***
— ситуация уже неисправима, и мы можем сейчас только избавить его от боли, — Откин сидел в своём кресле, закинув правую щиколотку на левое колено и сложив руки в замок перед собой, — протянет максимум до утра. Оба Фишера, нервно закусывая губы, смотрели в пол, направляли взгляды так, чтобы вдруг не встретиться ими, будучи после этого не в силах сдерживаться — от чего, пока не поняли сами — толи будут кричать друг на друга, толи вместе молча плакать. Странное чувство — вот так сидеть напротив врача и слушать, как они, взрослые, вроде бы умные, зрелые и опытные люди, не смогли позаботиться о единственном общем сыне. Одна долго, почти всю жизнь своего ребёнка, старательно делала вид, что абсолютно не при делах, отмахиваясь деньгами, второй нашёл занятие поинтереснее воспитания и оказания должной помощи. И самое печальное в этом романе русской классики то, что именно сейчас теоретически мёртвый сын максимально сближал этих двух, чуть ли не лбами заставляя столкнуться, и в следующую же секунду отталкивал обратно на расстояние тысяч недопониманий и недоговорённостей. — лучше поговорите заранее о вскрытии и решите — кремировать или хоронить, — вклинился Откин, вставая из-за стола с целью оставить их наедине друг с другом. — стой, — кинул Генри ему в спину. Врач недоуменно обернулся, убрал пальцы с ручки двери, которую уже почти открыл, засунув кисть и запястье в карман халата, — нам правда нужно об этом говорить? Или это на всякий случай? — Генри, я уже все объяснил — сейчас капельницей мы вводим только мощное наркотическое обезболивающее, и то, чтобы он просто умер спокойно и не так сильно мучился. Продержится, как я упоминал, максимум до завтра в лучшем случае, — мужчина с последними словами тихо вздохнул, возвращаясь за стол. Уже понял — оставит Фишеров одних, будет потом кабинет, словно пазл обратно собирать и обоих вести к психологу для бывших с тяжелой раной на сердце, зато общей и, наверное, объединяющей, — так что да. Нужно. Паренёк уже не выкарабкается. — хватит, пожалуйста, — всхлипнула Диана, закрывая ладонью рот и собирая указательным пальцем стекающие слёзы. — а ты чего ревешь? — Генри как только услышал дрожащий приглушённый голос девушки, резко повернулся в ее сторону с агрессивным выражением лица, — тебя это вообще волновать не должно. — почему не должно? Он и мой сын тоже, — Диана осторожно утёрла слёзы с нижних век подушечками пальцев, — я тоже имею право волноваться за него. Откин где-то на фоне начинающейся ругани снова тихо выдохнул, упирая лоб в ладонь. — ты вообще хоть раз заявилась в дом, чтобы посмотреть на него?! Ты хоть раз позвонила?! Ты кроме своих денег идиотских ему ничего не дала, и те уходили только в лечение! — Фишер чеканил слова, словно сюрикены, быстро и остро, грубее любого метала. — а сам? — почти прошептала Диана, но на следущей же фразе вцепилась пальцами в подлокотники так сильно, что пястные кости повылезали, и мокрыми глазами обвела бешеного, словно цербер, Генри, — Тебе чего не хватило? Времени, чтобы просто взглянуть на сына, с которым жил, хоть раз? Ладно посмотреть, но ты даже услышать его слов не мог, а он наверняка просил помочь! Хотя, наверное, не времени, а мозгов… — Диана затухла к концу монолога но лишь из-за того, что спокойно все обдумать и обсудить хотела намного больше, чем ставить на уши всю больницу. Подумала, что сдержать себя будет разумнее с ее стороны, как, во-первых, психолога, во-вторых гордой девушки, которая своему бывшему мужу, если не сейчас, если их ругань продолжится, пока ещё не успев толком начаться, то никогда уже не уступит. — это твоих мозгов маловато оказалось, чтобы быть матерью. Бойся теперь за дочь, может твой тупизм и ей передался, — Генри же свой яд сдерживать не собирался с самого начала и очень уж рвался доказать, что не только он один виноват, не давая Диане, которая успела лишь открыть рот, вставить слово, — да даже если я тебя не устраивал, Сал был не при чем. Он был маленьким ребенком, которому нужна была мать. А мать, о нет, оказалось слишком глупой, чтобы это понять. — и не я одна. Опять ты скидываешь все на меня, а мог просто уделять Салли чуть больше времени, чем своим пьянкам и работе, и вместо того, чтобы тратить его деньги на это все, помог бы хоть немного социализироваться, но ты вырастил из хорошего, доброго мальчика затворника без друзей и нормальной психики. Просто признайся самому себе, что ты виноват, и поставим точку, у нас нет времени на то, чтобы ругаться, — девушка держалась достойно, пыталась не истерить и говорить то, что запомнила со времён, пока ещё жила с Генри. Утрировала, конечно, немного, но доля правды в этом была, и Фишер признал ее ещё давно, поэтому на крючок так легко не клюнул, продолжая попытки осветить другую сторону ситуации. — я виноват, но ты говоришь так, будто это я своего ребёнка бросил. Я много работал потому пытался хоть как-то нас двоих обеспечить, а ты что делала в это время?! Сидела здесь, пряталась от собственного сына потому что боялась, что он осудит тебя? Ты боялась подростка? — Генри, прекрати, займёмся лучше важными вещами, а не этим бессмысленным спором. Я никого не боялась, я просто… — девушка снова затихла, взглядом метаясь от двери в коридор до края стола Откина, — не была уверена, что он захочет общаться со мной. Ты никогда не поймёшь, насколько трудно принимать то, что твой собственный ребёнок отрекается от тебя. — тогда зачем ты, мать твою, пряталась от него?! Ему не было бы важно, кем мы приходимся друг другу, ему нужны были просто оба родителя, чтобы чувствовать себя обычным. Это не он отрёкся от тебя, а ты от него, ты что, и вправду настолько задубела, чтобы это понять?! — Фишер почти кричал на девушку, раздражаясь от ее попыток оправдаться, в которые не верил даже Откин, не особо знающий детали их взаимоотношений и в целом того, что происходило между ними после рождения Салли, — от тебя не требовалось даже видеться со мной, и, если бы ты действительно любила его, ты бы нашла способы общаться хотя бы с ним. — прекрати, иначе я уйду, и дальше будешь разбираться со всем сам! Мне не нужна твоя истерика и обвинения меня в том, что ты, — Диана сделала чёткий упор на местоимение, глазами прожигая в Генри дыру, — не смог уследить за сыном, с которым постоянно находился в одной квартире, непонятно на каких основаниях. Суд оставил его тебе, поэтому опекать его было только твоей обязанностью, а меня суд обязал только платить алименты..! — и только потому, что опеку передали мне, — перебил Генри, — твой сын вообще перестал тебя волновать? Ты себя слышишь вообще? Говоришь бред полный, и даже оправдаться нормально не можешь! Неудивительно, что ты боялась, что он тебя осудит и не захочет с тобой общаться. — да ты сам такой же! Отец из тебя похуже, чем из меня мать! — повышая голос, Диана постепенно начинала выходить из себя, ведь слова Генри казались ей слишком надуманными и оскорбительными и при том, что она не видела слишком веского повода переходить на манеру «оскорбление — ответное оскорбление», — Салли рассказал мне, что ты никогда его не слушал и отмахивался, как от комара. Это ты не смог нормально с ним поговорить и обьяснить, что правильно, а что нет, от тебя ему хотелось заботы, а не от матери, которой он не видел несколько лет. Он хотел только чтобы ты стал теплее к нему, но ты был «слишком занят работой», — девушка сделала кавычки одной рукой. — моя забота ему не нравилась, видимо, но в отличи от твоей, она хотя бы была! Я пытался поговорить с ним, но он не слушал, на мои запреты и болтовню ему было все равно потому что он подросток и «сам знает, что для него лучше». А ты не говори о том, чего не знаешь, Салли мог и соврать, чтобы ты поменьше о нем знала потому что ты… — все, с меня хватит этого детского сада, успокойтесь оба, — в этот раз в их ссору Откин все же решил вклиниться, иначе, чувствовал, это затянулось бы надолго, ведь оба пытались доказать друг другу то, что виноват кто-то один, когда, по сути, неплохой багаж ошибок за спиной и целый список причин чувствовать вину перед Салли имелись у обоих, — ведёте себя как придурки. Вам сейчас правда хочется здесь поругаться вместо того, чтобы подумать о Сале? Сами говорите, что не уделяли внимания ему и все вот это, а со стороны выглядит как полное противоречие вашим собственным словам — что тебя, — врач указал пальцем сначала на Генри, затем — на Диану, — что тебя, сейчас не волнует сын, вам сейчас хочется просто перекинуть друг на друга вину. Виноваты вы оба, поэтому закрыли рты и слушайте меня, молча. Откин минут десять вёл сложный морально и не до конца понятный Фишерам монолог, объясняющий почему Салли угас так быстро. Никто из родителей не вставил ни слова между его фразами, молча, как им и было велено, слушая и понимая все глубже и сильнее насколько они обосрались с воспитанием сына. То самое чувство стыда, зародившееся ещё до спора, но ушедшее во время него на задний план, снова догнало и загнало в тупик. Все вопросы они решили потом, после этих десяти невыносимых минут, односложными ответами на вопросы врача. Генри уже выходил из больницы, оборачиваясь длинной курткой, но Диана остановила его, без слов схватив за руку. — Генри, я… — тихо начала она, отводя от уставших глаз мужчины виноватый взгляд, — я хотела, чтобы мы вместе сходили к Салли, сейчас. — мне нужно на работу, — грубо оборвал ее Фишер, одергивая руку, — сходи сама. Он развернулся и подошёл к двери, ведущей на улицу, уже взялся за большую металическую ручку, но девушка снова его остановила. — прости меня! — всхлипнула она, сложенными на груди руками прижимая к себе пальто, — ты прав, я не должна была отрицать свою вину и сваливать все на тебя. — уже переобулась? Долго же до тебя доходило. Иди теперь и извиняйся перед сыном, хотя он уже и не ждёт этого. Просто для себя пойми, какую хуйню ты натворила и живи с этим всю жизнь, — Генри говорил ровно, уже даже не грубо, без какого-то подтекста, лишь его лицо было извечно угрюмым и все ещё злым, но это скорее привычка, чем умышленное проявление своеобразного отвращения. — но ты… не собираешься извиняться перед ним? — Диана подняла на мужчину мокрые глаза и смотрела долго, все те бесконечные пять минут, пока Генри задумчиво разглядывал грязную улицу за стеклянными дверьми. — я ему, — с глубоким выдохом тихо выплюнул он, разворачиваясь к двери, спиной к Диане, — уже надоел, — и ушёл. Девушка долго наблюдала, как он шёл до машины, сел в неё, держа ещё около минуты заглушенной и склоняясь над рулем, и с громким ревом двигателя уехал. Раньше Диана кроме гнева и раздражённости почти ничего не слышала в голосе Генри, но последняя его фраза была сказана с такой болью, что почти ощутилась в ее собственном сердце. Ему тоже страшно и больно, намного сильнее, чем Диане. Ему было больно, когда Салли намного больше заволновала мать, которой почти не было в его жизни, чем отец, мальчик замечал лишь ее отсутствие, а на Генри ему было практически плевать. Что там он говорит, что запрещает, что советует. Ему было больно видеть сына, которого предупреждал, таким слабым и бледным, худым, даже тощим, курящим, больно было носить его, легкого, словно сухой снег, на руках из одной палаты в другую, слышать «уходи», зная, что заслуженно. Но он радовался каждый раз, когда приходил Трэвис, ведь в жизни Салли, пусть и напоследок, но появился хоть кто-то, кого он по-настоящему принял. Кто-то, кто показал ему что такое обычная, спокойная жизнь, что такое чувства. Генри не показывал своей боли, радости, волнения другим, только Салли, но и тот ничего так и не понял. Диана не знала всего этого, но сейчас Генри дал слабину, осел на колени, показывая то, что так долго кипело у него где-то внутри. Девушка медленными шагами все же подошла к палате Салли, слышала, как с ним разговаривала Стейси, не получая ничего в ответ, но зайти внутрь так и не смогла. Не позволила себе. Извинения, слёзы, разговоры — все это парню уже не нужно, ему все равно на мать теперь, и понять это по взгляду было легче, чем по грубым, прямо как у отца, словам. Ему когда-то нужна была любовь, забота и счастье, но засыхающему океану в зиме лишняя соль будет только мешать. Диана топталась там несколько минут, пытаясь услышать от сына хоть слово через стенку, но в итоге, когда монолог Стейси за стеной прекратился, и в ушах зазвенела тишина, девушка медленно натянула пальто и поплелась к выходу, забыв о работе и клиентах. Долго стояла на морозе, укутываясь в воротник от холодного ветра, и не понимала, о чем думать. Мысли о том, что у неё все ещё есть дочь и новый, заботливый, работящий муж, грубо отталкивались твердящими, что всего этого она не заслуживает. Она просто забыла о прошлой семье, с головой погружаясь в новую жизнь, забыла о сыне, которому могла помочь не только алиментами, скинув на Генри весь груз, и это удручало сильнее, чем чьи-то чужие проблемы с работы. Хотелось думать, что она поступила правильно, не вспоминая о прошлом, которое давило бы на неё и заставляло уделять семье меньше времени, но в итоге все бесконечно возвращалось к Салли. Думать, думать, думать. Голова уже трещит и разрывается, и девушка возвращается в здание больницы, скидывает в кабинете холодное пальто и запивает четырьмя глотками воды таблетку от головы.***
Ночью снова полил дождь. С грозой, громом и прочими спецэффектами. Семичасовая секунда сна Трэвиса прервалась звоном будильника на всю комнату и шорохом в коридоре. Парень еле разлепил глаза и опустил стопы на холодный ковёр, слушал этот прерывистый скрежет об мозги через какую-то пелену минут пять, лениво поднял тяжёлую руку и нажал на кнопку сверху часов. Пять ноль шесть. Он собрался долго, может, с полчаса, лениво и вяло передвигаясь по квартире, шаркая босыми ногами о половицы. Завтракать не стал, расчёсывать сухое жёлтое гнездо на голове тоже, и уже в шесть сидел на заднем сидении старой отцовской машины, за окном наблюдая все ещё зажженные оранжевые фонари и только-только начинавшийся рассвет. Церковь под тёмными дождевыми тучами его уже не пугала и не отталкивала — туда наоборот хотелось идти, просить у кого угодно надежду на хороший конец, хотелось забиться там в каком-нибудь одиноком углу и тихо плакать в колени, но Трэвис уставшим взглядом осматривал витражи на больших окнах, толпу стариков и горящие вонючие свечки у них в руках. Читать молитвы не пришлось, помощь старшему Фелпсу понадобилась только когда пришло время счищать воск с кануна и убирать слишком короткие свечи, уже отслужившие своё, протирать алтарь и иконостас и ещё много мелочевой работы, для которой хорошо бы нанять специального работника, но сын священника ведь подходит всегда лучше, как раз научится ухаживать за церковью. Уходил Трэвис, за день ни разу не поменявшись в лице — что заходил в церковь уставший и бледный в темени ещё не наступившего утра, что выходил такой же, если не хуже в той же темени, но уже опустившегося тихого вечера. Долго думал идти ли ему в больницу — после вчерашнего-то теперь вряд ли пустят — но все же сказал отцу, что прогуляется пешком, и свернул в противоположную от спальных районов сторону как только свет от фар машины исчез в конце дороги. Он старался не думать ни о чем, пока мочил ботинки в широких лужах, рассматривая в них свое подрагивающее отражение. И наступал в него, отводил взгляд в сторону, зарываясь сильнее в темно-бордовый шарф. У больницы, к которой он пришел весь мокрый от полившего снова дождя, стоял минут семь, не меньше, поднимая голову к небу и морщась от падающих в глаза грязных, холодных капель с запахом мертвых бабочек. И зашел в капюшоне с тихим вздохом, увидел Стейси за регистратурой, что уже почти засыпала, уткнувшись щекой в ладонь. — п-привет, — запнулся парень, даже своим тихим, убитым голосом напугав ее. Девушка пялилась на него пару секунд и медленно опустила глаза, потирая холодными пальцами заднюю сторону шеи. Оба молчали еще долго, но вполне естественно — сейчас слова были бы явно лишними, к тому же, Трэвис и без них все отлично понял, все увидел. И, пусть он был готов к этому, все равно не мог никак осознать. Слез не было, не было боли в душе и мерзкой грязи перед глазами, все казалось уже никаким — серым, безразличным, и ему нечего сказать. — где? — лишь по-прежнему тихо спросил он, и Стейси встала со стула, обошла стойку и молча повела его. Трэвису стало страшно до дрожи в коленях, до звонкого стука зубов и бешеного сердца, которое, казалось, бьется уже не в груди, а где-то в самом низу, парень будто ощущал, как оно ударяется о плитки блестящего кафеля, пока он еле переставляет ноги. В другом конце коридора заметил Фишеров — один сидел на скамейке перед дверью, вторая стояла возле стекла, покусывая нервно кончики ногтей. И ни один не обратил внимания, когда Трэвис молча подошёл где-то сбоку. Ему все ещё страшно идти ближе, сердце ускорилось в несколько раз, пытаясь, видимо, выбить из груди весь воздух и выдавить слёзы, но парень на эти попытки не реагировал уже почти никак — в голове сплошная пустота, страх и темнота, больше ничего. Его океан высох, внутри остались гнить живые когда-то чувства, ловко вилявшие среди прозрачной воды, щекотавшие бурлящую от эмоций кровь, пропуская через легкие чистый воздух и раскаты молний, но теперь лишь грязные капли и застланный туманом огромный овраг шириной в тысячи сухих километров. — зайди, если хочешь, — мягко пробубнила Диана парню, повернувшись с таким же пустым, сухим лицом и натянутой улыбкой. И он тяжело вздохнул, мельком глянув на эти растянутые в стороны покусанные губы, облитые слезами, стекающими на подбородок, перевёл взгляд на Генри, который сидел, будто атрофированный, смотрел в стену напротив себя. Все так сухо вокруг, безжизненно, но Трэвис все равно стягивает медленно мокрую куртку, выламывая руки, кладёт на скамейку и открывает дверь. В палате темно и тихо, уже нет того надоедающего звука аппарата, обращённых на него бездонных голубых глаз, громкого, хриплого дыхания. Перед ним лишь уже серое хрупкое тело, накрытое сверху легкой простыней, впавшие куда-то внутрь глаза и щеки, россыпь волнистых голубых волос на подушке и запах смерти. Тот самый слабый, но сладкий запах свежескошенной травы под каплями дождя, вбившийся в нос, словно углекислый газ от газировки, и заставляющий сдерживать желание бежать далеко и без оглядки, забывать, затуплять эмоции, драть волосы на голове, сбивать колени об асфальт, как в беззаботном детстве, но теперь уже больнее и не на коже, а внутри. Он так хотел, чтобы это был лишь дождливый май, когда под окном с самого утра гудят газонокосилки, так хотел видеть ярко-красный рассвет над океаном и трепет слабых, но пенистых волн, так хотел слышать его шёпот из ракушки, глубокое дыхание. Но из этого всего получил лишь мёртвую, сухую траву, упал на табуретку и все же заплакал. Воздух вылетал будто ударами, внутри кололо и болело, на руках от соли защипало царапины, на лице заблестели слёзы. Он потерял то, что когда-то казалось ему таким вечным, того, кто позволил ему быть рядом, кто не боялся, не отталкивал и принимал, того, кто знал его внутри, читал его как красивые, нездоровые стихи и анализировал без скуки в глазах. Того, кто сам открылся ему. Трэвис рыдал почти взахлёб, почти задыхался, и ему не хватало сил на новый вздох, на то, чтобы сидеть тут и без конца растирать красные уже до боли глаза и щеки, вечно убирать волосы от лица, заставлять сердце замедлиться, успокоиться и вдохнуть полной грудью. Ещё вчера Салли был жив, говорил ему, что все в порядке, что все будет хорошо. А что сейчас? Сейчас все хорошо, наверное, только у него в новой жизни, в раю или в аду, в темной пустоте, через которую он будет бесконечно падать вниз, жалея о пустых годах, чужой боли и слезах, об истошных криках и всхлипах, о попытках Дианы успокоить Трэвиса, ее кривой соленой улыбке, о пустом взгляде Генри куда-то в стену и камне вины у него на груди. Он просто умер, но был эгоистом, считая, что всем так будет легче. А легче стал лишь он сам всего на двадцать один грамм. Трэвис успокоился только через минут тридцать, пересев на диван, принял стакан воды, которую выпил за два глотка, и откинулся на мягкую спинку, оставаясь на едине с Салли. — мне так больно, знаешь, — грустно усмехнулся парень, закрывая рукой опухшие глаза, — и тебе, наверно, тоже было. И как теперь мне смотреть на твои тетради? А потом снова вздохнул, через толстую пелену услышав уведомление на телефоне, встал и вышел. Собрал вещи, кинул напоследок что-то невнятное Фишерам и двинулся к выходу. Дождь все ещё идёт, но Трэвис не надевает капюшон, позволяет волосам и лицу снова намокнуть, чтобы хоть как-то оправдать лопнувшие в глазах капилляры и застывшую боль. И дома отец все равно заметил, оставил на и без того красном, затертом лице ещё более яркий след от ладони, послал в свою комнату, оставил без ужина и, видимо, сна. Мало же было одного разлома поперёк груди, да такого, что затягивает быстро и полностью ногами вперёд, теперь их два или три, может больше, Трэвис уже сам не знает, да и разбираться не хочет. Теперь уже обычным пластырем или бинтом эту рану не залечить, океан не залить заново водой и не вернуть прошедших дней, когда все было ярко и спонтанно, наивно, смешно, теперь все серое и густое, словно облака на разъярившемся небе. И Трэвис не спит всю ночь, разглядывая его через мокрое окно, раздирает и прокусывает руки и губы до вкуса крови на языке и жжения. И утро такое же, как предыдущее, разрывает мозги звоном будильника в пять, вялое, сухое. В отцовской машине воняет церковью и свечками, в церкви все зацикленные и много работы, лица все напряжённые с мелькающей надеждой. И Трэвиса тошнит весь день. В двенадцать тринадцать он в большое окно видит, как к кладбищу при церкви подъезжает большая грузовая машина, как из неё выходят несколько человек, выносят небольшой чёрный гроб, толпятся вокруг него, слышит эти громкие слёзы и хочет выбежать на улицу, в последний раз прикоснуться к его холодному лбу, к впавшим щекам и сказать последние слова. Но продолжает стоять и смотреть потому что понимает — он точно упадёт и больше не встанет никогда, прыгнет в трёхметровую яму и откажется выбираться. Но сейчас ее уже закапывают и ставят плиту. Трэвис видит и слышит, как Диана плачет, предательски вжавшись в Генри, его боль чувствует и понимает. А потом они уходят и парень следит за ними, пока силуэты не исчезают в густом тумане и облаках. Вечером он уже почти не ощущает времени, не чувствует земли под ногами и идёт наугад, лишь бы куда-нибудь. Его боль такая тупая и медленная, прожигает изнутри, превращая мечты в пепел, жизнь в трещины и ссадины, в синяки размером с целую темно-фиолетовую вселенную. На темной плите Салли нет фотографии, лишь имя и дата, отсчитавшая ему шестнадцать с небольшим. Жестоко, но жизнь сама по себе не особо веселая и радушная. Для тех, кому с рождения было суждено лежать в сырой земле в шестнадцать с небольшим, кому будто предписано было страдать и плакать, умирать больно и тяжело, задыхаясь в собственном воздухе, не отведено было времени на счастье и любовь, на заботу, теплоту. Не было времени ни на что, лишь на выживание. А он, как и все в этом невесёлом мире, хотел жить, не выживать. Чувствовать, а не быть просто телом и цифрой в статистике. Он хотел быть ребёнком, хотел иметь друзей, хотел вырасти и посмотреть на мир через другие очки, но в итоге все его мечты и желания обернулись чьими-то пустыми обещаниями и вечным опрометчивым «все будет хорошо». Теперь уже никогда не будет. И Трэвис будет приходить каждый день на могилу единственного человека, которому что-то обещал, на которого он ругался с заботой и трепетом, которому он отдавал своё время и нервы — на держи, я ведь не прошу что-то взамен, просто возьми и живи, пожалуйста. Трэвис будет жить дальше, ходить в школу, бить всех направо и налево, будет злиться на каждую мелочь и не мелочь, на каждого человека. Потому что жизнь уже отобрала у него все, что он когда-либо хотел иметь, потеряла былые краски и спокойную обыденность, терять больше уже нечего. Он будет захлебываться своими обещаниями, своими собственными словами, задыхаться от прошедшей любви и тоски, выносить каждый одинаковый день станет почти невозможно, но когда-нибудь он отпустит, правда. Нескоро, но забудет боль и хриплый голос, оставит за спиной трещины и поцелуи, но никогда не перестанет крутить в голове одни и те же слова, написанные в тетради на полях во время нудного урока. Я сбегу к тебе навсегда, буду рядом, пусть только в своей голове и мечтаниях, кошмарах или самых прекрасных в жизни снах. Ты всегда будешь для меня тем единственным, который смог помочь мне измениться. Тем, кто увидел во мне то, чего никогда не разглядывали другие. Тем, кому было не противно смотреть в мои глаза, держать меня за руку и целовать мои губы. Ты всегда будешь для меня тем единственным, кого я когда то любил. До конца моих дней и до заглушения тупой боли в сердце. Обещаю... А потом вставит в рамку и заснёт впервые за всю жизнь почти спокойно. Все может исчезнуть, и в следующей жизни я и не вспомню твоего прекрасного хриплого голоса, тусклых зрачков и запаха яблока от твоих волнистых волос. Твоего кашля и посиделок возле койки, ночей в больнице, рядом с тобой, разговоров ни о чем в попытке отвлечься. Ты не представляешь, с какой приятной болью я буду вспоминать о тебе