***
Гена громко хлюпает носом, горько-весело, почти похоже на смешок, если бы не синяки под глазами и заебанный вид. Одергивает куртку, поправляет прическу, и только после этого тянет свои лапы к Никите, чтобы помочь подняться с холодного, обложенного плиткой «под мрамор», пола безлюдного подземного перехода. Никите до ужаса хочется уебать его картонкой с надписью «Подайте на бухло» или разойтись в пятиминутной тираде на тему: «Я ради твоего клипа готов даже бомжей играть», но Соболев все еще где-то рядом, обсуждает что-то с оператором, и Гене нужно доснять куски еще в трех локациях. Поэтому они стоят, как два круглых идиота, посреди перехода, и пялятся друг другу в глаза, пока где-то вдалеке, гулким, едва заметным жужжанием, кипит работа, обсуждается угол съемки и Коля-Коля-Николай, с видом ебаного знатока, чешет подбородок, пялясь в маленький экранчик камеры. Никита, очнувшись, отряхивает джинсы, брезгливо морща нос, и Гена снова хлюпает, с трудом втягивая воздух. Его широкая бронзовая ладонь накрывает Никитин локоть и подушечки пальцев тихонько, пританцовывая, бегут едва-едва ощутимым «топ-топ-топ» от сгиба по предплечью вниз, цепляясь за рукав. Ну, как дите малое, честное слово. Алфавиту некомфортно, это если выражаться мягко. А если грубо, то ему пиздец ссыкотно, что этот еблан пытается взять его за руку в центре Москвы. — Гена, — предупреждающе тянет он, и Гена послушно отпускает. Трет тыльной стороной другой ладони кончик носа, видимо, аллергия замучила совсем. На что только, в начале-то февраля, Никита без понятия, и спрашивать бессмысленно, поэтому он только смотрит куда-то вдаль, где спасительная лестница наверх синеет под вечерним небом, и выдает незначительное, лишь бы пожаловаться, — Жопу тут чуть не отморозил, пока Соболев удачный ракурс выбирал. Гена фыркает, уже по-настоящему, и Никита видит, боковым зрением, пусть оно и ни к черту, как уголки его обветренных губ приподнимаются и разъезжаются в стороны, растягивая мышцы и кожу. Гена больше не улыбается во все зубы, как когда-то. Десяток комплексов сверху за последние пару лет, и куда Курскеев смотрел все это время? — Старого человека, да на холодный пол, — продолжает он, второй рукой перехватывая злоебучую картонку, лоб под шапкой потеет и чешется, но, если поднять сейчас резко ладони к лицу, магия разрушится, Гена отпрянет, хлопнет по плечу и умчится дальше, не оглядываясь, — Не стыдно тебе? Он поворачивается лицом к идиоту, надеясь застать хотя бы тень раскаянья, но там все еще эта лыба, аккуратная, как на промо-фото, у зеркала что ли репетировал? Темная Генина бровь знакомо взлетает в привычном взгляду изгибе, и Никиту пронизывает насквозь странной гордостью за саркастичный тон, плещущийся у горлышка в каждом слове: — Когда я видел тебя в последний раз, ты сидел на поребрике, бухой, без куртки, и орал, что пойдешь в Балашиху пешком по шпалам, потому что последняя электричка уехала, — ровно произносит Фарафонов, кусая во всю щеки изнутри, чтобы не заржать, когда слышит Никитино «логично», и торжествующе добавляет, — В два часа дня. Никита все-таки бьет его картонкой по плечу, хмурится, разглядывает кроссовки, картинно чешет в затылке, перед тем как выдавить: — Ну, это когда было-то? Вторая Генина бровь подлетает на уровень первой: — Три дня назад, чувак, — в его тоне так и слышится не завуалированное обвинение, а под ним искреннее пузырящееся веселье. Так и быть, Никита посмеется вместе с ним, только в этот раз. И похуй, что возмущаться, по идее, должен был он сам. Справа, от лестницы, слышится «Ген, мы готовы, поехали». Никите сегодня налево, в противоположную сторону. — Ты к себе домой или?.., — Гена замолкает, стена за плечом Курскеева наверняка пиздец интересная. Что ж он о ней клип-то не снял? — Или, — кивает тот в ответ, вручая торжественно кусок замусоленного картона другу, а сам рыщет по карманам в поисках сигарет, — Ты через сколько заканчиваешь? Фарафонов оглядывается через плечо, задумчиво щурится и внезапно выглядит даже на свой возраст, а не как малолетний пиздюк, переевший пирожных на чьем-то двенадцатом дне рождения. На нем грим, и, Никита фыркает про себя, на щеках нарисованы скулы. Зачем, если у Гены дар втягивать лицо так, чтобы оно не казалось круглым. Жесткая линия челюсти, очерченная серо-желтой тенью от ламп над их головами, выглядит совсем как-то болезненно в сочетании с мешками под глазами, которые никакими хайлайтерами не замажешь. Одна из Никитиных девушек красила под глазами красной помадой перед тем, как наносить эту белую штуку из тюбика. Она говорила много разных интересных слов. Бронзер, хайлайтер, контуринг, шиммеринг. Теперь все эти малопонятные штуки на лице его другана, а заебанность и недосып нынче в тренде. Гена всегда хорошо вписывается в то, на что дрочат маленькие девочки. — Часа два, ну, максимум, три, — давит кривую лыбу Фарафонов, не поворачиваясь. Колесико зажигалки под Никитиными повлажневшими скользкими пальцами ни в какую не желает проворачиваться, — Приедешь? — Мгм, — он сжимает губами фильтр, мусоля его кончиком языка. Гребанная зажигалка чирк-чирк-чиркает, но не дает огня, а Гена продолжает стоять, нервно перетаптываясь с ноги на ногу, — Иди уже. Никите налево, вверх по лестнице, три квартала по проспекту, до другого подземного перехода, а там метро, настоящие бомжи без терминалов оплаты, сырой затхлый воздух и неприветливые бабки в стеклянных будках у эскалаторов. Толкучка, красная ветка, переход на кольцевую. Лепнина и мозаичный потолок на Комсомольской, изображающий Ленина с красным знаменем. Союз нерушимый республик свободных. Пара часов в студии, и можно опять по карте метрополитена вниз, через лабиринты переходов и маленькие эскалаторы размером в стандартный лестничный пролет. А люди бегут с работы, домой-домой-домой, пока Гена где-то разыгрывает возмущение и ненависть к наличке и таксистам.***
Ключи от подъезда привычно на самом дне рюкзака, под пустой пачкой от влажных салфеток, оберткой от бургера и потерянными еще осенью наушниками. Домофон пищит под таблеткой, гостеприимно отворяя тяжелую железную дверь. Девять пролетов по бетонным стертым ступеням вверх, на замызганном подоконнике между третьим и четвертым черные пятна от затушенных сигарет и банка от кофе, исполняющая функцию пепельницы. На побелке, над широкой полосой темно-зеленой краски, кто-то очень умный чем-то острым выцарапал «Юленька плюс Катенька равно Систрюни». И плевать им, что через «е». Дверь открывает Игорь, чешет бороду озадаченно, послушно пропускает его в квартиру. В комнате слышны бурчания Хэва и слегка истеричный голос Гены, явно недовольного чем-то. — Игорек, — шепотом спрашивает Никита, чтобы сейчас, заранее, узнать, стоит ли вообще разуваться, — Че они делают? Виннер поднимает на него честные большие глаза, полные сочувствия и понимания, и молчит, как партизан. — Братан, — вздыхает он, — Резать будешь, все равно не скажу. Отказываюсь произносить. Сам увидишь. Только знай, что отговаривать поздно. Я пытался. «Понятно, пиздец», — сходу решает Никита, но все равно раздевается и шлепает в комнату, дабы узреть воочию обещанное «нечто». Посреди комнаты, с видом матроны из городской парикмахерской номер девять, уперев руки в бока, стоит Саша, меланхолично оглядывая Генину макушку и помешивая, словно ведьмовское варево, какую-то неясную субстанцию в мисочке. Гена сидит перед ним на единственной уцелевшей табуретке, послушно сложив ладони на пухлых округлых коленях, выглядывающих из-под шорт. Гена сидит, а его волосы стоят. Торчком, буквально пиками, вымазанные будто бы белой гуашью, заползшей неровно ему на лоб, испачкавшей уши и какую-то тряпку на Гениных плечах. — Это что, моя футболка? — единственный вопрос, который Никита может сформулировать в этой ситуации внятно. — Ты порвал ее еще прошлой осенью, — отмахивается Гена, и ерзает-ерзает на сидушке, старательно взгляд отводит, паршивец. Саша, будто бы даже и не заметив прибавления в лице Алфи, прямо пальцами, запакованными туго в латексные черные перчатки, зачерпывает нечто из мисочки и все так же меланхолично плюхает это Гене на затылок. — Ты же не стену штукатуришь, Санек, ну ебанный в рот, — шипит Фарафонов, дергаясь. — Да, штукатурку ровнять надо шпателем, — соглашается Хэв, втирая белую кашицу Гене в корни, — А тут ниче не надо, волосы-то короткие. — Я все равно уверен, что не стоит делать это руками, — подает голос Игорь, плюхаясь на диван и хватаясь за джойстик, приставка пищит, включаясь, а Виннер под тяжелым взглядом Кирюхина добавляет неуверенно, — Ну там, кисти всякие, знаешь… Гена непроизвольно издает что-то среднее между «блять» и хныканьем, строя страдальческую мину, когда эта белая штука растекается по его затылку. — Ты слишком много жалуешься для того, кто сам это придумал, Ген, — невозмутимо продолжает Саша с видом знатока. Ну да, у него-то были светлые волосы. Он их, наверное, как-то сделал, решает Никита, но ему все равно стремно, прям пробирающе, до костей. Настолько стремно, что он выдает: — Я поехал домой, — и даже разворачивается, чтобы поскорее покинуть этот театр абсурда, когда Гена издает какой-то совсем жалостливый и тихий звук. Так обычно мявкает Багира по утрам, обнаружив свою миску пустой. Никита любит Багиру. И Гену, наверное, тоже. Да не «наверное», вздыхает Курскеев мысленно, а прям вот «точно». Он прищелкивает языком раздосадовано, окидывает Гену взглядом, как бы примеряясь, точно ли, и, смирившись, идет ставить чайник. Фарафонов тут же веселеет, и Никита спешит спустить его с небес на землю: — Ебаться я с тобой таким красивым не буду, — громко вещает он с кухни. Игорь, устроившийся в углу дивана, очень, блять, непринужденно покашливает, но Никите похуй, — И даже просто спать рядом. Ты похож на Мразиша. Курскеев нарочно погромче звенит посудой, кружками в сушилке у раковины, стучит шкафчиками, доставая растворимый кофе, и бурчит-бурчит как старая бабка на грани слышимости: — Итак в пидоры оба заделались, еще и этот пиздец… А я хотел домой съездить в этом месяце, а хуй там, пока все не отрастет обратно, такого пацаны в Алматы точно не поймут. Брат застебет, батя отречется… Встану поссать ночью, а рядом оно… И все, прощай эрекция навсегда, а мне еще двадцати пяти нету. Гена закатывает глаза и запрокидывает голову, умоляюще глядя на Хэва. Ну, хоть ты ему скажи, а? — Ну, вообще, — тянет Саша, — Мы же смоем, оно не будет прям совсем таким белым. Еще затонировать нужно. — Зачем тонировать? — Никита выглядывает из кухни, держа кружку у губ, и прислоняется боком к тумбе, — Типа, в цвет другой? — Типа, оно же желтым может быть, как возьмется не угадаешь, — Саша, наконец, отставляет свою адскую мисочку, — Надо в пакет завернуть, чтоб не заветрилось и не высохло. — Отлично, если он будет желтым, как сыр, то еще и в холодильник уберем, — бодро прихлебывает Никита, — Чтоб не заветрился. Гена, которого видно совсем уже доконали Никиты причитания, злобно зыркает в его сторону и грациозно, ну, как может это быть грациозно, когда ты в шортах, с тряпкой на плечах и с пакетом на голове, в одно движение поднимается с табуретки: — Знаешь, а езжай-ка домой, действительно. — Не-е-е, — тянет Курскеев, отставляя кружку на столешницу и морща смешливо нос, — Теперь я хочу посмотреть на то, что будет на твоей голове, если вообще что-то останется. Его пальцы, сами собой, тянутся к пылающему красному лицу Гены, аккуратно вытирая лишнее по линии роста волос на лбу. Пакет шуршит, Никите очень смешно, на всю квартиру стоит устойчивая амиачная вонь. Белая непонятная хрень на ощупь действительно как штукатурка. Он растирает ее между большим и указательным пальцем. Порошкообразная и пахучая. Гена фыркает с выражения отвращения на его лице, и вздыхает как-то обреченно-счастливо: — Долбоеб. — Ты с пакетом на голове, не я, — в тон ему отвечает Никита и поднимает взгляд. Гена улыбается во все тридцать два и глубокие морщинки, до щемящей нежности родные и привычные, в уголках его глаз тоже улыбаются. Ну, если это делает Гену счастливым… Через добрых сорок пять минут Фарафонов выползет из ванной, обтираясь мягким полотенцем, конечно же красным, с абсолютно белой башкой и смуглым ебалом. Но, даже если он так похож на Мразиша, Никитина эрекция вряд ли пропадет. Ну, или, по крайней мере, не навсегда.***