлая, улыбающаяся — без слов, одними лишь растянутыми в улыбку губами, говорит ему: ты справился. Я верила. И тут твое место. Рыжий молча ей кивает в ответ, совсем как тогда, после его первого выступления, когда новый бездомный гимнаст из Revolution стал своего рода легендой. Когда он не мог ходить по арене без того, чтобы она не сжигала ему ноги, когда отчаянно пытался зажать ребра и не выпустить из их клетки рваный кусок свободы. Третьего марта Тянь приводит его в спортзал, огромный, с высокими потолками, с полотнами синего цвета. Темно-синего, насыщенного, в свете солнца отливают каким-то ночным морем. И говорит ему, что самое время завершить тот обрыв. Закрыть гештальт. Рыжий задерживает дыхание на секунд пять, потому что сердце помнит: ощущение пустоты, плавающее сознание, болевой шок и жидкость во рту, как какая-то крысиная отрава. Сердце помнит. А кости — забыли. Кости хотят жить. Четвертого-пятого-шестого-седьмого марта Рыжий проводит в спортзале, но теперь под строгим наблюдением Тяня, чтобы хоть кто-то следил за количеством нагрузки. Восстанавливается, вспоминает, режется о воздух и каждый, каждый раз, спускаясь на землю, ждет, когда станет больно. Больно не становится. Восьмого марта они с Тянем гуляют по Пекину, и Рыжий себе в башке каждые семь минут повторяет: мы не как парочка, мы не как парочка. И не то чтобы он замечает Пекин — у него в груди скребется и ноет оттого, что это долбаное восьмое марта. А если это восьмое марта, то завтра долбаное девятое, и это самое логичное, что в голове у него вообще есть. Они возвращаются поздно, и Тянь треплет его по отросшим рыжим волосам, прежде чем они расходятся по своим комнатам. И Рыжий долго не может заснуть, потому что в номере тихо, потому что это не Шанхай, не его — их — квартира, и он не слышит чье-то дыхание за открытой настежь дверью. И вот сейчас, этого конченого девятого марта, за три часа до выступления, Рыжий чувствует боль в груди. Как будто там какие-то бабочки, осы, шмели, летучие мыши, и в животе отвратительно тянет. Думает: п и з д е ц. И больше ничего не думает. — Ты какой-то нервный, Рыжик, — тянет Цзянь, аккуратно толкая его в плечо, пока они сидят в общей комнате за кулисами. Рыжий осознает: да. Это, блять, реально так. Все прошлые выступления он утешал Цзяня, который просто по хуйне ужом изводился, а сейчас сам сидит и практически ссыт себе в штаны. Ебаный ад. Просто ахуеть как не ахуенно. — Отвали от него, И, — шикает на него Чжань. — Не время. — В смысле? — фыркает Цзянь. — Он мой друг. Мой сы-но-чек. И если моему сы-ноч-ку плохо, я буду его поддерживать! Рыжему настолько хуево, что он даже не сопротивляется. Просто сидит и чувствует, что вообще двигаться не может, просто застывает на этой скамейке, смотрит в стену, подперев голову сцепленными руками. — Эй, Рыжик, — Цзянь тыкает в него пальцем. — Ну ты как? — Нормально, — отвечает Рыжий. Самому врать противно. Нихрена ему ненормально, и он даже не может это объяснить. Наверное, он просто перестарался с уверенностью, которая нужна была ему для того, чтобы не положить на все хуй во время восстановления. А сейчас она иссякла, закончилась, и вот он — на границе раздолбанного сознания. Сидит, морду руками подпирает. Обсирается в штанишки — если Тянь сейчас захочет пошутить, то впервые будет смешно оттого, что правда. Цзянь смотрит на него с поджатыми губами, как будто даже до его беззаботной башки доходит: дело — говно. — Ждите здесь, — он быстро вскакивает и, уже сорвавшись с места, вдруг оборачивается и тычет в Рыжего пальцем: — Никуда не уходи. Рыжий даже не слышит его, просто нервно дергает ногой — тук-тук-тук-тук. Тик-так, тик-так, проснитесь, господин, вы не обосрались, у вас инсульт! В голове: твою мать, твою мать. Да что ж такое. Так, тихо, тихо. Т и х о. Успокойся. Вдох-выдох. Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять… На десятом счете к нему снова подлетает Цзянь, и Рыжий даже не успевает понять, сколько времени проходит. Замечает, что тот держит чью-то руку за запястье. Узнает по длиннющим пальцам. — Бля, давай не надо, — устало выдыхает Рыжий прежде, чем Тянь садится перед ним на одно колено. Это выглядит чересчур интимно. Как-то слишком по-пидорски, и Чжань утягивает Цзяня за собой, чтобы в этот момент они с Рыжим остались вдвоем. Рыжий поднимает на него усталый взгляд. — Со мной все нормально, — говорит. Врет, даже не надеясь, что Тянь поверит. — Я знаю, — кивает Тянь, и Рыжий удивленно вздергивает бровь. — Ты просто волнуешься, это ок. Рыжий думает: да-да-да, я знаю, заткнись, как же ты меня бесишь, скотина; пожалей меня, пожалей меня, пожалей меня. — Вообще, — Тянь тупит взгляд в ноги, — у меня есть для тебя сюрприз, но… — Но? — Но, — поднимает глаза обратно, — короче. Не знаю, как объяснить. Случилось некоторое дерьмо. — Да хватит мне ебать мозг, бл… — Чэн хочет с тобой поговорить. А — ахуеть. Б — блять. В — выебанный хуй. Г — говно ебаное. Д — да бля-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я. Рыжий может продолжать этот алфавит до бесконечности. Потому что это просто ебаная, просто ужасная, просто самая абсурдная новость, которую он сейчас мог услышать. Если бы Тянь ему сказал, что Шэ Ли собирается его поддержать и выступить за него, потому что, на самом деле, он и есть Лю Роу, просто умеет хорошо пародировать, он удивился бы меньше. Хотя… да, определенно меньше. — Ебаный в рот, — Рыжий смотрит Тяню в глаза, и тот просто смотрит в ответ я-сам-ахуеваю взглядом. — Да, — кивает, — но… я не знаю. Просто. Ты справишься? — В смысле справлюсь? — Херни не натворишь? Рыжий громко фыркает и откидывается к стене. — Да я, блять, реально в штаны наложу. Ты ахуел? — он почти вскрикивает. И замечает, как Тянь сдерживает улыбку. Как рассекают морщинки уголки его глаз. — Ты хули ржешь? — выплевывает Рыжий, ударяя ладонями по своим бедрам. — Не знаю, — жмет плечами, все еще улыбаясь. — Мне кажется, у меня истерика. Рыжий вдруг серьезно на него смотрит, думая: да у меня, блять, тоже, долбаный ты мудак, сука. Е — ебануться. Ж — жопа сраная. З — заебет. — Просто, — выдыхает Тянь, — я реально не понимаю, что он хочет. Но, на самом деле, он вроде спокойный. — Как ты по его ебальнику-кирпичу вообще эмоции отличаешь? — Чувствую, — отводит глаза, — научился уже. Ты готов? П — пиздец. П — полный пиздец. П — п и з д е ц. П — похуй пляшем. Да, Рыжему определенно нравится эта буква. — Ладно, — кивает он, хотя нихрена не ладно. Он и так думает, что вот-вот откинется, а теперь ему придется говорить с акульими глазищами идиотского брата этого идиотского Хэ Тяня. Думает: интересно, все семейство Хэ такое ебнутое? Вопрос риторический, потому что ответ очевиден, как дважды два. — Хорошо, — нервно кивает Тянь и встает на ноги. — Тогда пойдем. Рыжий чувствует, что планка невроза в его теле уже переросла саму себя и обесценилась, и это всепоглощающее чувство мокрой пустоты, которое он привык называть фальшивым спокойствием, расплывается по всему организму. Они идут с Тянем куда-то по коридорам, как вдруг тот почему-то останавливается, а Рыжего секундно ослепляет яркий свет лампы. — Ты же сказал, — ледяным голосом начинает Тянь, — что будешь в комнате ждать. — Подумал, что вы уже не придете, и решил взять все в свои руки. Рыжий из-за блика в глазах не видит Чэна, зато слышит его голос: холодный, стекловатный, жухлый, как осенние сгнивающие листья. Он выглядит как ребенок, выглядывающий из-за спины Тяня, глядя ослепленным взглядом. Впервые замечает шрам на шее, на который падает свет. Длиннющий, широкий, рубцовый. Как и весь Чэн — высоченный, широкоплечий и пиздец какой суровый. — Привет, — кивает ему Чэн, глядя прямо на него. Их с братом глаза — обратно пропорциональны. — Ага, — выдавливает Рыжий, понимая, что ему стремно, как какой-то дебильной девочке перед мордой собаки, брызжущей на нее слюной. Только вот Чэн — не собака. Не лев, тигр или крокодил. Чэн как акула: акульи глаза, акульи губы, акулье хладнокровие, непонятно, когда он почувствует кровь и все-таки решит броситься в шею. — Оставишь нас? — говорит он Тяню, и Рыжий замечает, как у того напрягается спина. Между ними двумя пролегает эта черта — с пропастью в расколе, безмерная, жестокая, как шрам, спиливающий Чэну шею. Тянь не отвечает, просто разворачивает и говорит Рыжему: — Буду ждать тебя там же. И уходит. Рыжий видит: едва двигает ногами. Сквозь зубы, сквозь кости. Оставляет их с Чэном одних, и Рыжий едва заставляет себя посмотреть ему в глаза. — Как чувствуешь себя? — спрашивает Чэн, не двигаясь с места, и Рыжий вообще выпадает. Чэн обращается к нему на «ты». И спрашивает, как у него дела. Это ебаный сюр или что со мной не так? — Нормально, — отвечает Рыжий и практически физически ощущает, как тьма, идущая от Чэна, застилает собой весь свет от ламп. — Готов к выступлению? — Что, блин, происходит? — Рыжий не выдерживает. Больше, чем общаться с идиотами из семейства Хэ, он ненавидит только делать вид, будто это нормально. — Понимаешь, — Чэн едва-едва дергает бровью, — я не рад, что ты здесь. Рыжий сглатывает и думает: ну зато честно, хоть на этом спасибо. Не то чтобы ему обидно это слышать, ему все равно. Потому что: — Но я здесь. — Да, — Чэн пожирает глазами свет и воздух, — ты здесь. И так уж вышло, что сейчас все ставки выступления падают на тебя. — Круто, — дерзит Рыжий. Потому что этот ебанавт с глазами я-тут-папочка его невыносимо бесит. Чэн в ответ молчит, и между ними трескается земля, ей-богу, Рыжий чувствует вибрации плит под ногами. — Я не знаю, кто ты, — говорит Чэн, — пока что. Что в тебе такого и как ты это делаешь. Но знай: есть лишь одна причина, по которой я позволю тебе здесь остаться. Рыжий знает ответ. Знает с того самого момента, когда соглашается выступить на благотворительном концерте в Гуанчжоу двадцатого июля. — Я… — у Рыжего хрипит голос, и говорить ему почти до одури тяжело. — Не сделаю ему больно. Он внезапно видит это — заботу. Каким бы ублюдком Чэн ни был и что бы они с Тянем ни пережили, тот о нем заботится. Читает это по глазам, читает это в них: если ты его тронешь, я тебя убью. — Поверю на слово, — кивает Чэн и бросает взгляд на часы. — Ладно, можешь идти. И выступи сегодня так, чтобы я не пожалел о своем решении. У Рыжего в горле пересыхает настолько невыносимо от этих слов, что он почти упускает момент, когда Чэн разворачивается и начинает от него уходить. Но нет, он должен, он, твою мать, должен знать: — Эй, — говорит он, и Чэн останавливается и оборачивается через плечо, — это. Вопрос можно? — Можно. Рыжий никогда не видел таких людей: без эмоций, без жизни в глазах, с абсолютным холодом внутри черепной коробки. С заботой, которая выливается кровью и ненавистью. Которую только Рыжий почему-то разделяет. Он видит в Чэне какой-то кусок себя, только на противоположном полюсе. Если Чэн — это хладнокровие, то Рыжий — сплошная агрессия. И оба они ненормальные, клинически больные, и больше у них нет ничего общего. Кроме, возможно, одного единственного человека. — Что плохого в гимнастике-то? — спрашивает Рыжий и прикидывает, насколько переступает черту. Чэн в ответ молчит секунд десять и смотрит ему прямо в глаза зубьями тигровой акулы. — Вы слишком наглые. И уходит. Рыжий выдыхает задержанное дыхание и думает: этот день меня добьет. Просто к чертям. Но на какую-то секунду, на отрезок времени и мысли ему становится легче.~
Он возвращается в комнату, из которой его забрал Тянь, и уже пытается придумать фразу, которую ему скажет. Что-то вроде: я выебал систему. Или: выебал в рот твоего титана-братика. Может быть: слушай, я тут себе такие яйчищи отрастил, хочешь посмотреть? Хотя на самом деле хочет сказать: просто дай ему шанс, ладно? Он не желает тебе зла. Он просто… просто только так умеет. Подходит к комнате и слышит разговоры: много голосов, точно слышит голос Цзяня, потому что тот всегда говорит громче всех. Блять, думает Рыжий, потому что хотел поговорить один на один с Тянем. Открывает дверь. Сталкивается с тусклыми глазами, коричнево-рыжими волосами. С улыбкой. — Привет, — говорит ему Юи, сидящая рядом с Цзянем на лавке, и все они смотрят на него. Цзянь и Чжань, Юи и — Рыжий только сейчас замечает — Лю Роу. Тянь. Долбаный Хэ Тянь с его морщинками в уголках глаз, косой ухмылкой и вот этим вот я-для-тебя-горы-сверну-обещаю. С этим я-всегда-здесь. Прими-меня-потому-что-я-больше-не-могу. — Привет, — выдыхает Рыжий и чувствует, как погано начинает тянуть в слезных каналах. — Сюрприз, — говорит Тянь и машет в воздухе какой-то бумажкой. Рыжий присматривается остолбеневшим взглядом: это чертов билет, предназначавшийся Юи, на тот самый концерт в Пекине. Концерт, на который он сам не попал. Перед которым он упал. Он его хорошо помнит по загнутому уголку, который сам и смял в кармане джинсов. — Иди ко мне, — говорит Юи и быстро подходит к нему. Обнимает. Она теплая. И пахнет порошком от чистой одежды. Рыжий сглатывает, прежде чем обнять в ответ, закрыть глаза и просто уткнуться носом в ее плечо. Ему все равно, как слащаво это сейчас выглядит, все равно, что там кто себе в голове подумает. Он чувствует себя как тогда, во время одного из шанхайских концертов: лбом к стене, с выдохом на вдохе, с месивом в груди. Только сейчас он лбом в плечо Юи, с ее порошковым запахом и сердцем, все еще качающим кровь. — Ты готов? — она отстраняется, заглядывает ему в лицо. Рыжий бросает косой взгляд на всех: на Цзяня, Чжаня, Лю Роу и Тяня. На маму. На ее глаза, в которых говорится: ты сможешь. Ты там, где нужно. Он набирает полную грудь воздуха. — Готов.~
Пятнадцать минут до начала концерта. Пятнадцать минут — это время просто чтобы дышать. Смотреть на суету, слышать огромный разряд голосов людей на арене. Ждать. Последние раз-два-три. Он отводит Юи и Лю Роу в зрительный зал, уже прикидывая, скольких сил ему будет стоить забыть факт их существования в зале. Ему не страшно от тысячной толпы, но если это его мать и тренер, создавшие его таким, какой он есть, начинает потряхивать. Юи его обнимает так крепко, что выбивается из сил. Говорит, что все будет хорошо. И что гордится им до самых кончиков ушей. И что папа, папа обязательно бы им гордился. Роу в самый последний момент хлопает его по плечу и ничего не говорит, но Рыжий все понимает. До единого момента. Он выступает последним, и это его выматывает, как собаку на уличных боях. Цзянь выступает первым, и того это не выматывает — того от этого просто колбасит. В какой-то момент Рыжий чувствует самый пиздец. Самый ебаный пиздец его ебаной жизни: ему нужно найти Тяня. Сейчас, до выступления. Просто увидеть. Можно даже без разговоров. — Эй, суслик, — тянет Рыжий, — где Тянь? — Я тут умираю, а ты спрашиваешь, где Тянь! — стонет Цзянь, и Рыжего одолевает это диковатое чувство дежавю. — Где он? — В своей гримерке, — уныло отвечает Цзянь, откидывая башку к стене. Прилизанные волосы, красно-черный костюм, испуганные глазищи. Собачки, не закрывающийся рот и «ты ж мой сыночек». И на контрасте — ледяное спокойствие, тигры и какая-то слишком взрослая мудрость. Это их придурочные Цзянь и Чжань. И Рыжий к ним привык так, словно знает со школы, словно они выпускались все вчетвером. — А где его гримерка? — Двадцать вторая, — говорит Чжань, и Рыжий кивает ему. — Не ссы, — он хлопает Цзяня по плечу, вставая со скамейки. — Все норм будет. Цзяня это не убеждает, но Рыжий помнит слова Тяня про блеф. И это логично: они все здесь, в Revolution, гребаные профессионалы. На то они и Revolution. Он идет по узким коридорам с каким-то приглушенным светом. Пятнадцать. Шестнадцать. Семнадцать. Возможно, это просто глупый порыв. Восемнадцать. Возможно, ему не нужно его сейчас беспокоить. Стоит самому успокоиться, выдохнуть и собраться. Девятнадцать. И ему не нужно никого видеть, никого чувствовать, не нужна ничья поддержка, ее и так слишком много: в зале сидит Юи. И этого достаточно. Двадцать, двадцать один. А возможно, никаких ебаных возможно. Двадцать два. Ему просто надо. Ровно как и дышать, есть, спать, ходить и чувствовать — он человек. Рыжий стучит просто ради формальности и, выдыхая спустя полторы секунды, заглядывает в комнату. Ударяется взглядом о Тяня, сидящего перед зеркалом напротив двери. Ловит его отраженный взгляд и свое карикатурное лицо в дверном проеме. — Малыш Мо? — Эм, — Рыжий откашливается, — можно? Тянь поворачивается, чтобы посмотреть на него настоящими глазами, а не искаженным зеркалом, и Рыжий просто сглатывает: он чертовски… да все, что только можно. Выглядит ровно так, как должны выглядеть ведущие: чтобы все сначала пропитались эстетикой, а потом уже смотрели на скачущих обезьянок. — Я все жду, — лыбится Тянь, — когда ты перестанешь задавать тупые вопросы. Рыжий думает: да иди ты нахуй. Заходит в комнату и закрывает за собой дверь. Это действительно гримерка: какие-то костюмы на вешалке, зеркало, что-то там для волос, тонна всякого-всякого. — Ты, — начинает Тянь, вставая со стула, — что-то хотел? — Нет, — обрубает. — А зачем пришел? — Не знаю. Рыжий старается не смотреть в глаза, потому что чувствует себя глупо: он не знает, нахрена пришел. Просто… зачем-то. Чтобы. Что-то. Что-нибудь. — Хорошо, — кивает Тянь, равняясь с ним. — Еще раз спрошу: ты не обижаешься, что не будешь выходить с нами открывать арену? В голове: господи, еще б какую хуйню спросил. — Я уже говорил, что мне до пизды. — Ладно. Это сделано ради эффекта: зрители не увидят его на общем выходе, а только под конец, когда он выйдет к своему номеру. Выгодный, чертовски выгодный эффект, Рыжему самому эта идея нравится. Тянь липнет к его лицу взглядом, каким-то совершенно особенным, и Рыжий под ним податливо плавится. Отходит в сторону, к вешалкам, и берет с них накидку — длинная, черные перья, обязательно прилипнут к шее. — Поможешь? — спрашивает Тянь. Рыжий смотрит на перья: их — его — первое выступление, Гуанчжоу, двадцатое июля. Он помнит. Слишком много, чтобы убеждать себя в чем-то. — Ок, — кивает. Тянь накидывает ее на плечи и протягивает ему веревки. Они тяжелые, прочные, и Рыжий сжимает их в пальцах, понимая, что не уверен, как завязывать узлы. Забывает. Он все сейчас готов забыть — все в мире. Стоит и перебирает их в руках, не спешит завязывать, и Тянь клонит вниз голову, смотрит из-под полуприкрытых ресниц, со слегка изломанными бровями, тонкой линейкой губ, без слов ему говорит: я здесь. В какой-то момент он наклоняет голову так низко, что почти касается носом волос Рыжего. Тот не дергается — как будто его поставили на паузу с этими веревками в руках, в белой рубашке, задерживающего дыхание. — Обещай, — говорит Тянь ему в волосы, — что… — Я не упаду, — режет Рыжий. Тянь не двигается. И смотрит наверняка куда-то ему в волосы. — Я знаю, что ты не упадешь. — Тогда что? Он боится услышать, потому что не знает. Чувствует, что Тянь собирается сказать, но не может выразить это ни на одном языке. Просто так и стоит, даже не дыша, как будто стоит слишком шумно выдохнуть — и он спугнет. Момент. Минуту, секунду. — Обещай, что вернешься на землю. Рыжий понимает, о чем он. Вернуться — не значит упасть. Это значит ступить ногами и не почувствовать импульс боли по позвоночнику. Он знает. — Обещаю. Рыжий вдыхает: запах сигарет, духов и немного пыли от перьев. И завязывает самый крепкий узел, которому его в детстве научил отец.~
Он ловит Цзяня почти в руки, когда тот вылетает к нему после выступления, счастливый, как сраное говно. Отпирает его голову ладонью, спихивает к Чжаню, одними глазами говоря: нет, чувак, сегодня мой выходной. — Это было супер! Рыжий, это было супер? — выдыхает Цзянь, падая на лавку, растягивая натяжение бабочки на воротнике. — Да, да, не гуди только, — отмахивается Рыжий. Выдыхает. Это сложно: ждать, не знать, просто верить. Чертовски сложно. Ему хочется побыстрее. И желательно сначала оглохнуть или ослепнуть, чтобы точно все было нормально. — Хэй, Рыжик? — снова говорит Цзянь. — Че? — Ты сегодня спасешь нас всех тут. Его почему-то куда-то ранит и подстреливает. Он через плечо смотрит в лицо Цзяня, и это второй раз, не считая спортзала, когда тот говорит действительно серьезные вещи. Рыжий думает: так Цзянь И смотрит, когда говорит то, во что верит всем своим ебанутым существом. Переводит взгляд на Чжаня, и тот улыбается. Улыбкой тотального спокойствия, которого Рыжему так не хватает. — Не хочу этого говорить, — произносит Чжань, — но он прав. — Эй, что знач… — Ты должен это сделать. — Я знаю, — кивает Рыжий, отворачивая голову к коридору, ведущему к арене. — Знаю.~
Рыжий решает, что сердце — самый бесполезный материал в его теле. Пусть отдадут прокачку крови какому-нибудь желудку, а романтизацию засунут себе в задницу, потому что это нихрена не весело. Это, блять, мешает. Стук, свист, боль, липкость — мешает сосредоточиться. Он пытается его унять счетом до десяти, вдохами-выдохами, но не выходит. Он просто слышит, как оно долбит ему в виски, повторяя: сейчас, сейчас, сейчас, сейчас. Сейчас ты вернешься на сцену. Сейчас ты снова окажешься по ту сторону мира. С е й ч а с. Контрольный выстрел — минута. Ровно одна, и Тянь не будет его объявлять: они просто погрузят зал в темноту и нарастающую музыку, чтобы было эффектней. Взведен курок — он стоит перед выходом на арену, в темноте, понимая, что звук музыки ему заглушает сердце. Дышит, пытается выровнять, знает, что стоит только ступить — и оно остановится. А может, теперь уже не так. Он не уверен. Дышит. Думает, что где-то там, в первых рядах, сидят Юи и Роу. Что где-то там мог бы сидеть отец. И что слышит звуки за своей спиной, ощущая все то же дежавю со вкусом перьев на шее и свернувшегося в комочек куска свободы между почек. Оборачивается — и не удивляется, хотя сердце все равно сворачивается в улитку. За ним стоят Revolution. Все они, даже метатели, которые, видимо, наконец-то могут не строить из себя плохих мальчиков. Он проходится глазами по Лин, рядом с которой стоят Сюй, Цэнь, Цзянь, Чжань, танцоры, и та говорит ему это одними глазами и мягкой улыбкой: ты здесь. Ловит взглядом темноту. Тянь стоит, прислонившись к стене, и прикусывает губу изнутри. Рыжий дергает бровь: не волнуйся. Тянь сглатывает: да как, блять, не волноваться-то? Рыжий моргает на полсекунды дольше: доверяй, что ли, я ебу? Тянь дергает уголок губы: хорошо, малыш Мо. — Удачи, — говорит ему Лин, говорит за всех них, и Рыжий кивает ей два-три раза: — Спасибо. Разворачивается. Как и тогда, двадцатого апреля, Гуанчжоу, с самолетами, высотками и полетами. С тренировками, стертыми ладонями и окаменевшим сердцем. Выстрел — три секунды. Раз — вдыхает. Два — выдыхает. Три — решает, что его сердце может пойти глубоко нахуй. И ноль — он выходит. Под мгновение замолкнувшей толпы, в которой остановилось все: сердцебиение, голоса и дыхание. И под последующий оглушительный рев, ор, крик, под эту волну энергии, которую он чувствует в вибрации арены под ступнями. У него перекручивается в желудке буквально на секунду: полотна черные. Абсолютно. Это не бордовый в свете софитов, не темно-синий под определенными лучами солнца, это чистый, настоящий, внутренний черный. И под блеском огней он кажется серебряным. Он касается полотен, и они высасывают из него все: боль в голенях, в коленях, плечах, пальцах, голове и в не сломанном позвоночнике. Забирают себе. Растворяют в драгоценных камнях. Вдох. Выдох. И сердце: тук-тук-тук-тук. Тик-так. Протягивает руку выше. Тик-так-тик-так-тик-так. На секунду закрывает глаза, всего на секунду — и раскрывает их вновь. Время, сердце и воздух. И это совсем не все, чего он ждет от жизни. Он поднимается вверх, чувствуя силу в руках, которые прощают ему все драки, чистые легкие, которые щадят его за все сигареты, и честное сердце, которое говорит ему: это последний шанс. Не упусти его. Рыжий не упустит. Ткань опоясывает тело, проходит под мышцами, между мышцами, через мышцы, и ее цвет — черно-серебряный. Как чей-то взгляд, который он знает наизусть. Серебро, расплавленное в обсидиане. И янтарь, который слишком нагло в это влезает. На высшей точке он задерживает дыхание и впервые осознает: дышу. Слышу, вижу. Эмоции не отключаются, чувства не пропадают, он не в вакууме, не в многоугольнике сознания, он здесь, на арене Revolution. Его зовут Мо Гуань Шань, ему — уже — двадцать четыре и он гимнаст. Сейчас девятое марта, он в Пекине. И его отчаянно, до одури ждет земля. Обрыв ощущается без ветра в волосах и электричества в глотке — обрыв ощущается тянучкой в костях, ощущением падения и сбитым сердцем. Ощущается так, будто он действительно на полотнах, будто он действительно гимнаст, будто он падает, будто у него замирает сердце, будто он вообще не знает, как нужно летать. Просто не умеет. Он спускается на землю и бежит по кругу арены, зная, что кто-то там, ждущий на земле, убьет его за это: они решили убрать этот момент. Но он ему нужен, он чувствует, что сможет — неидеально, косо, все еще на сросшихся костях, но сможет. Он должен. Ему земля шепчет: ты должен. Вернуться назад, полный свободы от неба. Отпустивший его. Чистый. Честный. Искренний. Без крыльев. Подъем не режет его насквозь, не стреляет ему в голову, не пронзает его из арбалета — подъем ощущается воздухом, бьющим в лицо, руками, которыми нужно изо всех сил держать полотна, и мыслью: нужно передохнуть. Нужно время. Хоть немного. Просто что-нибудь сделать там, в воздухе, под куполом — нет, это не небо, ему до неба далеко. Он там никогда не будет. Он не птица. Ему хватает земли. Потому что там его место. Его. Их. Он и они — без крыльев. Бескрылые. Живые. Ткань склеивает его тело, впечатывается в мышцы, в кости, в легкие, в печень и в ребра — он заматывается настолько сильно, чтобы просто убедить сердце: мы не упадем. Нас спасут. Выдержат. Мы сами спасем себя, я обещаю. Сердце помнит падение: болевой шок, сломанные кости и потеря сознания. А Рыжий помнит выборочно: пустоту, пальцы в волосах и свое имя чужим голосом. И каждое это воспоминание он держит в папке «определяющее» и меняет пароль на «здесь». Перед последним обрывом он всего лишь на секунду смотрит в потолок — и там нет бесконечности. Там долбаный потолок, потому что он в цирке. Он срывается под задержанное дыхание и вкус соли на губах. Перекручивается в воздухе. И останавливается в двух метрах от земли, когда обрубается музыка. Слышит: ему кричат, орут и аплодируют. Видит: ему кидают на сцену цветы, и не то чтобы он понимал нахрена. Чувствует: ступни касаются земли, и та впитывает в себя воздух. Не ветер, который с нее все снесет, и не электричество, которое ударит. Просто воздух. Которым он дышит, которым дышат они все. Рыжий бросает взгляд на основной вход арены и улавливает глазами, как там, наверное, медленно умирает Цзянь, потому что Чжань в прямом смысле его держит от того, чтобы тот не бросился на арену. Как прыгает на месте Лин — улыбается, прижимает к лицу ладони. Пытается найти взглядом Юи, но не находит: слишком много людей, слишком большой диаметр арены, слишком блестит в глазах звон софитов. Он уходит во второй выход арены, запасной, где никого нет. Просто потому, что ему нужна хотя б одна минута. Нет, не осознать, нет, не законсервировать свободу в банку легких — просто передохнуть. Ибо он чертовски, дебильно устал. Второй выход встречает его пустотой и тусклым светом приглушенных ламп. Рыжий отходит метра на четыре, чтобы его не было видно, и прислоняется к стене, чувствуя, как от напряжения болят колени и как хочется осесть прямо здесь. Просто перевести дух. Но он просто откидывает голову к холодной стене, и капли пота стекают ему за ворот рубашки. Слышит бег по коридору. И даже не удивляется, когда видит подбегающего к нему Тяня. Со сбитым дыханием и огнем в глазах. Рыжий думает: серебром. Да, наконец-то он понял, что это за цвет. Они молчат секунд десять, просто глядя друг на друга, прежде чем Тянь выдает сухим хриплым голосом бесцельное: — Малыш Мо. Рыжий фыркает: а я, блять, думал, что говорить, не придумав, что сказать, — мое кредо. — Целовать не собираешься? — спрашивает Рыжий, все еще тяжело и рвано дыша. Ловя глазами тяжелое и рваное дыхание Тяня. Поглощая его в себя. Запоминая каждый долбаный кусочек. Дышит им. Его дыханием. — Я… — Тянь не отрывает глаз; Рыжий и не ждет обратного. — Я вообще не… — Да завались ты уже нахуй хоть раз. Он не умеет целовать первым — умеет просто поддерживать пламя, подливая в него бензин и подставляя вентилятор. И вряд ли целует сейчас, скорее, просто вдалбливается в его губы своими губами, сжимает пальцы на чужом затылке, так, чтобы наглотаться соли по самое горло. В его шесть лет они с отцом были на море, и Рыжий там, попав под волну, глотнул уж точно под чашку соленой воды. Носом, ртом, может, даже глазами. Отец тогда сказал: ничего страшного, Шань, соль очищает. Спустя семнадцать лет Рыжий понимает, что это действительно так. А еще понимает, что ему к черту не нужны никакие крылья. Ведь если на земле его кто-то ждет, ему вполне нормально оставаться бескрылым.