*
— Какого черта они тут делают? — Рыжий смотрит на Цзяня и Чжаня совершенно уставшим взглядом, а потом переводит его на Тяня. Тот лыбится во все свои триста клыков тигровой акулы. — Каждому нужна поддержка, — жмет плечами, и Рыжего уже максимально это бесит. — Тем более, мы коллективным разумом решили, что малышу И нужно позаниматься спортом. — Коллективный разум? — выгибает бровь Рыжий, смиряясь со всем этим бредом. — Да у вас на троих и двух извилин нет. — У тебя всего одна, и живешь нормально. Рыжий замахивается на него, чтобы вдолбить подзатыльника, но тот все так же хорошо уворачивается. Совсем как тогда, возле дженовского трейлера, когда Рыжий пытался бросить в него куском земли. Когда промахнулся. — Ну давай, я готов, чего мы стоим, — Цзянь хрустит шеей и внезапно понимает, что ни черта у него не хрустит. — Эм? А почему у всех всегда хруст… — Да потому что ты ебланище, — трясет головой Рыжий. — Ты хоть приседать умеешь? — Я не настолько тупой, блин. Вообще-то, я в школе Тяня в баскетбол выигрывал. — Не выигрывал, — Чжань кладет руку ему на плечо. — А вот я — да. Рыжий смотрит, как коротко ухмыляется Тянь, и думает: а я однажды учил ебаного Хэ Тяня танцам на полотнах. И у него нихрена не получилось. Зато он помнит каждый момент того дня: падение, стертые ладони, руки в темных волосах. Вспоминает опять руки в темных волосах буквально полтора месяца назад — уши вспыхивают, и он просто отворачивается, чтобы это скрыть. — Ну ладно, не выигрывал, — Цзянь откидывается на Чжаня, виснет на его плече. — Но я все равно кое-что умею. — И что же? — Рыжему даже не верится, что собачники умеют что-то, кроме как дожирать за своими песиками корм. — А вот это мы сейчас и проверим.~
Нихрена Цзянь не умеет. Даже бегает медленно, а оправдывает все тем, что уже просто очень, очень давно не занимался, а вот в шко-о-ле… Рыжий просто фыркает в ответ на все это, хотя сейчас ничем его не лучше. После снятия гипсов проходит две недели, он почти каждый день занимается с Роу, помимо выходных, когда он сам идет в зал и пытается делать все «медленно и с умом». И если «медленно» он уже освоил, то ума ему все еще критически не хватает. Хотя это помогает, совершенно точно: он все еще не может бегать или выполнять какие-либо упражнения дольше пяти минут за раз, но чувствует тонус и силу в мышцах. На пару с болью в костях, но это просто стоит пережить, смириться, пережевать и убить внутри собственного организма. Лю Роу относится к нему как-то… по-другому. Как будто пытаясь отдать должное — или исправить ошибку, но это Рыжий сам себе фантазирует. Что уж Лю Роу не делает никогда, так это не ошибается. А у Revolution — зимний хиатус. Они вернутся на арену только в конце февраля, а пока что разъехались кто куда. Почти все: кроме Тяня, Чжаня и Цзяня, которые остались здесь специально для него. Рыжему пиздец как неловко. Отвратительно. Ужасно. Он чувствует себя каким-то пятым колесом в телеге, потому что ему помощь особо уже не нужна, он ходит, двигается, он живой. Иногда думает о том, что они все здесь не для того, чтобы помогать ему, а для того, чтобы просто быть рядом. И от этого внутри начинает течь водопроводными трубами. И вот сейчас — вечер субботы. Примерно девять двадцать. Они вчетвером в спортзале, в том самом, где Рыжий почти четыре месяца назад придумал с Тянем еще два обрыва. Последний на сцене он так и не выполнил. Занимаются, точнее, пытаются: у Рыжего болят кости, а Цзянь просто страдает какой-то сранью, вместо физкультуры. И это… это смешно. Это забавно. В голове что-то ему говорит: это душевно; это семья. Твоя семья. Но ему сложно об этом думать, сложно воспринимать. Сложно считать себя частью. Он глотает эти мысли вместе с водой, когда они с Цзянем приваливаются к бортику. Второй зря напомнил про баскетбол, потому что сейчас в двух взрослых мужиках просыпается тот самый юношеский азарт, и они притаскивают баскетбольный мяч. Один на один, пока Рыжий отдыхает — Роу говорит ему не перенапрягать мышцы, — а Цзянь просто сидит рядом с ним. Они садятся на бортик, смотрят, как Тянь и Чжань бегают по полю, обгоняя друг друга, отбирая мяч, напряженные мышцы, жара, тусклый свет спортзала. Ему почему-то так знакома эта картина, хотя он понятия не имеет откуда. Он играл в баскетбол в школе, но без особого энтузиазма — тот перегружал мышцы и был слишком груб. Рыжий всю жизнь был гимнастом — легким, сухим, жилистым, быстрым. Бесстрашным. Таким он и остался, и боль в ногах — просто ничтожество по сравнению с тем, что живет дальше оболочки. — А ведь знаешь, Рыжик, — внезапно начинает Цзянь, пододвигаясь ближе, чтобы они могли слышать друг друга за стуком мячей и скрипом кроссовок. — Ты совершил невозможное. Рыжий отвисает от какой-то рандомной точки, смотрит на него усталым взглядом. Лицо Цзяня плохо видно в их углу, оно разбито на две световые части, но он видит: улыбается. По-доброму, как будто собирается сказать какую-то душевную вещь, а не очередную бредовую шутку. — Ты о чем? — Ну, — Цзянь выдыхает, и Рыжий понимает, что впервые его таким видит. — Украл сердце нашего Великого-и-Ужасного. У Рыжего что-то там, непонятно где, перемыкает. Он вспоминает: губы в губы, перья на шее и собственное «уйди». И еще: пальцы в своих волосах, пустоту и «Гуань», «Шань», «малыш Мо» и «не спи». И: ладонь на чужом рту, выдохи в губы и свое же «быстрее». Отряхивается. — Не неси херни, а то въебу, — чувствует, как горят уши, но к этому он уже привык. — Боже, — фыркает Цзянь. — Ты даже инвалидом будешь всем угрожать! Рыжий слово держит, поэтому дает Цзяню подзатыльник. Несильный, но ощутимый в собственных пальцах, и тот коротко ругается, трет голову, морщится и выглядит максимально забавно с этими растрепанными по всей башке волосами. — Я ж говорил. — Говорил-говорил, а я, вообще-то, серьезно, — Цзянь аккуратно прислоняет голову в холодной стене. — Раньше такого не было. Рыжий не то чтобы хочет этот разговор продолжать, потому что ему от него необоснованно тоскливо. Он бросает взгляд на Тяня: тот бегает, носится, перехватывает мяч, ухмыляется, такой… свободный. Живой. Он здесь, с ним, с Рыжим. И иногда Рыжему кажется, что это буквально все, что этому мажорчику надо. — В смысле? — Ну, я про прошлого гимнаста. Рыжий сглатывает. — И, — начинает сдавленно, — что с прошлым гимнастом? Цзянь задумывается, тупит глаза куда-то в стену, как будто бы ему не особо хочется что-то из этого вспоминать. Рыжий помнит слова Тяня о том, что прошлого гимнаста затравил Ли. И если за этим «затравил» стоит нечто большее, то он действительно решит, что этому змееусту однажды в кофе нассали. — Он восхищался Тянем, — жмет плечами Цзянь. — Как человеком. Ну, волей, харизмой, смелостью. Может, чем-то еще. Но… У Рыжего в голове стопорится: чем-то еще. Он настолько на этом виснет, что лишь спустя три секунды замечает, что Цзянь замолк. — Но? — Но тот не считал его особенным. Ну. Тем самым. Рыжий хмурится, потому что, ей-богу, не понимает, хотя уже, ей-богу, заебался не понимать чужие слова. Чужие намеки, какие-то тонкости, чужое мнение. И сейчас чувствует, что понять — важно что пиздец, но не может. Особенным? тем самым? Долбаной принцессой или каким-то сраным соулмейтом, где судьба тебе в лицо нассала и просто сказала: вот тебе человек, люби просто потому, что надо. — Как будто я, блять, особенный какой-то, — фыркает в ответ, хотя это совсем не то, что ему хочется сказать. Хочется сказать: расскажи расскажи расскажи. Побольше, больше, хочу знать, мне надо. Но Рыжий — это Рыжий. Молчит, как партизан. — Дурочка ты, — фыркает Цзянь и тут же выставляет руку, чтобы перекрыть второй подзатыльник. — Да ты столько психовал и ныл на тренях. Отвечаю, если б я хоть раз такой шнягой замаялся, уже б давно милостыню вместе со своими собачками по улицам просил. Рыжий хмыкает — точно такие же слова ему уже кто-то однажды говорил. Кто-то, благодаря кому он здесь, жив и имеет хоть какую-то веру в будущее, как бы слащаво и дебильно это ни звучало. Рыжий сильный, очень сильный и упорный, но, когда собаку бьешь палками без остановки, однажды она уже не встанет, даже если будет дышать. Рыжий думает, что его падение было бы этим самым моментом. Он бы дышал, жил, смотрел, но не вставал. Отшучивается: — А Чжэнси что? — Ну, — задумывается Цзянь, — наверное, завел бы себе сорок кошек. Рыжий усмехается. Коротко, потому что тяжко. Смотрит на Тяня — видит, что тот уже устал. Да, им всем тут не помешает потренироваться, как в школе, и он уверен, что даст этому мажорчику фору, когда снова сможет нормально стоять на ногах. — И да, — снова говорит Цзянь, — я его тоже краем души ненавижу, но это Тянь, а Тянь — это… ну, короче, да. Я к чему: если ты разобьешь ему сердечко, я тебе лично все ноги переломаю. И это он уже слышал, только словами «не делай этому мальчишке больно» и голосом собственной матери. Думает: да вы нахуй все сговорились. И что даже до него самого уже начинает доходить, хотя до него всегда очень долго доходит.*
У него сбивает дыхание в кусок фарша, когда он снова видит полотна. Это случается неожиданно: однажды он просто приходит в зал вместе с Лю Роу, а они просто висят там. Бордовые. В блеске софитов будут казаться черными, как чьи-то глаза, обязательно. Первая мысль: это те самые. А потом: нет, те же порваны. И главная: п о л о т н а. Это может значит лишь одно: Роу берет на себя достаточно ответственности, чтобы подпустить его достаточно близко к краю. Спустить с цепи, дать вгрызться в шею, напоить кровью. Рыжий не думал, что этот момент вообще настанет — он блокировал любые мысли о воздухе у себя же в голове, чтобы потом не было больно. — О, черт, — выдыхает он, глядя на полотна, застыв на месте, — пиздец. — За языком следи, — беззлобно говорит ему Роу. Смотрит вместе с ним на полотна, скрестив руки на груди, не говорит больше ничего, чтобы не нарушить момент. Рыжему начинает казаться, что он их боится. Боится этой ткани, которая так легко может оборваться. А когда подходит ближе — все наваждение пропадает и расщепляется на атомы. Он помнит, что падал вместе с полотном, падал с поддержкой, с темно-бордовым, с ними. Они не отпустят, если их не заставят это сделать, они будут держать. — Но, — выдыхает Рыжий, — не рано ли? — Уже месяц реабилитации прошел, — жмет плечами Роу, — и вполне успешный. Когда ты начал меня слушать и делать с мозгами, все пошло отлично. Так что я думаю, что потихоньку, медленно, как в самом начале, мы можем пробовать. — Черт, — Рыжий берет полотно в руку. Оно мягкое, но он прекрасно знает: стоит ему довериться слишком опрометчиво, оно сотрет ладони в порошок. Рыжий им доверяет всем телом, каждой частью и каждым вздохом, потому что они его помнят. Помнят как человека, который смог обмануть воздух. У которого еще где-то там есть крылья. Просто не прорезались. — Спасибо, — кивает Рыжий и сжимает полотно в кулаке. — Скажешь спасибо, — отвечает Роу, — когда я снова научу тебя быть гимнастом. А пока что медленно и с умом. Понял меня? Понял. Он все понял. Пусть это заберет у него хоть двадцать лет — он понял. И сделает. — Понял. У него вся голова в тумане, когда он разогревается, когда выполняет наизусть выученный комплекс упражнений, наносит разогревающую мазь. Бинты, тальк — он это все наизусть знает. Ровно как и ощущение от полотен, запах ветра и вкус электричества. Своей же пастью жрал. Ничего вкуснее в жизни не пробовал. Когда он подходит к полотнам, у него замирает сердце — посылает его к черту, потому что такие нагрузки не для него, потому что он ему надоел со своими закидонами, бесконечными мыслями и выкрутасами в воздухе. Оно больше не может терпеть. Оно Рыжему и не нужно, он и без сердца прекрасно справляется. — Запомни: мы сейчас просто заберемся вверх. Посмотрим, как слушаются мышцы. Рыжий кивает, почему-то слыша каждое слово как будто напечатанное на барабанных перепонках. Кристально слышит, кристально видит — и одновременно находится в полнейшем тумане. Говорит себе: скоро пройдет. Он просто скучал. Он просто так, блять, отчаянно скучал. Он ступает ногами на маты, берется руками за полотна — ровно там, где нужно, не ниже и не выше, и слышит, как Роу сзади его одобрительно хмыкает. Полотна мягкие и жесткие, теплые и холодные, они ждали его — они его до сих пор ждут, как будто воздух — преданный пес. Хотя на самом деле преданный пес здесь сам Рыжий. И сколько палками ни бей — все равно будет жить. Он думает, что сейчас будет больно. Но больно не становится, когда он подтягивает свое тело вверх, когда заматывает полотна по ногам, когда становится в крепкую стойку. Ему не больно — лишь кости ноют и немного тянет в плече. — Молодец. Давай еще. Медленно. Держи руки чуть выше, ногами закрепляй тщательно. Рыжий дает: снова вверх, перекручивает полотна, снова останавливается. Каждому рывку — свое время, он не спешит, как привык, не спешит, как тогда спешил Тянь, потому что сердце помнит падение. Мышцы помнят. И крылья. И он тоже — помнит. Он не забыл. — Давай еще. Медленно. Не торопись. И он медленно поднимается: метр, два, три, четыре. И здесь, сверху, воздух впервые не кричит ему в уши. Он просто подбирается ближе, позволяет собой дышать, кусает за уши, за ресницы. Так необходимый ему ранее ветер — теперь он понимает, что может жить без него. Что у него нет крыльев, и нет смысла делать вид. Верить в обратное. Он не умеет летать, потому что он — не птица. Он человек, который просто нашел свою свободу немного выше, чем остальные. Когда он останавливается почти у самого основания, у него все еще болят голени, но внутри не болит ничего. И он себя впервые за всю жизнь понимает. Понимает, что никогда не мог прочувствовать до конца это электричество, никогда не мог забрать его с собой, никогда не мог оставить себе потому, что пытался верить в то, что умеет летать. А он не умеет — он человек. А люди умеют искать свободу и ценить ее больше, чем воздух. Он умеет. Теперь умеет. Всегда умел — просто не хотел принимать факт того, что может делать это без крыльев. — Спускайся. Рыжий спускается так же, как и поднимался. И когда его ступни касаются земли — он не чувствует пустоты. Не чувствует, будто она его не ждет, будто она его сжирает и травит. Вообще. — Ну как? — спрашивает Лю Роу, глядя на него каким-то особенным взглядом. Рыжий выдыхает и коротко тянет уголок губы вверх. — Как и должно быть.*
Ему не хватает ощущения полета. Мало просто подняться вверх, он уже запомнил, каково это на вкус и на слух. Но ему нужно выше, так, чтобы оторваться от земли. Однажды во время тренировки он осознает, что его ноги просто не болят. Не ноют, не трещат, что он спокойно разминается и спокойно залезает вверх на полотно. Тогда он говорит Лю Роу, что хочет поднять полотна, на что получает щелчком пальца по носу и строгое: если ноги не болят, то это нужно сохранить, а не убиться сразу же. Рыжий сглатывает злость, стирает пот со лба полотенцем. Пьет воду — та ледяным потоком затекает в желудок, и он еще какое-то время чувствует, как этот поток течет по его организму. — Ты чего такой недовольный? — спрашивает Тянь, сидящий на бортике, и Рыжий отмахивается. — Забей. — Не забью, — клонит голову вбок. — Что случилось? Рыжий думает: да отстань ты хоть на минуту. Хоть на этот вечер разозлись, пошли меня к черту и оставь в покое. Подумай не только обо мне. Блять. Очередной субботний вечер — и они снова в спортзале, почти пустом: на часах почти десять вечера. Рыжий благодарен судьбе за то, что именно в этот вечер у Цзяня и Чжаня возникают какие-то дела, из-за которых их тут нет. Про себя хмыкает: сходите вы уже на свидание, идиоты. — Ни-хре-на не слу-чи-ло-сь, — зубасто отвечает Рыжий, хотя знает, что Тяня этот ответ не устроит. Не ошибается. — Мы же договаривались. — Не договаривались мы. — Гуань, — Рыжий выдыхает от имени. — Что такое? — Да нихрена, блять, — он швыряет полотенце в стену. — Я хочу вверх, я чувствую, что могу вверх. Роу против. Как обычно. Тянь долго смотрит на него — то ли с пониманием, то ли с сочувствием, то ли Рыжий все еще, спустя столько времени, ни черта не умеет его взгляды читать. Зато больше в глаза смотреть не боится, наоборот: начинает в них замечать что-то кроме темноты. Эмоции. Жизнь. Сквозь смерть, сквозь ад — долбаный мажорчик, нет, он его никогда не поймет. — Если ты обещаешь не упасть, — внезапно говорит он, — то я подниму тебя в воздух. Рыжий смотрит в ответ глазами размером с два шара. Приоткрывает рот. Закрывает. Хочет что-то сказать — не может. Это непохоже на Тяня, ни капли, и одновременно он точно знает, что тот ничего из жалости или ради одолжения делать не будет. Значит, действительно считает нужным. Значит, верит. — Что, — выдыхает Рыжий, — даже не собираешься меня останавливать? — Моему цирку нужен хороший гимнаст. Тянь жмет плечами, прикусывает губы, смотрит так спокойно, что от его взгляда можно заснуть. Такое спокойствие обычно в глазах матерей, когда они видят ребенка, играющего со своим любимым корабликом на ковре гостиной. В безопасности, дома. — Это не твой цирк, — фыркает Рыжий. — Мысль ты уловил, — отмахивается, ухмыляется. — Иногда круто нарушать правила, разве нет? Смотрит из-под прикрытых век, и этот взгляд откатывает их куда-то назад, к трейлеру Джена, когда Рыжий впервые подумал: кто бы ты ни был, уебан, но я тебя уже ненавижу. Ему хочется заржать от этой мысли. Он его и сейчас ненавидит. За эту собачью преданность, которой Рыжий совсем не заслуживает. Которую в ответ до сих пор отдавать не научился. По крайней мере, ему так точно кажется. — Ты с этим отлично справляешься, бунтарь ебаный, — Рыжий смотрит на него с вызовом в глазах. С вызовом: сделаем это. — Верно. И тебе повезло, — поднимает палец вверх, — что я имею представление о том, как поднимать полотна. Рыжий хмыкает. Качает головой и топит улыбку в воздухе спортзала. — Какой же ты дурак, Хэ Тянь.*
Он привык к шанхайской квартире. У него для этого было достаточно времени. Привык жить в ней не один: пока у Revolution хиатус, с ним постоянно находится Тянь. Иногда — Цзянь и Чжань, пусть это его порой и радует меньше, когда первый начинает капать на мозги каким-то бесконечным потоком бреда. Хотя он соврет, если скажет, что не привык и к этому. Он привык к тому, что его жизнь развернулась на сто восемьдесят и назад возвращаться не собирается. Он живет не один, делает все «медленно и с умом», не захлебывается воздухом, а копит его в глотке. Не скучает по небу. Потому что теперь оно скучает по нему. Ему все еще сложно в воздухе: ноги иногда подводят, тянут, болят, особенно после тренировки, но Лю Роу знает, что делает. Знает, как с этим справляться. Заново усмиряет Рыжего, когда у того срывает гайки, он за столько лет прекрасно научился их закручивать. У него впереди еще до пизды работы, как будто с нуля учиться — но он готов. Он чувствует вкус воздуха, мягкие покалывания электричества и говорит себе: когда-нибудь да, если не нет. Звучит до тупого логично, но это его личная правда. Не обнадеживай, но верь. Когда-то ему это сказала мама. И он в это теперь всеми кишками верит. — Да бля, — шипит Рыжий, когда в него брызгается масло со сковородки. Они выясняют, что Тянь — действительно ничтожный кусок говна в готовке, и Рыжий не упускает случая простебать его по этому поводу. До сих пор странно: он готовит им двоим. Что захочет, потому что тот сожрет любой уголек. Они живут как… Рыжий хочет себе сказать: друзья. Вот только нихрена они не друзья, и даже его скиллов по самообману не хватит, чтобы себя в этом убедить. А они у него выше неба. Они что-то вроде семьи. Дебильной и, наверное, неправильной — но так и есть. Рыжий высыпает лук на сковородку и мысленно дает себе указ не забыть его выключить через три минуты. Крутит в руке нож и только сейчас понимает: это тот самый, что тогда он не смог поднять с пола. Воспоминание вертится на корне языка, на окраине сознания, и он в него почти не верит. Катает по небу, запихивает за щеки, втирает в десны. Он был обездвижен. Весь в гипсах, шинах, на коляске. Сломанный. Вот только-только — сплошное кровавое ебалово вместо разума. Выдыхает. Смотрит на себя сейчас, заглядывает внутрь, пытается понять, что изменилось. Изменилось все понемножку. Он иногда действительно задумывается, что чувствует себя новым, а потом смывает эти мысли с унитазной водой, потому что чересчур слащаво. Он выключает лук, когда слышит звук открывающейся двери. Думает: вовремя, как будто носом чует. Хрустит позвоночником, ополаскивает руки в умывальнике — вода смывает остатки лука и подсолнечного масла. Выходит в коридор и начинает говорить: — Если ты забыл купить рыбу, я тебя уеб… — прежде чем видит. У Тяня лицо в крови — и он через него улыбается. Разбитой губой с засохшей кровавой корочкой, лопнувшей бровью, кровоподтеком у глаза. И виноватыми глазами, как ребенок, который на детской площадке порвал себе штаны и боится, что мама его заругает. Только вместо штанов — морда, а вместо мамы — Рыжий. — Какого. Блять. Черта, — выдыхает Рыжий, чувствуя, как сжимаются ребра. Пиздец это больно. Отвратительно. У него застывает дыхание, как будто в поток воздуха внезапно залили антифриза. — Можно мне не говорить? — косо улыбается Тянь, и Рыжий видит, как ему больно растягивать губы; по себе знает. — И, да, ввиду некоторых обстоятельств, рыбу я не купил. Рыжий пропускает между извилин: еще бы. И: твою мать. — Что ты натворил, ебаный идиот? Он почти машинально подходит к Тяню и берет его за подбородок. Просто это движение всплывает в его голове: так всегда делала мама, когда он приходил побитый домой. И взгляд точно такой же, какой у него на лице сейчас: сощуренный, с изломанными бровями. Только у Рыжего еще и злости хоть жопой жуй. На Тяня и на того… тех… блять, кто? — Тебе не понравится, — тихо говорит Тянь, застывая лицом в руке Рыжего. — Очень. Рыжий смотрит в глаза, но не может на них сконцентрироваться, потому что ловит фокус на крови. На тонкой струйке, засохшей на подбородке. На залитых ресницах — кровь слиплась между ними. Думает: слава богу, нос и глаза не повредили. Убивает себя лопатой за такую мысль, потому что сам сейчас готов прибить этого придурка. Раскрошить ему ебало в пасту. — Говори, — Рыжий автоматически сжимает его подбородок еще сильнее, не задумываясь, больно тому или нет. Судя по едва дернувшемуся уголку губы, больно. Рыжий руку отпускает. — Да так, — отряхивается Тянь, пожимает плечо. — Подрался с одной… ха-а… Он сгибается почти до пола, держится за ребра, и Рыжий машинально опускается перед ним на колени, просто на автомате, поддерживая за плечи, сжимая черную мастерку на них изо всех сил. — Блять, в ребра лупили? — голос сипнет. Сердце колотится. Тянь коротко кивает, сжимая зубы, потому что — Рыжий видит — ему больно конкретно сейчас даже говорить. Боль имеет характер пизданутой сучки: она может ослабнуть, а потом выстрелить в упор. Рыжий знает, по себе, сука, знает. — Пошли. — Малыш Мо, я… — Заткни свой ебаный рот и пошли, — он подхватывает Тяня под плечо и ведет в гостиную. Тот неимоверно тяжелый, высокий, но слабый. Конкретно сейчас. И держится за Рыжего так, словно боится хоть на секунду ослабить хватку, боится упасть. У него горячее тело, холодные руки, и Рыжий про себя думает сквозь сжатые ребра: блять. Какой же, еб твою мать, пиздец. Он сажает его на диван, почти укладывает туда, так аккуратно, словно Тянь — фарфоровая кукла, вот-вот треснет и раскрошится. И практически ужасается этому: Юи, не раз помогающая ему дойти до кровати, потому что у того сил хватало только дойти до дома. Ведущая его под руку, старающаяся не разбить окончательно неловким движением. Вот что она чувствовала в этот момент. Страх, раскалывающееся в мигрени сердце и сдавленные виски. — Сиди, — хрипло выдает Рыжий, — здесь. Он прекрасно помнит, где у них лежит аптечка с антисептиками, бинтами, мазями — всем тем, что помогало восстанавливать ему разъебанное плечо. Чем он сейчас будет восстанавливать разъебанного Тяня, совсем как его самого когда-то восстанавливала Юи. По костям, по швам и по живому. Рыжий достает аптечку из шкафчика на кухне и замечает, как дрожат руки. И как неимоверно травит его собственная злость. Не знает на кого — на весь мир и на то, что человека так легко избить до поломанных костей. Тянь ждет его не двигаясь. Лишь поднимает виновато-убитый взгляд, пытается улыбнуться, и у него даже почти получается это сделать. Если бы Рыжего от этой ненужной улыбки еще не тошнило, было бы вообще супер. — Сними футболку, — быстро говорит Рыжий, садясь напротив, чувствуя, как у самого почему-то резко болят ноги, плечо и пальцы. И голова, просто ужасно. А еще думает: если ты сейчас, сука, пошутишь, я тебя добью. Клянусь, добью. Тянь не шутит, просто цепляется пальцами за края футболки и тянет ее вверх. Рыжий считает: раз, два, три. Пять. И один — здоровенный, как долбаный космос. Один, два, четыре. Шесть синяков. Четыре царапины с кровоподтеками. Набор типичной уличной драки. Один на один. До Рыжего медленно доходит почти всегда. Сейчас же долетает мгновенно. — Шэ Ли? — спрашивает он насухо выжатым голосом и в глаза не смотрит. Смотрит на шестой синяк, огромный, как кулак, под ним может быть еще и сломанное ребро. — Если ты меня выслушаешь, я все объясню, — Тянь смотрит ему в лицо. — Но можешь не слушать, как обычно. Тебе решать. Рыжий бросает короткий взгляд ему в глаза: побитые, но не слабые. Не проигравшие. Сглатывает вдох, чтобы случайно его не выдать, и молча тянется в аптечку за ватой и антисептиками. — Сядь ближе, — сухо говорит. Ему хочется ударить в морду. В солнечное сплетение, по ребрам, наорать во весь голос, как он, Хэ Тянь, его заебал, какой он мудак и вообще всю жизнь ему рушит. Вместо этого он просто прикладывает вату к синяку немного сильнее, чем требуется, хотя Тянь и звука не издает. — Мне рассказать? — спрашивает Тянь. Рыжий слышит, как бьется его сердце в груди. Какая горячая у него кожа — будь вата смочена в бензине, загорелась бы к чертям. Какой у него послушай-меня-хоть-раз голос. — Рассказывай. — Хорошо, — кивает. — Помнишь, я говорил, что мне пришлось встретиться с отцом? У Рыжего екает в сердце, и он усиленно тупит взгляд в очередной синяк, красный, налитый, свежий. Потому что это воспоминание со стикерами на полу и куревом в пасти ассоциируется у него лишь с одной мыслью: я мудак; законченный. — Ну. — Это было не из-за того, что мне надо было к тебе. У Тяня спокойный голос. Сухой. Знающий: его сейчас или примут, или ощетинятся, огрызнутся и пошлют нахуй. И ко второму ему не привыкать. — И Чэну я ничего не обещал, — продолжает. — Сам решил это сделать. Потому что мне надо было поговорить о том, что произошло. Рыжий кивает, то ли Тяню, самому себе, то ли пятому синяку, который почти в кровь. Он не знает, не хочет, не хочет слышать, слушать, знать, что для него опять что-то там делают. Что-то, что для этого долбаного мажорчика было почти что испытанием. — Отец — спонсор цирка. Его создатель Чэн, но без его помощи Revolution никогда бы не было. К нему просто капают деньги по контракту, он не принимает никакого участия, не знает ни тебя, ни Ли, — откашливается. — Не знал. — И что ты сделал? — вырывается почти гавканьем. Под стать. — Сказал то, что и сказал тебе еще в больнице. Что заберу оттуда все, что смогу, разрушу их с Чэном долбаное творение. И что, — замолкает на секунду, и Рыжий чувствует, как что-то шумит в его грудине, — оборву все контакты с Чэном. Рыжий ловит себя на том, что просто держит вату за два сантиметра от шестого синяка, не прикасаясь. — С отцом я не общаюсь, так что его единственная нитка со мной — это Чэн. И он эту нитку ни за что не оборвет. — И что он сделал? — Сказал Чэну уволить Ли, — Тянь смотрит Рыжему в опущенные глаза. — Дал ему время в два месяца. — И они истекли. Рыжий выдыхает и почти чувствует, как собственное дыхание отталкивается от горячей и побитой груди Тяня. Прижимает ватку к синяку, с нее течет антисептик тонкой струйкой по тяневскому торсу, проходится по царапинам и кровоподтекам. — Да, — кивает Тянь. — Ли узнал об этом только сейчас, сразу. Чэн поставил его перед фактом. — И? — И он разозлился, — Тянь ухмыляется так, как будто у него целая морда, как будто все нормально, будто у него нет этого космически здоровенного синяка прямо под сердцем. — Знал, что ему ничего не будет, а это Шэ Ли. Такие без последнего аккорда не уходят. Рыжий качает головой, представить себе не может: Чэн выгоняет Шэ Ли, Шэ Ли дерется с Тянем. Revolution остается без долбаных змей и всеобщей травли. Revolution свободен. Он не верит, ему казалось, что это должно быть по-другому: сложнее, длиннее, как какая-то эпопея, с еще одной завязкой, кульминацией, с хуй-знает-чем. Не так: не просто Чэн его уволил, а тот просто ушел. Не так. Но в жизни не все бывает сказочно и героически. Иногда самую сложную проблему можно решить самым быстрым решением. Малой кровью. Кровью на лице Тяня и шестым синяком размером с кулак. Он не верит. Ему кажется, что так быть не должно, что все должно быть сложнее. Кровь на ушах, пробитые мочки, удары, безумие, надрезанные полотна. Отец Тяня. Все из-за него — из-за кого вся эта каша начала в тарелке гнить и покрываться плесенью. Шэ Ли ушел. Его убрали. Главного злодея самого эпичного боевика сносит снайпер одним ударом в лоб с пятнадцатого этажа высотки, впервые в жизни увидев уже на прицеле. И просто потому, что когда-то там какой-то там гимнаст упал на землю. Сломался, выломался и сжегся. И — встал, восстановился и поверил, что у него только один дом. И он на земле. Как бы ни было прекрасно небо. Наверное, так в жизни и бывает. И даже если главный злодей по-идиотски воскреснет во второй части фильма, они знают, как с ним бороться. — Ты бьешь все рекорды идиотизма, — качает головой Рыжий, и голос из губ выходит пустым, сухим и раздавленным. — Нет, — Тянь поднимает его за подбородок, и Рыжий даже не успевает одернуться, — я просто держу свое слово. Поцелуй выходит быстрым: Тянь просто на секунды три прижимается к его губам, не закрывая глаз, и отстраняется. Оставляет на губах Рыжего мерзкий железный вкус крови и языки пламени. Убирает руку с подбородка, как будто боится, что еще одно лишнее телодвижение — и псина поймет, что больше не на цепи. Что можно лететь со всех лап и впиваться зубами в шею. Одного лишь взгляда не отрывает. Рыжий рвет об него сетчатку, лопает зрачки, но смотрит в ответ. Ощущает чужую кровь на губах и отток собственной от головы и сердца, как будто последнее просто отказывается ее качать. Вообще отказывается работать. — Я тебя, — произносит Рыжий, — ненавижу. И они оба знают, что это ложь. Тянь улыбается, тянет вверх левую сторону рта, и корка засохшей крови на расколе его губ лопается заживо. — А я и не мечтаю все больше и больше тебе нравиться. И они оба знают.