***
Багира, выдав нечто среднее между мяуканьем и мурчанием, встретила их в темном и узком коридорчике Гениной квартиры. Широкий прямоугольник тусклого желтоватого света от пыльной подъездной лампочки высветил ее раскосые глаза, которые кошка тут же зажмурила. Выражение ее морды стало недовольным и сонным, будто эти два идиота ее разбудили, а ей, между прочим, завтра на работу. — О, кошак, — восторженным громким полушепотом протянул Никита над его ухом, втискиваясь в однушку следом и сверля мягкие пушистые кошачьи бока взглядом, послушно замерев, пока Гена шарил пальцами вдоль стен по обоям в поисках выключателя, — Как звать? Наконец, Фарафонов с задачей справился, раздался щелчок, и яркий белый свет озарил всех присутствующих, ослепляя до рези в глазах. Проморгавшись, Гена вжикнул молнией на куртке, скидывая кроссовки как попало, наступая на пятки и не расшнуровывая, и только освободив Никите пространство для маневра, ответил: — Это кошка, Багира, — та, услышав от хозяина свое имя, звучащее в ее маленькой головке точно так же как «иди кушать», или логичным началом для «иди кушать», вильнула хвостиком, поднимаясь и картинно вытягиваясь в длину. Гена вздохнул и пошлепал к кормушке, крича уже из кухни, — Она маленькая сучка, лучше это, не трогать ее. Если, конечно, тебе ебало не жалк… Достав тяжелый пакет корма с верхнего ящика, он повернулся на раздавшиеся в зале шаги, так и подавившись своими предупреждениями. В широких Никитиных ладонях, злобно зыркая желто-зелеными глазами и свисая задними лапами до самых колен ее мучителя, подхваченная под подмышки, висела его невыносимая, наглая и вредная кошка. Висела молча и смиренно. Из маленьких пушистых лапок то и дело появлялись коготочки, будто бы она еще сама толком не решила, расцарапает она наглецу рожу или нет. — Че? — улыбнулся Курскеев, чуть дергая руками из стороны в сторону, лапы Багиры запетляли следом. Она подняла грустные-грустные глазки на Гену, и тому показалось, что он видит в них немой укор: «Зачем ты привел этого человека в нашу квартиру, Хозяин, разве Коли было недостаточно?», — Ее че, нельзя было трогать? — Эм, — многозначительно протянул Фарафонов, пытаясь вернуть себе дар речи. Пакет в его пальцах, внезапно дернувшихся, словно в судороге, зашелестел, и Багира решила, видимо, что хватит это терпеть, извернувшись и больнехонько цапнув Никиту за палец. Тот, зашипев от неожиданности, выпустил ее, поднося поврежденную конечность ближе к глазам в полумраке квартиры, пятнисто освещенной лишь коридорной лампочкой. Вид у него был до того обиженный, что Гена фыркнул, — Ну вот, да, я к этому и вел. Кусается она. Он наклонился, щедро высыпая добрую четверть пакетика в миску, чтобы хоть как-то спасти себя утром от разодранного дивана или обоссанных тапок в отместку за инцидент. На самом деле, Багира была воспитанной кошечкой, и не ссала хозяину в тапки, но Гене нравилось думать, что он ее подкупает и потому она ведет себя хорошо. Никита все еще пыхтел, разглядывая палец и щурясь, когда Фарафонов поинтересовался: — У тебя были кошки когда-нибудь? И тут же себя одернул, ну, какой идиот будет спрашивать про домашних животных у малознакомого человека, которого в три часа ночи заманил к себе домой, толком не предупредив, что спать придется вдвоем на раскладном диване? Легкость в общении и уверенность в себе испарилась еще в такси, когда шумный клуб, апельсиновые диваны и раздолбай-Колян остались где-то позади, а они с Никитой очутились в темном салоне, в каких-то жалких двадцати сантиметрах друг от друга, каждый пялясь задумчиво в свое окно под грустный русский рок Нашего Радио, льющийся из барахлящей магнитолы Арбенина, будто бы в такт мелькающим рыжим пятнам фонарей, тянула «Катастрофически», а Курскеев, почти незаметно, притаптывал ногой в ритм. Бьет в переносицу, я знаю, все знаю, но… Только там, в такси, густо пропахшем антитабачной застаревшей «елочкой», у Гены включился мозг. Включился и тут же завопил: Куда? С кем? Зачем? Почему? Тот самый мозг, который, предатель, отрубился несколько часов назад, когда Фарафонову очень хотелось сказать хоть что-нибудь чуваку, так бесцеремонно стащившему с Колиной башки очки в круглой оправе. Представив, как он выпрыгивает из такси на полной скорости, группируется и катится по асфальту, словно в дешевом боевике, Гена чуток повеселел. Колян видел, что они уехали вместе. Да, завтра он будет читать тысячу сообщений в контакте о том, что Гена подонок и ему изменяет, подкрепленных мутными селфи с Колиным расстроенным ебалом. Но это завтра. Никита даже обнести его хату не мог, потому что там тупо нечего было выносить. В худшем случае он просто посчитает Гену дебилом, свалит завтра утром пораньше, и они будут видеться на редких тусовках и не менее редких баттлах. Не такая уж плохая перспектива. Но Курскеев не спешил считать его дебилом или сваливать, его даже вопрос не удивил. Он только нашарил где-то под небольшим столиком табуретку, чтобы приземлиться, и легонько по пути огладил хрустящую кормом Багиру ногой. — Собака была, — выдал он, — Здоровенная, дворовая. Злая, как черт, и понимала только маты от бати. Мы ей как намордник одели, так и все. — Надели, — автоматически поправил его Гена, тут же прикусив язык. Ну вот че ему молча не стоялось? Никита завис, глядя прямо Гене в глаза, и вместе с ним завис, кажется, весь воздух в комнате. Только бесстыжая Багира, как ни в чем не бывало, продолжала плямкать и разгрызать свои сухари. Где-то внизу, под окнами, пронеслась машина, зашелестев шинами по влажному от ноябрьского дождя асфальту, оставляя в тяжелом воздухе повисшие ноты какого-то очень знакомого трека. Возможно, это был трек какого-то из их с Никитой друзей, подумалось Гене, и от «их с Никитой» у него глухо заныло под ребрами. Курскеев, сбросив оцепенение, вдруг очень медленно и очень-очень пьяно моргнул, как будто бы собирался заснуть прямо за столом. — Че? — переспросил он, уже и забыв, что делился воспоминаниями о детстве и юности в Казахстане, — Че, а почему не «одели»? Гена невольно поежился, продумывая пути отступления, но Никита сверлил его заинтересованным взглядом, словно первоклассник на первом в своей жизни уроке, и даже рот открыл, в ожидании ответа. — Ну, — замялся Фарафонов, тоже вытаскивая табуретку и устраивая локти на липкой столешнице, видимо, утром пролил чай да так и забыл вытереть, — Когда ты одеваешь кого-то, ребенка, например, да, — Никита закивал, показывая, что понял, — то будет «одел». А если на себя или на кого-то, то «надел». Алфавит честно хлопнул ресницами. И еще раз. И еще два раза. — А-а-а-а, — протянул он, откидываясь спиной на стену у окна и тут же расплываясь в шальной широкой лыбе, — Них-х-хуя не понял, Геннадий. Тут без бутылки водки не распетлять. — Если в тебе будет еще и бутылка водки, то ты точно ничего не распетляешь, базарю, — фыркнул Гена, — А так это просто. Одевать — раздевать, надевать — снимать. Никита хохотнул, глухо и очень тепло, и у Гены заныли скулы от еле сдерживаемой улыбки: — Притащил мужика к себе домой ночью и про раздевания говорит, ну все понятно, — пробурчал Курскеев, поворачиваясь к кошке и выдыхая на нее перегаром, — Твой хозяин педераст, ты знала? Багира презрительно чихнула в ответ и скрылась где-то в темноте комнаты. — Она дважды в неделю смотрит, как мы с Коляном в десна долбимся, — протянул Гена, разминая шею. Хотелось чаю и спать, но он пока не решил, чего сильнее. Пока было неплохо просто сидеть на темной кухне и говорить о правильном произношении. — Только дважды в неделю? — Никита покачал головой, понизив тон голоса до глубокой хрипотцы, — А в остальные дни ты не занят? Желудок Гены сжался, посылая горячий импульс куда-то вверх, к щекам, и он взмолился всем богам, греческим, индийским и славянским, да что уж, он готов был хоть Деду Морозу письмо с просьбой отправить, лишь бы для Никиты в квартире было достаточно темно, чтобы не заметить его пылающее лицо. — В остальные дни я нахожу других рэперов, жду пока они напьются и везу к себе домой под покровом ночи, — отшутился он вяло. В полумраке сверкнули белые зубы Курскеева, и они оба замолчали, собираясь с силами. Нет, никакого чая, Гена сейчас встанет и пойдет раскладывать диван, решено. — Нет, я серьезно, — вдруг подал голос Никита, когда Фарафонов уже собирался вставать, — Че ты делаешь в остальные дни? — А что, — вопросом на вопрос устало ответил Гена, — тебе нужен репетитор по русскому? Никита пожал плечом, продолжая улыбаться. — Мне нужна горизонтальная поверхность для сна, — признался он. На следующее утро Никита не уехал. И вечером тоже. И потом. На третий день, все же собравшись посетить свою квартиру перед тем, как гнать на студию, Курскеев, подтянув воротник к лицу, принюхался, морщась. — Ген, дашь мне какую-нибудь свою футболку одеть, я пахну как пепельница в дешевом баре, — спросил он, высовываясь из коридора в зал. Гена, забравшийся на диван с ногами и лениво наблюдающий за его хаотичными передвижениями по однушке, подпер щеку ладонью, вздыхая: — Надеть. На третьей полке, та стопка, что поровнее, с чистым, — проинструктировал он. Никита, выхватив первую попавшуюся, не стесняясь, стянул пропахшую табачным дымом ткань и, расправляя сложенную вчетверо футболку, обезоруживающе улыбнулся: — Надеть — снять, я запомнил, — он уже обувался в коридоре и потянул руку за курткой, когда Гена с тяжелым вздохом поднялся, морщась из-за отсиженной ноги. — Нет, не запомнил, — Фарафонов сложил руки на груди, втискиваясь в коридор следом за новоиспеченным другом. Даже Багира выползла из комнаты, недоуменно разглядывая обоих. Она вообще-то только привыкла к этому казаху, а теперь хозяин его выгоняет. — Ну, — Курскеев нахлобучил на лысину шапку, — Ты, если что, напоминай. Рано или поздно я точно запомню. Пока, красавица, — промурлыкал он кошке, осторожно оглаживая широкой ладонью по голове, — Давай, короче, я погнал. Неловко приобняв Гену за плечо, он скрылся в зеленой сырости подъезда. Захлопнув за ним дверь, Фарафонов поглядел на кошку и зачем-то выдавил: — Ну, вот так. Четыре года спустя. — Блять, Никита, ну какого хуя вообще, — взвыл Гена, спотыкаясь в темном коридоре о небрежно разбросанные кроссовки, — Мы нахуя эту полку под обувь покупали? Мужчина, в одних только шортах, появился из комнаты, вальяжно почесывая живот: — М-м-м? У Гены был отвратительный день. Сначала наебнулась аппаратура на студии, потом Санек с Игорем ушли пить кофе на два ебанных часа, и забыли свои телефоны, какая-то бабка в метро оттоптала ему ноги. А на Москву вовсю надвигалась зима, с холодом, сыростью и снегом. Отопление в их доме до сих пор не включили, а на улице уже ебануло минус три, что по Гениным меркам было как все минус сорок в бетонной коробке с продуваемыми окнами. Нужно было заканчивать с Аркхэмом, нужно было договориться о площадках в столицах под концерты, нужно было искать новую квартиру, потеплее и побольше этой. А Никита, со своим довольным ебалом и голым торсом ну вообще был не в тему. — Одень что-нибудь, на тебя смотреть холодно, — сквозь стучащие зубы выдавил Фарафонов, стягивая ботинки и устраивая их на полке. — Надень, — поправил Никита, и они оба замерли, пораженно пялясь друг на друга. Гена медленно выпрямился от полки, оглядывая знакомую квартиру как в первый раз. Полутемный коридор, присевшая у ног Никиты Багира, мурчащая что-то на своем кошачьем, разбросанные по полу кроссовки. Ошарашенное доверчивое лицо Курскеева, хлопающего ресницами. Гена фыркнул, а потом расхохотался в голос, высмеивая из себя все напряжение, скопившееся за день: — Пиздец, воспитал грамотея на свою голову, — он вытер тыльной стороной ладони выступившие в краешках глаз слезы, — А сам, в процессе, все скиллы растерял. Никита, улыбнувшись, потянулся свой лапищей к его толстовке, притягивая закоченевшее тело поближе и устраивая горячие ладони на Гениной ледяной шее. Опять ходил без шарфа и будет болеть половину зимы. — Я запомнил главное: раздеть и снять, — поделился горделиво он, опаляя побелевшие губы таким же горячим, как и он весь, дыханием. — Да я даже не сомневался, — вздохнул Гена, позволяя себя целовать, и, не отрываясь, отодвинул ступней кроссовки поближе к полке. Не зря же они ее покупали.***