Тлеющий огонь

      Пока Откин отвозил Трэвиса до дома, потом до школы, а потом ещё и возвращался обратно, прошёл почти час, и все это время Стейси сидела с Салли в палате, чтобы, если вдруг снова что-то случится, она смогла ему помочь. Пару раз девушка что-то спросила, но Салли оба раза проигнорировал ее попытки отвлечь парня от того, что ему грозит перенести. Даже если бы он дал ей такую возможность, словами Холмс вряд ли смогла бы унять его внутреннюю дрожь и выпихнуть из головы тугой свёрток слепого страха.       Генри, к слову, в палату так и не вошёл, оставаясь первые пол часа в кабинете Откина, а остальные на скамейке около двери. То, что он сорвётся на сына в такой душащей тишине из-за его невозмутимости, казалось, было очевидным, однако верить в это старший Фишер все равно не хотел настолько, что просто решил ни о чем не думать, глядя на своё отражение в стекле противоположной стены.       Салли даже слышал, как отец подошёл к двери, на секунду увидел движение ее ручки вниз, мелькнувшую тень на балках жалюзи, и, казалось, совсем не удивился, когда Генри так и остался киснуть в коридоре. Но не стал зацикливаться на этом слишком долго и снова грохнулся с буквально ощутимым ударом в собственные мысли. Каждая минута тянулась бесконечно долго, и Салли уже начал подумывать о том, что можно и вздремнуть, пока подвернулась возможность, но в голову тут же влетало понимание, что его в любом случае разбудят, и к тому же этот сон только накинет поверх уже существующего отвратительного самочувствия ноющую головную боль, поэтому, как только он начинал чувствовать дремоту — впивал в ладонь слегка заострённые концы ногтей. И это, кстати говоря, нехило помогало, учитывая то, насколько его кожа была чувствительна и тонка.       В итоге, несмотря на титанические усилия, которые парень прикладывал, он засопел в чутком и еле ощутимом полусне. Правда, недолгом.       Салли резко распахнул глаза, заслышав громкие и быстрые шаги в коридоре, и инстинктивно повернулся в сторону двери. Уже ждал, что доктор войдёт с новым мотком трубок и большим шприцем без иголки. Но прямо у самого стекла топот оборвался, сменяясь на тихие разговоры. Слова было трудно разобрать, а вот тон Фишер узнал сразу — томный и недовольный, слишком уж знакомый, что бы не понять, что говорит отец. Видимо, бурчал что-то про опоздание Откина или своё недовольство по поводу долгого торчания здесь, потому что он, по идее, уже должен уехать на работу.       Говорили они, наверное, минут пять, прежде, чем Генри удосужился встать со скамейки, а Салли все это время нервно закусывал губу и то и дело поглядывал на ручку двери. Но голоса и шаги возобновились, становясь на облегчение все тише и тише — Фишер и Откин удалялись вглубь коридора, наверняка по направлению к выходу. Салли спокойно выдохнул, пытаясь сделать это максимально незаметно, однако тишина здесь его подвела и заставила сидящую на стуле Стейси обратить внимание на некую своеобразную взволнованность Фишера.       — волнуешься? — мягко спрашивает она, складывая руки в замок на ногах. Салли молчит, но ответа Холмс от него и не ждала, учитывая их отсутствие в прошлые разы, — понимаю. У всех всегда так. Знаешь, сколько детишек до тебя мне говорили, что ждали чего похуже? — тихо усмехается девушка и опускает взгляд на сжатую в кулак руку Салли, — не переживай, все у тебя будет хорошо.       Салли чувствует, всем блять телом ощущает недосказанность в ее фразе, проклинает себя за то, что не может открыть рот и ответить чем-то в стиле «мне не нужны эти слова», чтобы Стейси просто замолчала и не угнетала без того мрачное настроение. Парень понимает, что хорошо у него уже точно ничего никогда не будет, что все это лишь замедляет его мучения, которые теперь мерещатся каждый чертов раз, когда он закрывает глаза. С этим хочется разобраться, хочется исправить все ошибки, когда-либо им совершенные, или просто выдернуть из головы всю дурь и спокойно забыть самым простым способом — наконец-то уже умереть. Однако, чем ближе смерть к нему подбирается, тем страшнее становятся ее чёрные блестящие глаза, тяжелее даются комки в горле, перекрывающие доступ к воздуху, и больнее по телу отдаётся осознание, что только начавшаяся нормальность, если это вообще можно так назвать, и стабильность в его жизни оборвётся, словно старая, гнилая нить. Он оставит того, кого успел за неделю привязать к себе какой-то невидимой, но безумно сильной связью, снова одного наедине со своими проблемами и страхами. Они нужны были друг другу, как опора и поддержка, как те, кто поймут и успокоят, аккуратно обнимут, боясь ранить. Как те, кто будут любить.       Но Салли понимает, что все заберёт у него. Опять. Он пытается, правда пытается заменить эту мысль той, что он, по сути, не виноват в приближении собственной смерти, но получается откровенно плохо и обманчиво даже в теории. Словно огромная стая воронов, его окружает туман в голове, из которого так ясно и отчетливо слышатся фразы: «ты сам выбрал такой путь для себя и это только твоя вина», «не рассчитывай и в этот раз спихнуть проблемы на что-то и кого-то, ведь здесь только ты ничего не понимал и не делал», «все, что происходит, устроил именно ты». Парень отмахивается от них, будто от мух, жмурит глаза до режущей боли, но сколько бы не бежал от собственного разума, всегда возвращался к началу. Ебаный замкнутый круг, который никогда не разойдётся при его мрачной жизни. И Салли знает, что спасёт его от этого цикла аналогичных событий, но продолжает просто оставлять эту мысль где-то там, где никто не наберется смелости ее искать.       Он хочет до конца надеяться, что все эти трубки, бесконечно мелькающие перед глазами шприцы, растворы в прозрачных пакетах и искусственный кислород в лёгких смогут помочь ему снова ощутить себя нормальным человеком, прогнать подальше этот напрочь скрытый от чужих глаз страх, преследующий его везде, куда не посмотрят красно-голубые глаза, обведённые синяками. Он терпит все это только ради той надежды, что остаётся здесь до сих пор ради кого-то, кто не отверг его таким. Молчаливым и закрытым, сложным, меланхоличным и абсолютно нечитаемым — таким, каким он показывал себя все это время. И Салли искренне верит, что если начнёт по маленьким шагам раскрываться, показывать, кто он на самом деле — Он все равно будет оставаться рядом. Потому что Салли Фишер все ещё та неразгаданная и закрученная головоломка, от которой будет кружится голова, но даже при этом все тело вывернется наизнанку под давлением желаний разгадать ее и поставить на полку, как заслуженный трофей.       И в итоге Салли снова просыпается от звука шагов в коридоре, голоса прямо рядом и ощущения чьей-то тёплой руки поверх своей. Он долго не может ничего понять, пытаясь сфокусироваться хоть на чём-то, но глаза безумно режет мелькающий повсюду холодный белый свет, а уши — неебически громкий ультразвук. Только через минуту-другую он начинает разбирать слова и более четко очерчивать силуэты, но туман в голове все ещё такой густой, что сил на понимание происходящего у него практически нет.       Через секунду чувствует, как маску, растирающую все лицо чуть ли не до крови, аккуратно стягивают, меняя на обычную тонкую трубку во рту так быстро, что он даже не успевает закашляться от нехватки кислорода, а в нос вставляют ещё одну новую. Глотку и горло через секунду пробивает рвотный позыв и, если бы было чем, если бы его желудок не пустовал около месяца, он бы точно блеванул, и, наверняка, не один раз. Слышит, как грубый мужской голос что-то тихо говорит, и тут же в глотке трубка, протянутая от носа и до самого желудка становится холодной, разливает чувство, будто он тонет в реке, море, или целом океане, глотая грязную воду с примесью каких-то очень противных на вкус медикаментов. Все это длится долго, просто мучительно долго, как ему кажется. Руки сами находят силы беспомощно дергаться, тянутся к лицу, чтобы избавить себя от этого чувства, но не двигаются дальше пары сантиметров над поверхностью постели — кто-то крепко и грубо прижимает их обратно в то же мгновение. С ногами происходит тоже самое и в итоге Салли с немым криком куда-то вверх выгибает спину до тугого и мерзкого хруста так сильно, что боль во всем позвоночнике снова роняет его на простыню, и в тот же момент он полностью теряется. Одна боль сменяет другую — запястья, лодыжки, спина, горло, легкие, желудок — и так по кругу, а Салли не может сконцентрироваться на чём-то одном и просто пытается заставить себя успокоиться. Через ещё буквально двадцать секунд вся тяга с конечностей уходит, на лице снова маска и теперь уже мягкий, высокий женский голос, эхом растворяясь в ушах, бесконечное количество раз повторяет «все закончилось, все хорошо, просто дыши».       И Салли дышит. Дышит так загнанно и бешено, будто он — зажавшееся в углу животное, на которое нацелено дуло двухствольного ружья. Каждый его вздох был, будто предсмертный, будто последний — тяжелый и хриплый, отзываясь колотящей болью в груди и глотке. Он ничего не видел, но не почувствовать новый прокол в районе изгиба локтя и последовавший за ним мороз под кожей было бы сложно даже в таком состоянии. И он отключается мгновенно, не успев даже вздрогнуть или всхлипнуть.

***

      Темнота перед глазами пролетела за одну секунду, может две, и кроме нее Салли ничего больше не видел. Никаких снов, света или звуков. Он через силу приоткрывает один глаз — в палате тихо и темно, свет заливается внутрь лишь из коридора через прорези между жалюзи, тишину нарушает тихий счет пульса на аппарате. Рядом никого нет, хотя первые несколько секунд парню кажется, что он снова слишком плохо видит в темноте, чтобы заметить кого-то так быстро. Но даже через минуту никаких силуэтов и голосов Фишер не различает и позволяет себе тщательнее оглядеться. Где-то внутри все еще сидит надежда, что его перевели обратно в обычный стационар, но она исчезает почти сразу, как только парень переводит взгляд с двери на себя. Руки от запястий и по локти обмотаны мягкими бинтами, из-под которых выплывают иглы с трубками, ведущие с двух сторон к разным аппаратам, на теле, как на палке, еле ощутимо висит большая серая футболка, ноги утопают в таких же светло-серых шортах по колено.       Даже несмотря на тягу в плечах от проколов и препаратов, общее состояние заметно улучшилось. Больше сил, голова почти не отстреливает колющей болью в затылок, температура, казалось, совсем спала, однако, стоило ему глянуть на экран аппарата, как ее ощущение снова вернулось жаром на лбу и в ладонях. Все еще тридцать восемь ровно. Пульс ровный — около шестидесяти, давление в норме.       Салли медленно поднимает руку и осматривает собственные пальцы, которые единственные избежали участи быть замотанными, так, будто видит их впервые. Поочередно сгибает, разгибает и, на удивление, абсолютно не чувствует былой тяжести и онемения. Он быстро теряет ясное понимание реальности, пытаясь понять спит ли он до сих пор, или действительно проснулся с нормальным самочувствием первый раз за последний почти год. Хотя сном, или скорее, наверное, кошмаром, сейчас больше кажется то, что творилось с ним утром, даже если от всего того ужаса действительно стало легче. Парень скидывает с ног одеяло и на лодыжках обнаруживает такие же, как и на руках, мягкие эластичные бинты, в несколько слоев обматывающие кость. Зачем они нужны Салли особо не понимает, да и узнавать как-то не хочется, поэтому он, забив на бинты, сбрасывает на пол остатки одеяла и быстрым движением садится спиной к двери, свесив ноги с кровати. До пола они, естественно, не достают, поэтому уныло болтать ими вперёд-назад впервые кажется веселым занятием для ускорения времени. Раньше он никогда не замечал фишки подобных мелочей, заключающуюся в чувстве толи какого-то расслабления, толи осознания детской простой беззаботности, о которой он вообще почти ничего не знает. И это самое незнание медленно приводит его к скверным мыслям о своей уже давно закончившейся тираде детских воспоминаний и, несомненно, чесотке в кончиках пальцев, которые снова хотят закурить. Странный парадокс. Завязывающий тугой узел внизу живота и напоминающий ощущение дозы никотина в крови. Как бы Салли не было плохо, хорошо, грустно или в какой-то мере радостно, желание курить из головы не уходило почти никогда и ни в одном из этих случаев. Но сейчас он печально понимает, что даже потрогать и понюхать сигарету ему никто не даст, а если он сделает это втихаря, то получит пизды в ту же секунду от самого себя. Потому что понимает — нельзя больше так жить, нужно начинать задумываться об ответственности хотя бы в тех случаях, когда ее отсутствие грозит расправой его и без того подорванному здоровью и только сильнее и быстрее приближает к смерти. А теперь смерть это страшно.       Дверь палаты открылась так тихо, что Салли едва услышал скрип косяка. И даже не понял бы, что она открылась, смахнув лишние звуки на ветер или тому подобное, если бы не увидел полоску света из коридора, протянувшуюся до самой кровати. Оборачиваться парень не стал, просто продолжая сгорбленно сидеть на краю койки и упираясь ладонями в ее тонкий матрас по бокам от себя. Однако ногами болтать все же перестал. В палате пару минут стояла полная тишина, пока дверь не закрылась где-то у Фишера за спиной.       — лучше?       Салли кивает. Голос он узнал быстро, почти мгновенно, а вот взволнованный и растерянный тон загнал парня в тупик. Отец почти никогда не разговаривал с ним так осторожно и спокойно, будто боясь дернуть случайно не ту нить и разрушить всю картину.       — доктор сказал, ты спал со вчерашнего дня, —неожиданно через несколько минут начал Генри, и эхо его голоса в голове Салли прозвучало настолько громко, что парень дернулся, резко разворачиваясь назад.       — что? — лишь хрипит он и веки его глаз медленно растягиваются в неподдельном удивлении, — какой сейчас день?       — пятница, ты проспал тридцать часов, — плавно усаживаясь в кресло у койки, прошептал Генри, — твой дружок приходил вчера вечером, — продолжил он более громко и как-то немного презрительно по отношению к «дружку», — и сегодня утром тоже.       — И..? — Салли же все еще не поворачивался полностью, лишь оглядывал пол у ног отца, развернув только плечи и голову.       — не пустили его.       — почему?! Они должны были! — Салли попытался закричать, но все, что у него получилось сделать — это со скрежетом прохрипеть, пропуская несколько букв, из-за чего продолжать пришлось уже шепотом, — да что не так с этими людьми.       — с ними-то все нормально, а вот у пацана из-за тебя крыша едет. Орал, как ненормальный, расталкивал всех. Откин сказал, еле выпихнули. И не стыдно тебе так влиять на парня? — на последней фразе старший Фишер прикрыл рот ладонью, надеясь, что эту мысль вслух его измученный сын не услышит. Но в такой тишине Салли и по губам бы разобрал.       — не влияю я на него, — раздраженно шепчет Салли себе под нос, продолжая чуть более четко, — сам привязался.       — да ну, — Генри оторвал руки от подлокотников и подался вперед, опирая теперь локти в колени, — так отвяжи его, перестань мучать. Мало тебе людей, которые смотрят, как ты умираешь? Пацан не виноват, что ты тупишь в математике.       — а кто виноват? — Парень развернулся обратно лицом к окну, скрыл зашрамленное лицо за бледной ладонью, обмотанной белым бинтом, и еще сильнее сгорбился. Генри не спешил отвечать, потому что на самом деле, ну он же не такой тупой, как Салли думает, он все понимал: двусмысленность этой фразы, тон, с которым Салли задал почти немой вопрос. Знал, что не уделяет сыну достаточно внимания и родительской заботы, которой от него одного нужно было сразу за двоих, он кричал, ругал, заряжал редкие, но все же пощечины. Он заботился, но по-своему. И это «по-своему» в глазах сына выглядело, как выражение в большей степени ненависти, как к бесполезному грузу, чем настоящую заботу. Салли ведь знает о родительской любви только из телевизора и рассказов одноклассников, где все было, будто рассказ с по умолчанию хорошим концом и адекватными персонажами, а в собственной жизни он видел лишь ярость в родительских глазах. Встреча с мамой на несколько мгновений возродила его надежду на хоть какое-то счастье, но понимание, что и собственных забот у девушки по горло, снова ее погасило. А вот Трэвис… рвется до конца, пока его силком не выпнут из больницы. И это «по-своему» Салли нравится намного больше, чем отцовское.       — уходи. — так и не дождавшись ответа через несколько минут, прошептал парень и боком упал на кровать, притягивая согнутые в коленях ноги к груди и обнимая их обеими обмотанными руками, от чего прозрачные трубки, ведущие к аппарату, который находился за спиной у Фишера, довольно ощутимо натянулись.       Генри мог бы поспорить и поорать, но быстрее, чем успел открыть рот, вспомнил сегодняшние слова Откина о том, что малейшая погрешность в анализе нервной системы может повлечь за собой слишком серьезные последствия, а учитывая плохие показатели основного аппарата общего состояния, включающие повышенную теперь почти до тридцати девяти температуру даже после двух зондов, которые должны были опустить ее хотя бы до тридцати семи, слишком низкое давление и пульс, решил просто молча встать и уйти в коридор, где уже час или около того сидел Трэвис с надеждой, что его впустят.       — иди, — крайне агрессивно бросил Генри, даже не глянув в сторону Фелпса, и быстрым широким шагом практически побежал к выходу.       Блондин сообразил не сразу из-за полудрема и встал со скамейки только через минуту, когда Генри уже исчез за поворотом, ведущим в основной коридор. Однако не успел Трэвис собраться с силами и занести руку на дверную ручку, как из-за того же поворота вылетел Откин с такой скоростью, что его белый халат слегка отлетал назад.       — стой, пацан, — пытаясь отдышаться и с большой паузой между двумя этими словами, выпалил доктор, уперев руки в колени.       Трэвис же, подняв руки в сдающемся жесте, отошёл чуть назад и сел обратно на скамейку, только теперь уже ту, что стояла напротив двери в фишеровскую палату, а не рядом.       — подожди немного, я недолго, — Откин быстро открыл дверь и прошмыгнул в палату, а Фелпсу удалось увидеть только валяющееся на полу в темноте белое одеяло у ножки койки, освещённой холодным светом из коридора.       Врач постоял у закрытой двери несколько секунд, прежде чем до конца убедился, что Салли не спит, потому что парень привстал на локте и обернулся, а, увидев доктора, снова плюхнулся головой на подушку с тяжелым сиплым вздохом.       — думаю, ты понимаешь, что я от тебя сейчас попрошу, — осторожно начал Джон, медленно подходя к парню, — знаю, сложно, но если сейчас ты все оставишь как есть, то потом ему будет намного хуже. Твой отец прав, Сал, и ты это знаешь.       — знаю, — шёпотом повторил в ответ парень настолько замученным и усталым голосом, что Откин уже сто раз пожалел об этом разговоре, но понимал, что если не сегодня днем, то он бы состоялся сегодня вечером, или максимум завтра утром — чем быстрее, тем лучше, — но можно не сегодня, пожалуйста. Что, если получится?       — Сал, — твёрдо рявкнул Откин, не повышая голоса, — твоя надежда уже умерла, если будешь тянуть..       — я знаю, — перебил парень и, приподнявшись на руках, перевернулся на живот, утыкаясь кислородной маской в подушку, — знаю…       — раз знаешь, значит действуй, а не ной в подушку. Нашёл из-за чего раскисать, — напоследок почти прошептал Откин, уже открыв дверь. Даже Трэвис это услышал, а Джон даже выражение лица не сменил, оставив его невозмутимым, будто Фелпс должен был услышать.       Трэвис проследил, как врач удалился в конец коридора, только после чего подошёл к двери, глубоко вздохнув, натянул легкую непринуждённую улыбку и медленно вошёл.       — чего раскис? — парень скинул куртку на диванчик и сел на табуретку рядом с кроватью Салли.       Последний в ответ лишь что-то тихо промычал в подушку и положил голову набок, лицом поворачиваясь к Трэвису.       — я спал тридцать часов, — прохрипел Фишер, на секунду глянул мокрым взглядом Фелпсу в глаза, и сразу же опустил его обратно на собственные пальцы, лежащие рядом с щекой, перебирая ими белую простыню.       — я знаю. А что с руками? И с ногами? — Трэвис махнул рукой на ноги Салли и осторожно взял его перебинтованную ладонь в свою, увидев, как тот пожал плечами, — размотать?       Фишер мотает головой, и Фелпс кладёт его руку обратно на кровать. Они ещё долго молчат, не зная что сказать, смотрят друг на друга, пытаясь найти повод заговорить, или любую деталь, за которую можно зацепиться. Трэвис не хотел приходить сюда, чтобы помолчать. Он так хотел рассказать, как Джонсон сегодня тупил у доски на математике, как Эшли предложила пообедать вместе, но была грамотно послана нахуй, как компанию каких-то малолеток спалили за курением косяков в туалете и ещё много всякой хрени, но чувствовал, что Салли вряд ли будет интересно в таком состоянии что-либо слушать.       — доктор сказал, тебе должно стать лучше… не хочешь попробовать встать? А то сколько уже валяешься, — Трэвис встал с табуретки и протянул вперёд руки.       — хочу, — прошептал Фишер, безуспешно пытаясь выдавить улыбку, из которой выходит лишь скривить губы, и, закрыв глаза, потянулся вперёд за руками Фелпса.       Он чувствует, как его холодные пальцы аккуратно обвивают согретые длинными рукавами чёрного свитера ладони Трэвиса, как он аккуратно подтягивает Салли вверх, как ноги опускаются на такой же холодный кафель.       — ну? И как? Нравится? — Трэвис улыбается, когда Салли открывает глаза и смотрит прямо ему в лицо. Ноги у Фишера подрагивают — толи от холода, толи от страха, губы посинели, взгляд метается от губ Трэвиса к его золотым глазам, пробегает по пальцам, которые Трэвис сжимает в своих, по ногам и возвращаются снова к его губам.       — Трэвис… — Салли пытается сделать шаг, но ноги словно плавятся от холода, и он падает вперёд, прямо Трэвису в руки, тихо шепча уже в его объятиях, хватаясь за ткань рукавов его толстовки, — я умру скоро.       — чего? — Фелпс усмехается, проявляя слишком явное желание знать, что это была шутка, и Салли наконец понял, что такое юмор, но когда блондин смотрит на Фишера, даже сверху вниз, почти не видя его глаз, замечает блеск на щеках и отстраняется назад, внимательнее вглядываясь в белое, словно свежий снег, лицо Салли, его почти безжизненный взгляд и мокрые следы соленой воды на бледных щеках и подбородке, — погоди…       — врач сказал, что мне лучше потому что боялся, что ты снова начнёшь… кричать на всех, — Фишер вытер слёзы с лица тыльной стороной ладони, перенеся сразу же руки на шею Трэвиса, ведь еле как мог стоять сам, — тебе нельзя сюда приходить, иначе будет больно. Я задохнусь в любой момент, а ты будешь помнить это всю жизнь. Мне хватит отца и мамы, которые увидят меня мертвым, не хочу, чтобы потом и ты страдал.       — не неси херню, Сал, ты не умрешь, — Фелпс приподнял Салли и посадил обратно на кровать, поставил руки по обоим сторонам от его бёдер и вгляделся прямо в бледно-голубые глаза, — не умрешь, слышишь?       — не строй ложных надежд, Трэвис. Мои дни уже давно сочтены, и если не хочешь быть свидетелем, то не приходи, прошу, — Салли говорил тихо, но так, что Трэвис слышал и воспринимал все лучше, чем если бы Фишер орал это в его невозмутимую физиономию.       — опять какую-то хуйню болтаешь, Фишер, че за литературная классика, — Фелпс придвинул табуретку к койке и сел не неё, руки складывая у Салли на ногах, и подпер щеку кулаком, продолжая всматриваться в фишеровское белое лицо, пока сам Сал свои руки все ещё держал на шее Тревиса, сплетая пальцы в замок, — какие нахуй дни сочтены, Сал, ты вообще себя слышал?       — понимаешь, деньги моих родителей не резиновые, и если я не умру сам, то умру потому, что больше нечем будет оплачивать все эти процедуры, лекарства, и все остальное, — Салли все же через некоторое время оперся на руки, поставив их на кровать за спиной, отклоняясь слегка назад.       — блять, чел, если дело только в сраных деньгах, то я поболтаю с отцом, он замутит пожертвование в церкви, организуем сбор в школе, я уверен, директор согласится. Почему ты не сказал раньше, что все тут вертится только вокруг денег, я бы давно порешал это, — Трэвис говорил так расслабленно и непринужденно, что Фишера это начало толи раздражать, толи немного воодушевлять, даже несмотря на то, что сам парень знал — деньги тут абсолютно не при чем и алиментов мамы хватит ещё на месяц, может, чуть больше, хотя то, как быстро они уходят из-за интенсивности их эксплуатации в огромных количествах в связи с ухудшением состояния, немного настораживает.       — потому что деньги — это последнее, что меня беспокоило, — шепчет Салли и отворачивается от Трэвиса в сторону аппарата, показывающего ритм биения сердца, — и если бы все то, во что вкладываются мои родители, работало, то мне не нужна была бы вторая операция и все не было бы так плохо, как есть сейчас. Одна маленькая деталь, которую упустят врачи, может стать последней, понимаешь?       — да просто эти говноеды ничего не хотят делать ради других, им только эти твои деньги и нужны, — парень нахмурился, укладывая щеку поверх сложенных теперь друг на друга рук, локти которых все ещё слабо давили на выпирающие из-под кожи кости Салли.       — говоришь, как мой отец, — равнодушно отозвался парень, снова говоря тихо — так, что ритмичное пиликанье аппарата почти заглушало его севший голос.       — а он разве не прав? — Трэвис закрыл смиренно глаза, но в следующий же момент резко дернулся, — и вообще, какая деталь? Я же буду с тобой, если что вовремя позову врача.       — ты не сможешь находиться рядом со мной постоянно, Трэвис, — Салли с экрана аппарата опустил глаза на лежащего у него на ногах Фелпса, который после слов Фишера возмущённо вздохнул, закатывая глаза.       — если захочу, то я хоть жить здесь смогу. А я захочу, потому ты себя уже ведёшь так, как будто гроб себе заказал, а передо мной просто выебываешься, что типо дни мои сочтены и вся хуйня, — парень снова поднял голову, вглядываясь в спокойный взгляд мутно-голубых глаз напротив, — вот скажи мне щас прямо в лицо, ок? Ты жить-то вообще хочешь?       Салли помолчал секунд двадцать, а потом все же глубоко вздохнул.       — ну хочу, — скрипнул он, медленно сгорбив спину с длинным и долгим выдохом, от которого пластик на внутренней стороне его маски сильно запотел.       — ну хочу, — уныло передразнил Трэвис, — или пиздец как хочу? — он настороженно сощурил глаза, опуская светлые ресницы, закрывающие теперь половину его глаза.       Фишер отвечать ничего не стал, лишь снова вздохнул, пальцами растирая глаз. Жить-то он, конечно, хочет, но, понимая, сколько денег придётся ещё вложить в настолько сложное лечение и ещё более сложную операцию, понимая, что потом жизнь снова вернётся в прежний штиль его спокойного существования, только теперь со всех сторон его будет подстерегать Трэвис либо со своими тупыми, но весёлыми разговорами, в которых веселая часть это только идеально подобранные ругательства собственного сочинения, либо внезапными желаниями напомнить Салли, что они целовались. К слову, разговора об этом обо всем у них до сих пор не было, и если Фелпс решил, что с того момента они уже вместе, то Фишер будто и вовсе забыл о случившемся. И забыл-то по-настоящему потому что поцелуи и объятия ему нужны сейчас так же сильно, как сигарета. И с той же силой они ему вредят. Привязывать к себе Трэвиса действительно было опрометчивым действием со стороны Салли, ведь страдает теперь не только он сам, но ещё и Трэвис от непоняток и недоговорок, от этих разговоров про то, что Салли скоро умрет и       больше не приходи сюда. Внутренне он, наверное, всё-таки осознаёт, что такая простая и неубедительная просьба на Трэвиса не сработает, поэтому каждый раз, когда говорит эти заветные не приходи, внутренне шепчет себе не уходи.       — бля да ответь нормально хоть раз, чувак, — Трэвис щёлкает у Салли перед носом пальцами, не дождавшись ответа за минут пять.       — Трэвис, — твёрдо бросил Фишер, чуть ли не складывая руки на груди, но одумался сразу же, когда глянул на глупое выражение лица Фелпса, выражающее полное непонимание, и вспомнил про то, что вообще-то он руками обеспечивает себе опору, — а что, если не хочу? Не хочу, чтобы кто-то слишком много думал обо мне и тратил на меня слишком много времени, которое можно было потратить на что-то более важное и стоящее.       — ой бля-я-я….. Ты ебнулся, Фишер? С чего ты взял, что ты «впустую», — парень сделал пальцами кавычки, — тратишь чьё-то время? Если бы это реально было так, я бы тебя послушал ещё в первый раз, когда ты сказал не приходить. Но сейчас ведь я здесь и ты блять вообще, походу, не въезжаешь почему…       — почему? — действительно интересно. Фишер часто задавал себе этот вопрос, когда Фелпс приходил снова и снова, даже если ему прямым текстом говорят больше этого не делать. Однако он был, скорее, следующим, чем первым.       — серьезно, Фишер, почему? Ты тупой или слепой? Или может придуриваешься? Выебываешься? — Трэвис с каждой фразой все сильнее выпрямлял спину и приближался своим лицом к попрежнему равнодушному лицу Салли, — хочешь, чтобы я сам это сказал, типо, как всякие школьницы или что?       — что сказал? То, что я нравлюсь тебе? — Салли с какой-то внутренней победой смотрел на ахуевшее лицо Трэвиса, — если ты про это, то не надо, я уже понял. Поэтому и знал, что ты не сбежишь от меня после того... что было.       — чт… И как давно ты понял? — парень с опаской снизил тон и втянул шею в плечи, один глаз наполовину прикрывая.       — ну… — протянул Салли, — наверное пару месяцев назад, ещё до операции. Ты слишком много на меня смотрел, — Фишер говорил будто о погоде — совсем не стесняясь, а вот у Трэвиса уши загорелись вместе с глазами, губы подрагивают, и парень нервно всасывает их, глаза неловко бегают по всей комнате, полностью избегая Салли, — сначала это мне казалось тупым, а потом я тебя в туалете нашёл. Хотел покурить, а там ты, не стал мешать. И ту бумажку нашел возле мусорки. Ты так сильно рыдал, что даже вонь не заметил, а я же в соседней кабинке сидел.       — и все слышал? — шепнул Тревис, скорее утверждая, чем спрашивая. Глупо было срываться в туалете, школа ведь кишит местами, где никто не появляется, даже покурить не приходят, но почему-то парень тогда выбрал именно школьный блять толчок, видимо ровняясь на то, что никто не зайдёт туда во время урока, хотя в таком состоянии особо выбирать не приходится — просто бежишь в то место, которое вспомнилось быстрее всего.       — ага, — Салли и тогда это понимал, и сейчас — давить на Трэвиса, как поджигать фитиль — вроде и ничего страшного, пожара нет, он ведь всего лишь свечка, а с другой стороны эта горящая нитка прожигает в нем с каждым нажимом все более глубокую и горячую дыру — когда-нибудь это пламя и до дна дойдёт, прожжёт все изнутри и оставит только пустоту, — но все в порядке. Всем бывает плохо, и я хорошо тебя понимаю.       Тут-то Трэвис и осмелился взглянуть Салли в глаза. В них было явно теплее, чем получасом ранее, но тепло это такое слабое, будто внутри у парня погибло все, кроме одного единственного маленького костра, в котором догорают последние оставшиеся угольки, слегка раскаляясь под воздействием особых моментов, подобных легкому ветерку. Только когда Трэвис вот так в упор смотрит в это прозрачное зимнее небо его мутных, почти уже серых глаз, он понимает, что все это время Салли так упорно скрывал зияющую пустоту вокруг огня, огромные дыры от тысяч фитилей, ожоги, удары, округлые затушки от сигарет, густой, чуть не достающий до чёрного, вонючий ядовитый дым. Салли показал ему только огонь, больше ничего, в то время, как сам он заделал дыру в груди Трэвиса так быстро, что тот даже не понял, что его что-то прожигает. Салли прочитал его как открытую книгу на медном подносе, которую ему сам Трэвис и листал. Фишеру не понадобилось долго вглядываться в глаза, что-то спрашивать или узнавать — он все понял сам. Трэвису лишь мечтать о такой способности насквозь видеть людей, которые всего лишь смотрят на тебя во время уроков чуть дольше, чем нужно, плачут в туалете во время математики, прутся лбом в те ворота, которые давно уже сваренны друг с другом сразу двумя концами. В этот круг не попасть просто так, а ещё сложнее выбраться. И сейчас Фелпс боится и восхищается одновременно этим уже даже не кругом — полноценным шаром, где Салли запер теперь навсегда обе их на столько же связанные страданиями бессмертные души.       — можно маску снять? — Трэвис осторожно потянул руки к шнурку, оплетающему голову Салли по всему затылку и поддерживающему маску на лице.       Фишер еле заметно кивает, вновь пытаясь улыбнуться — вновь безуспешно — и медленно прикрывает глаза.       Трэвис целуется не так, как сбивает костяшки о стены стабильно каждый день, пока идёт домой. Он целуется так, будто разбирает розу на лепестки — аккуратно, медленно, боясь порвать тонкий хрупкий краешек одного из них, так, будто эта ошибка действительно может оказаться самой большой и серьезной в его жизни. Он еле заметно и медленно подхватывает Салли, пересаживает к себе на бёдра, почти не отрывая от холодных губ Салли свои собственные — противоположно фишеровским тёплые и мягкие, заставляя Фишера закинуть руки на шею Трэвиса. Как всегда их поцелуй не длится долго потому что Салли начинает дышать слишком глубоко и обрывисто. Фелпс натягивает маску обратно на его лицо, осторожно заправляя шнурок за его уши, а Фишер смиренно укладывает щеку на плечо Трэвиса и почти губами произносит ему в шею:       — мне жарко.       — жарко? Но ты же холодный, как лёд, почему жарко-то? — Трэвис повернул голову на аппарат общего состояния, температура Фишера на котором подскочила до тридцати девяти и семи. Он в ту же секунду почувствовал жар его белых рук у себя за задней стороне шеи, возле уха — ещё более сильный огонь от его лба, — пиздец, бля, да ты весь реально полыхаешь, почему раньше не сказал, долбоеб!       Фелпс мигом переложил Салли на кровать, накинул сверху валявшееся ранее на полу одеяло и, чуть ли не сорвав дверь с петель, вылетел в коридор, врезался в противоположную стену и, поскальзываясь на помытом кафельному полу, побежал в кабинет Откина.