Окно напротив

Сижу, уткнувшись носом в чашку, и наблюдаю за политической ситуацией за столом. Мама напротив меня заняла нейтралитет, как и я, и мы перекидываемся взглядами, скрывая улыбки за белой керамикой. Брендон прищурившись смотрит на отца, отец оценивающе присматривается к нему в ответ. И оба молчат. Думаю, из-за того, что я все, как обычно, неправильно понял, Брендон имеет очень неправильное представление о моем родителе. Стараюсь не засмеяться, потому что мое нервное хихиканье явно не скрасит обстановку. Я скучал. Я не видел своего отца целый чертов год. Он мне не звонил, писал раз в несколько недель, и истории матери начали походить на сказки про отца супергероя, которые рассказывают маленьким детям, чтобы не объяснять, почему их папы где-то гуляют с чужими тетями за ручку, и почему у папы другие дети. Моя злость весьма оправдана, потому что командировки не продлевают на восемь месяцев, потому что телефон изобрели в далеком 1861 году, а скайп стал доступен еще в 2003, и к настоящему времени проблем с общением на расстоянии не существовало. Возможно мои обиды - глупость, поступок, достойный ребенка, но мне очень больно, и, несмотря на то, что я скучал, подъехать и обнять отца не позволила внутренняя отстраненность. Я научился жить без него, и мне страшно, что если вновь привыкну - он уедет. Брендон щурится, но не от злости. Просто очки и чай - вещи несовместимые, если цитировать великих. А еще, что-то мне подсказывает, что этот любитель чая забыл их у Джона, и теперь вынужден смотреть на мир с эпичным прищуром. Я громко хлюпаю чаем, мама выдыхает, сдерживая смех. Ей хорошо, она наконец рядом с мужем, и я даже представить не могу, как она счастлива. Интересно, как давно она знала о возвращении отца? Поэтому она ходила такой радостной? У меня, на самом деле, уйма вопросов, которые стремятся вылететь из меня, как пробка из бутылки, и только риск истерического смеха, перерастающего в плач, заставляет держать рот на замке. Вряд ли успокаивание меня - хороший способ снять напряжение. Внезапно, отец вздрагивает и улыбается, и возвращается с приятной улыбкой и ведром подтаявшего мороженого. Моя выдержка дает трещину, и я хихикаю в кружку. - Значит Брендон. Очень приятно познакомиться. Много наслышан о вас. Мама тоже тихо смеется в кружку, и я уверен, это ее работа. - Я тоже, - менее дружелюбно отвечает Брендон, протягивая руку. Надо будет все ему объяснить. И почему бы не сделать это прямо сейчас? Улыбаюсь отцу, по-настоящему улыбаюсь маме и, забирая мороженое, снова улыбаюсь отцу: - Думаю, вам есть о чем поговорить, потому что нам, - показываю глазами на Брендона, - точно есть. Спасибо за мороженое, п-пап. На какое-то мгновение ведерко становится моим щитом от этих слишком знакомых глаз, и я сдаю назад, даже не думая, что могу въехать в косяк - некоторые вещи делаешь на автомате. Привычно выезжаешь из кухни, крутя левое колесо больше, чтобы повернуть, привычно кидаешь взгляд в окно по вечерам, привычно перебираешь пальцами по затертому грифу, привычно называешь "папой" незнакомого человека, что так органично смотрится рядом с мамой. Вот только обычные отцы не бросают на год, и это дает толчок, вырывая меня из мыслей. Я уже в коридоре, стискиваю холодный пластик пальцами, всматриваясь в пустоту. - Растает. - Уже, - кидаю Брендону в спину. Почему он так органично смотрится в моей квартире? Может это его квартира? Хмыкаю и еду за ним. Он сидит на моей кровати, и когда я переваливаюсь с его помощью туда же, он обнимает меня, и мы просто лежим. - Где твои очки? Слушаю, как он сдавленно смеется, и не могу не улыбнуться. - У Джона, он уже написал мне. Оставил в студии. Думаю, назначить его своим очконосцем, - он еще посмеивается, поэтому следующий вопрос звучит не слишком уместно, - Значит отец? - Он самый, - размышляю, что сказать дальше, но на ум ничего не приходит. - Лучше поздно, чем никогда, да? - подсказывает Брендон, и мы вместе смеемся, хотя ничего смешного я не вижу. - Я вернусь, - говорит он с жутким акцентом Шварценеггера и заливается хохотом. Из-за него я посмотрел все "культовые" по его мнению фильмы, и я все еще не уверен, что был согласен на такое. Однако он просто отвратительно пародирует терминатора, и это даже смешнее, чем смысл сказанного. - Люк, я твой отец, - хриплю я, и Брендон сотрясается в беззвучном смехе. И все настолько плохо, что единственное, что остается - смеяться, отшучиваясь фразами из фильмов. Моя голова лежит у Брендона на груди, и меня мелко трясет, когда он смеется, от чего становится еще смешнее. В какой-то момент все заканчивается тем, что я не могу перестать смеяться, так что популяризатору попсовых кинокартин приходится идти за водой. - Извините, я использую юмор, чтобы отвлечь внимание от моей неуверенности. Плюс, я веселый, поэтому не стоит меня ненавидеть, - задыхаясь от смеха, сиплю я, получив стакан в руки. Половина содержимого, конечно же, моментально оказывается на мне, и это действует отрезвляюще - я тотчас успокаиваюсь. Шутки шутками, но идей, что делать дальше, нет. Брендон кидает мне сухую футболку из шкафа, и я молча переодеваюсь. - Он не плохой, - начинаю я, натягивая ворот на голову, - Иначе бы его отъезд не был бы столь... ужасным. Да, просто ужасным, - повторяю тише, для себя. По-другому не охарактеризуешь его годовой отъезд, его молчание месяцами. Сейчас я понимаю, глупо думать, что твоя ценность зависит лишь от ног, и потеря способности передвигаться самостоятельно означает потерю важности в жизни окружающих тебя людей. Возможно, дарить любовь становится сложнее, однако это не значит, что ее становится меньше. Она другая, но она остается, главное суметь ее принять. Сейчас я знаю это, но тогда все было иначе, и каждая новая потеря ранила слишком глубоко. - Он никогда не был плохим. Просто часто люди делают ошибки, не ожидая, что все обернется так. Просто я слишком боялся, оттого слова мамы принимали другой смысл, и все превращалось в настоящую чушь. Мой комплекс неполноценности определенно влиял на мое восприятие. - Это точно, - Брендон падает на кровать, заставляя меня подпрыгнуть на ней. Пружины жалобно проскрипели, - ты чуть не спрыгнул на дорогу, потому что тебе не понравился фасон моих штор. Толкаю его, и он смеется. Идиот. Целую его в нос, и он шипит, что мои волосы щекочут лицо, и я назло ему мотаю головой. В начале лета я был на месте Брендона, выслушивая семейную историю Ури. Сейчас у них все хорошо, и рост качества взаимоотношений старшего и младшего Ури по большей части теперь зависит от будущего альбома и его продаж. Я знаю о Брендоне многое, почти все, однако его семья продолжает быть для меня загадкой. Я знаю, что он младший в семье, знаю, что с родителями у него напряженные отношения. И это, наверное, все. Так странно, он практически живет у меня, и иногда я почти уверен, что это он - сын моей матери, а не я. Он прослушал кучу семейных историй и теперь разбирается в моей родне, пожалуй, лучше меня. Я же, в свою очередь, из его фамильных фактов знаю лишь имена. Но эта тема не поднимается, а значит стоит оставить ее закрытой. Пока.

***

- Что мы имеем? На кухонном столе лежит ворох бумаг, отец стоит над ними, будто король над своими владениями, и я испытываю какое-то детское восхищение. Прошло всего пять дней с его внезапного появления в доме, и все постепенно возвращается на свои места. Или нет? Пожалуй, кое-что все-таки изменилось: я стал счастливее. Разбираю справки и чеки, свидетельства, документы, договоры - невольно начинаешь чувствовать возраст, когда некогда страшные слова становятся обычной рутиной. В большом конверте лежит рентген, рядом страховка. В который раз задумываюсь о грани между человеком-личностью и человеком-вещью. Моя страховка отправляется к маме. Моя задача собрать документы и чеки на вещи, выданные мэрией мне, как пострадавшему в терроре. Если я встану, это всё навсегда покинет мою жизнь, и стану свободным. Куча в центре стола уменьшается, распределяясь между нами. У мамы, которая собирала медицинские сведения обо мне, стопка самая большая, и в голову закрадывается мысль, что я не видел и половины в ней находящегося. От этого по руками пробегают мурашки. У меня меньше всех бумажек - около девяти договоров, три страховки, чек и старые доверенности, на случай, если пришлось бы судиться. Только слишком уж громкий инцидент для судебного разбирательства, и все обошлось без лишних разбирательств. В целом, моя работа здесь закончена, и я еду чистить зубы, параллельно размышляя о будущем. У нас выявились проблемы с записями гитар и бэк-вокалом: файлы повредились, восстановлению не подлежат, так что придется перезаписывать. Однако что-то мне подсказывает, что сегодняшние посиделки за семейной бухгалтерией - не простое семейное собрание. Со дня на день меня заберут в больницу, потому что с такими вещами не тянут, и никакая запись альбома не отложит этого. Направляю луч настольной лампы в окно Брендону и несколько раз щелкаю выключателем. Минуты через две к окну выходит усталый и немного убитый Брендон, и мне становится страшно - не хочу приносить плохие вести сейчас. Лампа немного отсвечивает на мое лицо, и я улыбаюсь, надеясь, что он увидел: все же в сидячем положении сложно показать что-то лицом, а слезать с подоконника при помощи Брендона из соседнего дома - какое-то кощунство. Открываю фломастер, думаю, что стоит начать издалека. [Как альбом?] Брендон улыбается немного вымученно в холодном свете телефонного фонарика. [Джон разделался примерно с половиной] [Спенсер позвал кого-то из знакомых] [Он посмотрит, что случилось с данными] [Надеюсь, все выяснится] [Не хочу повторения] Киваю, но не успеваю написать ответ. [Нам просто необходимо закончить] [как можно быстрее] [Не уверен, что мы потянем еще] [три недели оплаты аренды] [Студия забронирована кем-то] [Нас выкинут] Он пишет быстро и неаккуратно. Буквы получаются мелкие, и чтобы прочитать, приходится тратить много усилий. Нервно облизываю губы. Мой отец против новой группы. Он говорит, что ему хватило одного раза, когда он чуть не потерял сына из-за музыки. У меня не получится отложить операцию. [Мы можем записываться в] [другом месте?] Черт, на важные разговоры уходит слишком много бумаги. [То есть?] [Нам нужна переносная звукозаписывающая студия] Брендон в непонимании смотрит на меня. Я выжидающе смотрю ему в глаза, и до него постепенного доходит. [Нет] Лист помят. Забавный факт, но его "листы частого пользования" - как он их называет, имеют меньший срок годности, чем мои, и у меня нет идей, что можно делать с бумагой, чтобы довести ее до такого состояния. Брендон все пишет, и я не хочу думать, как много букв я увижу в его окне. [Исключено] [Сейчас точно нет] [Ты же понимаешь] И я с трудом удерживаюсь от едкого "ты тоже". [Только не сейчас] [Конец слишком близко] Я киваю и начинаю писать, несмотря на то, что он не закончил. [Значит переносная студия?] Брендон комкает бумагу, зарывается пятерней в волосы и беззвучно стонет. [Деньги?] Задает он встречный вопрос, и я начинаю злиться. Почему в моей жизни роль денег столь большая? Ноги - деньги, душа - деньги, жизнь - деньги. [Завтра решим] [Не уходи] [Останься] И все же его частые фразы слишком затерты. Наверное поэтому я так сильно люблю, когда он использует их. [Тебе надо поспать] [Выглядишь дерьмово] Он вяло улыбается. [Ага, спасибо, ты тоже] [Люблю тебя] И внутри становится нестерпимо горячо, потому что последний лист был самым потрепанным.

***

Я был прав. Больница приняла меня в свои объятия через два дня. Еще через день в мою палату влетел довольный Джон со криками "мы смогли, черт возьми". Он с жаром рассказывал мне про последние дни записи, потом о том, что они чуть не потеряли сведенный вариант, и о Брендоне, который не спал последние три дня. Действительно, я уехал, так что теперь некому следить за его распорядком. Потом Джон говорит, что моя очередь записываться. Перед операцией обычно проводятся исследования, берут анализы, делают еще один снимок, заполняют документы и прочую ерунду - я застрял здесь на неделю, и я так злюсь, ведь в это время мог бы записать вокал или гитару без лишних нервов. Боже, Брендон не спит третий день, и меня передергивает. Джон говорит, что пришла моя очередь записываться так естественно, что я бы не удивился, если б из его рюкзака внезапно появилась студия, гитара, усилитель, моя Джелли, Спенсер и Брендон. Но я удивляюсь, когда он говорит: "Мы достали микрофоны." - Откуда деньги? - искренне изумляюсь, разглядывая невозмутимого Джона. - Почку продал, - он улыбается. Знаю, это шутка, но глубоко внутри я уверен, что если бы пришлось, каждый, не задумываясь, отдал все, что нужно, будь то почка или сердце. От этой мысли внутри завязывается узел страха. Словно мы секта смертников, а я только сейчас открыл этот факт. Из рюкзака Джона тем временем появляется не студия, но тоже впечатляющая конструкция. Он закреплял на микрофонной стойке нечто, имеющее схожие черты с микрофоном, и, наткнувшись на мой вопросительный взгляд, Джон пояснил, что откопал это чудо в родительском гараже. По-моему, у родителей Джона гараж будет побольше дома, иначе я не могу объяснить, откуда там столько добра. - Аккуратнее, у одного из них была повреждена диафрагма, и пока я реабилитировал его в домашних условиях, я задел прокладку. Теперь, если он упадет, у нас не будет одного микрофона. Только вот я до сих пор не выяснил, какой из них с порченной прокладкой, а какой с обычной. Из всего, сказанного Джоном, я понял лишь то, что надо будет следить за стойками, а еще он забыл пометить их, отчего запись превращается в своеобразную лотерею. Мне уже нравится. Пока Джон натягивал капрон перед микрофонами, в палату зашел Спенсер, шепнув первому что-то неразборчивое и, судя по всему, не очень приятное. Он вытащил из рюкзака Спенса еще один микрофон, только уже на штативе, надел наушники и прошелся по палате. - Ты прав, - раздосадованно проворчал Джон, возвращая аппаратуру Спенсеру. Пока Джон кого-то набирал, Спенсер подмигнул мне: - Это будет самая интересная запись в моей жизни. - Привет, - начал Джон. Его собеседника слышно не было. - Да, договорились. - Да, все более менее нормально. - Не начинай. - Проблемы со звуком. Принеси одеяла, кучу пледов... - Э-э, да, подойдет, неси. Только нужно больше. Все, что поглощает звук. - Нет, палатку не надо, но нужна какая-то опора. - А ты нам на что? Придумай что-нибудь! - Нет, я не инженер, думай сам. - Хорошо, я попробую. - Злится? - спрашивает Спенс, и Джон вместо ответа устало трет глаза. Честно сказать, я давно потерял суть происходящего, и мне остается только наблюдать за происходящим. Моя палата находилась на первом этаже. Возможно оттого, что я не проблемный пациент, по крайней мере сейчас. Здесь, на первом, находилась вся администрация и с десяток палат для таких же, как я. На втором, насколько я знаю, поликлиника. Этажи выше уже больница. Зашла заведующая отделением, попросила быть максимально тихими, и я сначала не понял, о чем она. И только когда вышедший минут десять назад Спенсер вернулся с моей гитарой в одной руке и усилителем в другой, до меня дошло, что мы действительно будем записываться здесь. Потом пришел Брендон с Джелли, и я не смог сдержать улыбки. - Твоя мама сказала, что ты грустишь здесь, но твоя улыбка говорит мне об обратном. Его голос звучит слишком устало, но я смеюсь, потому что, черт, он сделал, кажется, невозможное. Они все пришли сюда, притащили кучу всего, только чтобы записать меня. Это настолько абсурдно, и я тру руками лицо, боясь, что это все сон. Палата постепенно превращалась в нечто странное. Брендон принес два ноутбука, три пары наушников, панель, название которой я никак не мог запомнить. Потом Спенсер занес пять стоек, а Джон завез два чемодана. Вслед за ним пришел Брендон со спортивной сумкой. Пока сосредоточенный Ури ходил по палате с микрофоном на штативе, Джон спорил со Спенсером, кто из них будет стоять у двери, следя, чтобы в коридоре не шумели. - Отвратительная гулкость. Ты прав, Джон, стоит попробовать, - произносит Брендон, прекращая дискуссию. Из чемоданов достали ворох пледов. Их развешивали на стойках, расставленных вокруг моей кровати, сооружая некое подобие шалаша. Брендон периодически ругался с каждым, но никто не обращал внимания: все слишком устали для споров. - Парни, там будет душно, - говорит Спенсер, залезая ко мне, - А еще, звук может стать глухим. - Неа, - голос Джона звучит тише из-за ткани, - со звуком все будет в порядке. А вот духоту придется потерпеть. Мы внизу оставили щели, но через них мало что попадет. Шалаш получился на удивление просторным и крепким. Рядом с кроватью стояли микрофоны, и я боялся, что тот, что будет рядом с гитарой, свалится. Вообще, сначала обычно записывают весь вокал под черновой минус, а потом уже остальные инструменты. В нашем случае всё уже записано, остался я с вокалом, и часть моих гитарных партий. По большей части Джон все записал за меня, и мне снова становится жутко неловко. Но ничего не поделаешь. Спенсера выгнали за дверь, где он обклеил ее одеялом.Тут появилась еще одна проблема: у нас не хватает розеток. Пришлось лезть в машину через окно, и ворчание Брендона, на чью долю выпала эта миссия, еще долго вспоминалось. Усталый Ури - невероятно смешное существо. Когда началась запись, все были немного на взводе. Брендон постоянно кричал мне, чтобы я перестал шипеть в микрофон, на что я, в свою очередь, предлагал ему спеть за меня. Ссоры ни к чему не приводили. Я постарался убрать все свистящие звуки, однако тогда терялась четкость речи. Буква "т" звучало слишком резко, словно выстреливала. Пока мы искали компромиссы, часовая стрелка перевалила за шесть, и медсестра попросила освободить помещение хотя бы от лишних людей - на аппаратуру и остальные постройки она махнула рукой. Не знаю, каким образом у ребят получилось уговорить управляющих, но я благодарен им. Брендону разрешили остаться подольше. Мы убрали одну из стен шалаша, чтобы духота не мешала спать, и теперь я мог наблюдать, как он разбирался с сегодняшними записями. Наконец, он захлопнул ноутбук и посмотрел на меня. - Боишься? - спрашиваем мы одновременно. Он трет лицо, улыбаясь, я тихо смеюсь. Отвратительная привычка говорить одновременно. - Немного, - отвечает Брендон, - Не хочу думать, как именно будет проходить твоя операция. Тебе разрежут спину? Распилят позвоночник? Это так страшно. Я фыркаю: - Это не триллер, здесь не будет дядьки с бензопилой. Меня больше волнует запись. Операция - это то, что произойдет и забудется. От моей записи же зависит судьба четырех человек, если не больше. Боюсь, что все эти, - показываю рукой на полуразобранный шалаш, - усилия будут зря. - Музыка в наших руках, а твое здоровье, увы, нет. Ты так спокойно к этому относишься! Он не прав. Факт того, что я понятия не имею, что со мной сделают, пугает сильнее чего-либо еще. Ужас холодными щупальцами скользит от сердца к коленкам и горлу, и ночью я непроизвольно гадаю, сколько летальных случаев имеют за собой мои хирурги. Но если ужас перенаправлять в другое русло, он слабеет, поэтому все мои мысли посвящены только предстоящей работе. - Как давно ты спал? - А это важно? - ворчит Брендон. - Еще три дня назад я был дома. Ты бы мог рассказать мне все. - Я и сейчас не могу. Это все так неважно сейчас... Я двигаюсь, двигаю свои ноги и предлагаю Брендону лечь рядом. Он укладывает голову мне на грудь, и я зарываюсь в его волосы. - Этот новый год ты отмечаешь со мной. Он смеется. Сейчас всего семь часов, но за окном уже темно. Осень в самом разгаре, и деревья стоят почти голые - неделя дождей дает о себе знать, тяжелые капли сбили всю листву. Холодный свет палаты приглушен, и я разглядываю узор над головой - скорее всего это плед Кэсси. - Как думаешь, Кэсси знает, зачем именно нам понадобились ее покрывала? В ответ Брендон просопел. Чувствую, как меня затягивает в дрему. Только сейчас заметил, что был чертовски напряжен весь день, однако сейчас мышцы постепенно расслабляются. По стеклу застучали капли. В голову пришли слова, которые неплохо бы подошли к песне, но я не стал тянуться за блокнотом в тумбочку. Только не сейчас, когда Брендон наконец-то заснул. Закрываю глаза, чувствуя тепло, исходящее от спящего рядом Брендона. Страх исчез, и я чувствую себя счастливее некуда.