***
Никита заебался быть сильным. Голова гудит усталостью и пустотой, а в груди почему-то просторно и тесно одновременно. Ларёчное пиво с холодного мокрого горлышка пенится на кончике языка, как долбанная кока-кола, и горчит какой-то лекарственной дрянью. Хотя, в принципе, что он еще хотел за тридцать восемь рублей и красную этикетку с золотыми буквами, складывающимися в обманчивое «крепкое». Вдох судорожно застывает морозным воздухом под кадыком, а душевных сил не хватает даже на горькую усмешку. Исписался, истратился, исшутился. Допрыгался, в общем. Усталость острой короткой вспышкой боли отдает куда-то в лоб, к несуществующей линии роста давным-давно сбритых волос. «Может, обратно отрастить?» Мысль смешная до абсурда, но он только растирает кожу от бровей вверх, будто это может помочь. Уголок губ неуверенно дергается, но улыбаться не хочется. Пиво холодное, на вкус будто бы выдохшееся, но шипучее. Раздирает глотку пузырьками и камнем падает на дно желудка. Как мертвая шлюха с небоскреба. Летит, как твоя карьера в пропасть, Никита. Телефон время от времени слабо вибрирует в кармане куртки: короткими сигналами раз в пару минут, затем длинными «з-з-з-з», и снова контрольные короткие. Гена волнуется. Пиво реально отвратительное, но Курскеев упорно продолжает давиться, уже даже не опуская руку с бутылкой и не отрывая пухлых губ от влажного прохладного горлышка. У Гены есть отвратительная привычка грызть ногти, когда волнуется. Он вообще довольно беспокойный. Заламывает пальцы. Теребит на себе одежду, да так, что растягивает к херам свои заграничные брэндовые шмотки. Ногти, вот, грызет чуть ли не до мяса. Полупустая бутылка летит шумно в мусорку, покрашенную в отвратительный буро-зеленый цвет. Даже допить нету сил. Никита с трудом поднимает пятую точку от лавки, окоченевшие ноги решительно отказываются разгибаться и куда-то нести нерадивого хозяина. Все страницы подчищены, все мосты сожжены. И можно было бы, в принципе, послать все нахуй, да вот только… Никита, конечно, заебался быть сильным, но достает заледеневшими непослушными пальцами телефон, отвечая на звонок. — Господи, ну ты и дебил, — первым делом говорит Фарафонов, а в голосе облегчение пополам с беспокойством, — Что, настолько заебался? Курскеев нервно мнется на месте, шумно выдыхая через нос, и мысленно благодарит бородатого дядьку на облаке, что в этом долбанном городе есть хоть один человек, перед которым можно побыть слабым. Панельная двенадцатиэтажка приветливо светит желтыми окнами поверх черных голых веток парковых деревьев, и где-то там, еле слышно, на другом конце провода, мяукает черная кошка, пока ее хозяин теребит подол футболки и ждет ответа. Никита лыбится сам себе, а в груди просторно и тесно одновременно, но уже совсем по-другому, когда он выдыхает шутливое: — Чуть-чуть…***