О дирёже

Всю обстановку штормит на контрастах: новая плазма по диагонали от советского радио, старый кофейный аппарат рядом со сверкающим белым кулером. Напротив «Всадницы» — мазня Кандинского. Теплая лампа в торшере — холодные светильники на потолке. Фойе мотеля выглядело бы неуютным и обшарпанным, если бы не ливень за окном. Тепло, сухо, мягкий диван — большего в жизни не надо. Антон проигрывает Серёже в подкидного «дурака» и по-детски кривит губы. Усталый Арсений стоит у кофе-автомата, раздумывая между эспрессо и двойным шоколадом. Они ждут, пока не решится какая-нибудь проблема — есть ведь какая-нибудь проблема, раз они так долго ждут. Дима беспокойно спит на плече у Матвиенко, очки его постепенно съезжают набок. Сережа искоса поглядывает на друга с усмешкой, но старается не будить. В последнее время Дима выглядит неважно. Разбавляет вселенскую усталость крепким кофе, выкуривает её сигаретами, но всё равно выглядит как правая рука смерти. Никому причин не рассказывает. Всё-таки врачи — даже бывшие — самые ужасные пациенты. У Серёжи есть и другие мотивы для невиданной доселе доброты. Мотивы ещё не обрели словесной формулировки, но мелькают в голове с завидным постоянством. Что-то в нем зарождается, обещает расцвести пышными цветами. Сережа топчет эти мысли и дышит тише — мало ли, Дима проснётся. Вопреки усилиям, Дима резко вскакивает и хватается за шею. Шипит и морщится, напоминая встревоженного воробья. Сережа бросает короткий вопросительный взгляд на Антона. Антон пожимает плечами, тасует колоду и без обиняков обращается к Диме:  — Кошмары? Дима давит на него тяжёлым взглядом, но Антону по барабану. Он весь собран из пуленепробиваемого добродушия, и против Димы оно действует безотказно.  — Шея, — выдавливает он из себя, — болит уже третий день. Антон сочувственно кивает головой, раздавая карты себе и Сереже. Тот принимает их рассеянно, сгребая неаккуратной кучкой.  — Я могу помочь, — говорит он и наобум кидает карту Антону. Тот сурово пыхтит.  — Тогда убей меня, — прикрыв глаза, отвечает Дима.  — С удовольствием. Но вообще-то, я неплохо делаю массаж, — Антон перестает испепелять взглядом козырного туза и смотрит на Серёжу с недоумением. Тот пожимает плечами. — Одна из подружек этим забавлялась в своё время.  — Это правда, — из ниоткуда раздается голос Арсения. Арсений порой до одури смахивает на чеширского кота: так же внезапен, улыбчив и в меру безумен. Он плавно приземляется рядом с Антоном, мельком подмечает его карты и поворачивается к Диме с лёгкой проницательной усмешкой.  — У меня однажды так спина болела, что хотелось позвоночник себе вырвать, — Арсений отпивает горячий шоколад из пластикового стаканчика, — Сережа подошёл, три раза стукнул, и всё прошло.  — Для подвисающего компьютера та же схема подходит, — хмыкает Антон. Дима молчит. Борется сам с собой и очевидно проигрывает. Ему бы отшутиться, замять этот разговор, но в голове столько мыслей и картинок. Не думай о слонах — не думай о том, как можешь близко оказаться с объектом своих нездоровых фантазий. Всему есть объяснение, но Дима не готов озвучивать своё.  — Нет, — скрывая сожаление, говорит Дима. Как можно равнодушнее. — Правда, спасибо. Но я сам. У Серёжи внутри ломается напополам какая-то цветущая веточка. Он даже слышит этот тихий хруст. Всё хорошо — всё ожидаемо, но почему-то его коробит этот отказ. Он понимающе улыбается. Как можно равнодушнее.

***

Боль выбрасывает Диму из сна. Он открывает глаза, хватается за простыню и коротко мычит.  — А я предлагал, — негромко раздаётся сбоку. Когда глаза привыкают к полумраку, Дима аккуратно поворачивается в сторону соседней кровати. Сережа отрывается от телефона и приподнимает брови — а я говорил, а я говорил. Дима не отвечает. Садится, надевает очки и трёт шею. В равной степени хочется заснуть обратно и застрелиться. У него не остаётся особого выбора. Он собирает все остатки гордости по темным закромам, набирает в лёгкие воздуха и на одном дыхании произносит:  — И был прав. Мне нужна помощь. Пожалуйста. Сережа молча смотрит. Медленно кивает и взглядом указывает на мягкий ковер. Они неспеша садятся на него: Дима спереди, Сережа сзади. Повисает неловкое, стеснительное молчание.  — Я буду нежен, — заверяет наконец Серёжа.  — Пошёл ты, — бурчит Дима по привычке. Он ещё бросит что-нибудь хлёсткое, если соберёт все мысли воедино. Сережа растирает руки и довольно деликатно кладет их на чужие плечи. Аккуратно давит на разные точки, выискивая самую больную. Находит. Секунду-другую не происходит ровным счётом ничего. А потом — дикая, острая боль по всему телу. Диме кажется, что в нём взорвались несколько планет и одна звезда. Он дёргается и издает звук, который давно не вылетал из его уст: нечто очень жалобное и испуганное.  — Всё, всё, — шепчет Серёжа и легонько гладит по рукам. — Расслабься. Дима расслабляет напряжённые плечи, выдыхает и чувствует — боли нет. Нет её, будто и не было. Сережа возвращает руки на шею и мягко, аккуратно массирует. Это до того приятно, до того хорошо, что Дима прикрывает глаза и почти что плавится от бесконечных касаний.  — Я уже покорил твое сердце? — осведомляется Серёжа невзначай.  — Не знаю насчёт сердца, но тело — да, — ловит себя на этих словах Дима. Оба от неожиданности давятся воздухом. Серёжа заглядывает Диме через плечо и многозначительно смотрит.  — Это прозвучало не так, как я планировал, — смущённо говорит Дима. Серёжа ухмыляется и переходит на плечи. Они молчат, и в тишине слышно, как тикают наручные часы Димы.  — И чем же можно покорить его? — интересуется Серёжа.  — Его? — Дима усилием воли возвращает себя из облаков в захудалый гостиничный номер. — Сердце? Дима задумывается, что ответить человеку, которому он это сердце мог бы отдать насовсем. Подарить на сомнительный праздник вместе с другим барахлом и больше не париться. Что тут скажешь?  — Терпением, — говорит он, — честностью и шутками. Остальное простить можно.  — Даже глупость? Даже излишнюю вспыльчивость?  — Глупые шутить не умеют, они сами по себе смешные, это совершенно другая степь. Но, если понадобится, я могу подумать за двоих. А вспыльчивость… Дима запинается. Серёжа задевает какую-то особо чувствительную точку, и Дима чуть ли не стонет — это становится опасным. Он хрипло продолжает:  — …а вспыльчивость — это забавно, — Сережа улыбается. Кто ещё, кроме него, мог такое ляпнуть? Дима задумывается на секунду и приходит к определенному выводу. — Ты считаешь себя глупым и излишне вспыльчивым?  — С чего ты взял? — Сережа сильно жмёт на плечи, и Дима незаметно морщится.  — У кого что болит, тот о том и говорит. Сережа недовольно молчит, ёмко выражая свое мнение по поводу его неуместной сообразительности — внутри ломается ещё один сук. Он замедляет свои движения и без энтузиазма смотрит сквозь стены.  — Это так, — сознаётся он и поджимает губы. Дима кладёт свои руки на чужие, приостанавливая. Оглядывается и обклеивает невидимую поврежденную веточку мягкой понимающей улыбкой.  — Это не так, — вкрадчиво говорит он, — поверь мне. И Серёжа верит. Они смотрят друг на друга долго-долго, а потом Дима снова отворачивается. Сердце глухо стучит о рёбра — ну зачем оно ему такое? Дима снова чувствует на себе аккуратные касания и медленно выдыхает.  — Ну, а ты к чему неравнодушен? — говорит он и жмурится от удовольствия. Сережа долго не отвечает, тщательно подбирая слова, превращая «к тебе» в набор отстраненных характеристик. Пока Дима спал — или пытался спать — все его сомнения и необъяснимые уколы в сердце сформировались в три отстойных слова. Они вертятся на языке, грозя вылететь наружу. Сережа сильно сжимает губы, чтобы не вырвались.  — Ко всему, что на меня не похоже, — выдыхает он.  — У нас вся команда такая. Ты по нам всем сохнешь? — всё, что на него не похоже, поправляет сползающие очки.  — Не по всем, — Сережа широко раскрывает глаза и тут же прибавляет. — Я хотел сказать, что со многими у меня есть общие черты и… Дима его уже не слушает. В голове крутятся шестерёнки, и он погружается в раздумья. Несмотря на внутренние распри и волнения, Сережа украдкой любуется задумчивым видом Позова. Серёже нравится не договаривать, а Диме нравится додумывать. Дима, кажется, заканчивает свой краткий анализ. Снова оглядывается, снова отворачивается.  — Матвиенко? — он ещё не знает, что хочет спросить, но умудряется одной интонацией передать все эмоции. Сережа убирает руки: хочешь — бей, хочешь — беги.  — Ты говорил, что можешь подумать за двоих, — говорит он, — сейчас, кажется, самое время. Дима не отвечает. Собирается с мыслями, дышит глубоко. Понимает, что успокоиться невозможно, и недовольно вздыхает.  — Любовные признания у тебя не ахти. Я думал, будет романтичнее. Положи свои руки обратно — массаж у тебя лучше выходит. Сережа моргает три раза. Дима поворачивается боком, смотрит на его потерянный вид и ещё раз вздыхает. Притягивает Серёжу за шею и целует в губы. Сережа закрывает глаза и перед ним танцуют одни разноцветные звёздочки. Когда Дима отстраняется, сдерживая улыбку, у Сережи внутри всё-таки что-то расцветает. Сирень, кажется.  — Так понятнее? — Дима улыбается уже в открытую, но всё ещё пытается делать серьезный вид.  — Вполне, — Сережа носом касается его щеки. Дима прикрывает глаза. Сережа целует, проводит мокрую дорожку до плеч. Кусает в изгиб, оставляя багровый след — Дима дёргается, и получает лёгкий извинительный поцелуй в предплечье. Мешать боль с удовольствием входит у них в привычку. Он лезет Диме под футболку, но тут же грубо получает по запястьям. Улыбается краешком губ, но руки послушно перекладывает на талию. Дима тает, растворяется в ощущениях. Ему хорошо. Веки тяжелеют, дыхание становится всё спокойней. Дима не замечает, как его свинцовая голова падает на грудь Серёжи, и он засыпает в чужих объятьях — впервые за четыре ночи.