— Как долго вы знали обвиняемого? — светловолосая женщина, что некорректной красотой напоминала юной деве собственного насильника, скрестила свои изящные руки на груди, выгодно подчеркнутой темно-синей водолазкой. — Восемь лет, — глазенки рыжеволосой так прекрасно выглядели под направлением света в помещении. — Были какие-либо отрицательные поступки с его стороны ранее? — блондинка хищно улыбалась, изредка оставляя блеск на нижней губе кончиком язычка. — Его самый большой проступок — умение влюблять…
Кожа, недавно лишь покрасневшая, приступила к постепенному, но достаточно быстрому отслоению с каждым новым ударом по мягкой женской плоти. Удары отточены, взор зверский, а в голове пылающий пустотой туман. — Почему ты туда пошла?! Я люблю тебя! Я делал все для тебя! Что тебе, черт возьми, не нравится?! — на мгновение останавливая множественное безответное, позорное избиение, худощавый парень схватил девчонку за грудки рваной футболки — единственного атрибута одежды. Алиса жалобно мычит, не в силах подчинить своей воле различные части тела, прикрывая веки и впадая в теплую бездну, такую манящую и убаюкивающую… Мамочка так бережно ко мне относилась, оберегала от всего, пока папочка поднимал свои связи с общественностью и местными органами власти. Они оба хотели защитить меня, почти также, как Глеб, упиваясь своими мечтами и не думая обо мне, моем мнении, моем решении. Темнота опускающихся на окраину сумерек пугала своей непорочностью многих в этом районе областного города Москвы. Голубин знал, что его девочку ищут не только представители закона, но и очерненные враги, его собственные, — если посудить, у такой особы не может быть неприятелей — для целей утешения своих грязных душ, потому лишь сутки назад, в ночи, привез ее в квартирку своего поставщика, не забыв заехать в отделение медицинской помощи от лица Михайлова, поскольку была задолженность и закрытое дело по его благородномуЧеловеку кажется, что он владеет собой, господствует тем самым заблуждением над «низшими избытками подвидов» природной культуры, устремляясь слепой верой в пучину давления инородного, неразумного, покидая осознанность, устремляя ум и сердечную благонамеренность по совершенно различным путям движений.
Злость является первозданной эластичной материальной основой, становящейся укладом под остаточные неконтролируемые эмоции человека. Душевная боль порождает очерствение нравственности смертного и ожесточение в повадках поведения к окружающим. Невозможное к контролю проявление, ощущение способности на существование настигает большинство особей в течение всего жизненного отрезка, не допуская исключений в виде блондинистого парня, допустившему ряд колоссальных ошибок. — Не смей врать мне, гнусная падаль! — надрывал свои голосовые связки Голубин, жесточайшим ухватом зажимая трещащую под давлением белесую ткань форменного одеяния седовласого мужчины, что, набравшись смелости подойти к весьма агрессивному молодому человеку, сообщил столь неприемлемое известие со стороны агрессора. — Не смей винить меня в причинении боли ей! — уходя в эмоциональный всплеск целиком, Глеб плюет кровью на собственную выдумку про избиение посторонними столь хрупкой восемнадцатилетней девушки, что мирно возвращалась домой после того как засиделась у подруги. — Это ты во всем виноват! Необразованная врущая тварь! — парень кричит в испуганное лицо, не прерывая контакта взглядов с слезящимися и жмурящимися от животного страха зелеными глазами. Отбросив тело пожилое силой той, копившейся во мраке нутра, блондин добивает ногами, обутыми в тяжелые и грязные ботинки, не задумываясь о месте, принимающем удар. Прервав занятие сие, что вдруг успело так наскучить, худощавый паренек ссылает ненависть на тишину, с интервалом в секунды нарушаемую всхлипами еле дышащего врача, и пустоту коридора; следуя памяти, юноша нежданно срывается с места к палате девушки рыжеволосой, которую планировали оставить в заведении до полудня следующих суток. Глеб тихонько пропускает из уст своих вой трепещущего сердца от вида крохотного и измученного тела своей любви, обреченную на болезненные мгновения судьбы. Сквозь изящность пятерни прядки рыжие пускает, роняя слезы на белоснежную простыню, оставляя с девичьей ладошкой влажные следы. И крик истошный — по-видимому, одна из медсестер нашла покалеченного доктора — из коридора лишь нарушает хрупкую идиллию, заставляя принять Голубина склониться к побегу с маленькой девчушкой без сознания на руках через распахнутое окно, расположенное в метре от больничной койки, первого этажа.***
Мрачная потрепанная комнатушка окутывает нечеткие фигуры, позволяя их контурам соприкасаться непозволительно плотно по инициативе блондина. Он, намереваясь лишь довольствоваться девичьем запахом, стиснутым ночной духотой лета, касаниями мягкой кожи, покров которой был опорочен по большей степени, спутанных волос, не старался превратить такую приятную и чистую интимность во что-то более приближенное, неопрятное. Реснички у девы затрепетали вовсе не сонным движением глазниц, через пару секунд распахивая веки, представляя взору, по небывалому спокойному, мирно лежащего парня, что успел, по счастливой случайности, притвориться спящим, чтобы узнать степень доверия и рискованности со стороны Алисы. Повышенная тревожность и неизбежная боль пережитого настигает стремительнее остального, и, возможно, юная леди упала бы в пучину уже давно, не имей она смиренности, понятие чувства такта ситуации. — Ты смотрел на меня… — хриплость столь высокого в обыденности голоска казалась Голубину излишне экстравагантной, что непременно вынудило сероглазого растянуть уста в нежной улыбке, необыкновенно для угрожающей грубости, располагая к себе и позволяя покорно ластиться под аккуратными касаниями. — Ты прелестна даже с этими отметинами, которые оста… — такой цепляющий измученный взор гетерохромных глаз подавляет Глеба, сокрушая ответственность, вину и окончательное осознание произошедшего, — оставил я, — сглотнув довольно шумно, он попытался прекратить краснение и щек, и белесой до сего склеры, — прости меня… Я-я-я… Так… Непр… — он пересилил бы свои возможности, подлинной являлось бы, но девушка не властвовала над своим состоянием, поддаваясь назад и утопая в омуте неизведанности. Сомкнув набухшие веки, блондин, размякший во вникании собственного облика, уперся пальцами бушующей музыкальности в затылочную кость девицы, притягивая тельце на себя и крепость хватки сие объятий замедляя, вбирая сладость на устах своих открытых, окоченевших от душевной боли, пропитанной слезами.***
Сухой воздух, прожженный отвратным смрадом протекающего бензобака массивной грузовой автомашины, движущейся пленительно медленно в забитом полуденном трафике за пределами московской области, наполнял потрепанный кожаный салон Skoda Kodiaq, отбивая инстинктивные порывы заедания стрессовых ситуаций парня, уперевшегося одной рукой о руль. Навигатор, расположившийся на соседнем от водительского сидении, указывал неизведанные, как порой могло казаться из-за сплошных сбоев ненастроенной связи, маршруты до пункта назначения, несколько раз сменив текущее местоположение автомобиля на не так давно покинутого Воскресенска — городка нелегкостного времяпрепровождения. Стремление достичь цели, преодолеть федеральную трассу, проходящую через сердце России, не давало возможности сделать перерыв. Важнее всего в этом опороченном мире для блондина было предоставить защиту и не позволить отнять его девочку.***
Сумерки начинали плавно погружать в свой омут предстоящей темноты ночной, в то время как с заднего сидения транспортного средства поступило первое движение, оповещающее о сознательном восприятии мира рыжеволосой особой, до более сего не пытающейся выбраться из собственной бездны. Голубин реагирует броско, поспешно меняя курсирование автомобиля на обочину и ретируясь из салона при полном прекращении движения, секундами позднее оказываясь рядом с принимающей сидячее положение Алисой. Не скупясь на эмоции, Глеб прижимает хрупкое изувеченное тельце к себе, утыкаясь покрасневшим носом в рыжую макушку. — Я так волновался за тебя, малышка! Мне было так одино… Прости меня, но только не покидай, прошу! Не вынесу я такое бремя повторно! — мольбу читая словно религиозный фанатик, парень слезы отпускал с очей своих. В душе Цветковской творилась буря, затмевая на своем пути вопросы различных источников, стремясь к исповеданию блондина, что так манил, но боль, причиненная ранее, давала знать довольно ясно: не стоит постигать всеобщее прощение его проступков столь скоро. — Куда ты везешь меня? — хрипотца предательски дрогнула, когда решилась девчушка задать свой вопрос, приметив салон автомобиля достаточно давно. — Я… Я… Лишь хочу тебя уберечь… — сероглазый оторвался от своей девочки , заглядывая в такие манящие и родные гетерохромные глазки. — Не подумай обо мне плохо по этому поводу! Они хотят забрать тебя у меня, но ведь я люблю тебя так сильно, что, боюсь, не могу такого допустить! — искорки затмения блеснули ясно на его лице. — Но ты не можешь так поступить! Я не хотела бы такого никогда, но что мне теперь делать? — склонив чутка рыжую головку, Алиса прищурилась с непонятной истомой в глазах. — Любить меня… — сладостью нежного поцелуя он наполнил ее уста, опаляя лишь разум и бархатную кожицу щек, покрывшуюся румянцем вожделения.Amantes sunt amentes.