останься хотя бы на ночь.

      Прошло полчаса до того момента, как из кабинета вышел Данила, его имя трудно не запомнить с первого раза, и оглушительно хлопнул за собой дверью. На так сильно изменившемся с нашей уже второй встречи лице появилась непонятная тихая злоба и депрессивность. Он кивнул мне на дверь и, спешно накинув чёрный бомбер на ходу, пошёл к выходу из здания.       Я давно привыкла, что с такими как я нормально не разговаривают, и как пёс, видя команду его взгляда, поспешила подняться. Хотя на его лице не было пренебрежения, по крайней мере, мне так показалось. Молча вышла за ним, видя перемену в настроении и решая повременить с вопросами о нашем направлении, а парень не останавливаясь шёл вперед, закурив сразу же, как закрылась дверь офиса. Его распахнутую чёрную куртку рвал порывами ветер, а блестящие рыжие волосы метались в разные стороны; уверенный, целенаправленный шаг и сигаретный дым, подхватываемый ветром. Я шла в полутора метрах позади и хорошо чувствовала запах его парфюма — мелисса с мёдом. С запахом в голове мелькнула мысль о тёплом чае, уютном пледе и нежном человеке рядом, но я быстро отмахнулась от этих мыслей, вернувшись разумом на серую промерзшую улицу. Ещё минут пятнадцать ничего не менялось, я молча шла за Данилой, а он, докурив, выбросил окурок и, немного сбавив скорость, шёл передо мной. Я снова погрузилась в свои мысли, пока до меня не донеслось:       — Идёшь?       Я немного поторопилась и, поравнявшись с парнем, кинула на него секундный взгляд. Красные от холода щёки и приоткрытые губы. Заметив мой взгляд, он улыбнулся уголком губ:       — Зачем ты здесь работаешь? Ужасные нервы, постоянное недовольство и тринадцать тысяч тому ценой? — после минутного неловкого молчания спросил то ли от скуки, то ли пытаясь отвлечься от своих мыслей.       — Мне больше и не нужно, — как-то уныло сказала я и спешно добавила: — главное на продукты хватает.       Снова повисло молчание. Он часто поворачивался и наблюдал за какими-то моими телодвижениями, я же неизменно смотрела в одну точку под ногами.       К нему снова вернулось то загнанное выражение с депрессивной задумчивостью. И мне на секунду стало ещё более противно от самой себя, ибо я не могла как-то поддержать или поговорить даже, беседы о глубоком, как и любые другие, это явно не мое. Но ещё секунду спустя я и эти мысли прогнала из головы, упрекнув себя в непонятном желании кому-то помочь, ведь людей я искренне и всех разом ненавижу. Молчание прервалось тем, что он протянул мне открытую пачку сигарет.       — Я не курю, — неожиданно для самой себя я выдала и тут же осеклась. Что? В смысле? Зачем я это сказала? Ведь мы оба знали, что это неправда, а я-то и подавно не сомневалась, что запах курева давно пропитался во мне по самые печёнки.       Меня накрыло стыдом и злостью к самой себе. Ненависть к своему ничтожеству начала вскипать и разрастаться. Я чуть видно скривилась. Данила приподнял бровь и улыбнулся.       — Ладно, тогда и я тоже, — он легко пожал плечами и собрался убрать сигареты, как я дёрнулась и взяла одну из пачки. Он усмехнулся, взял тоже и совсем рассмеялся, когда я достала из кармана свою зажигалку.       Я непонятно оскалилась, закуривая зажатую в зубах сигарету. Вряд ли это была полуулыбка, нет, точно не она. Лишь сильнее гнобила себя за колебания туда-сюда, о улыбке не шло и речи. И снова молчание, до синего оттенка замерзшие руки и пальцы, что еле гнутся. Я до сих пор не имела понятия о цели нашего пути, но шла молча, не зная, почему, просто шла вперёд и всё. Достав телефон из кармана кожанки, чтобы посмотреть на время, зацепила ингалятор, лежащий там же и, выбросив его на асфальт, даже не сразу заметила.       — Твой ин… — начал новый товарищ-начальник, подавшись вперёд, чтобы поднять его.       Услышав его слова и глянув на дорогу, заметила выпавший ингалятор и, не позволив Даниле его поднять, торопливо сделала это сама. Внутри что-то заскрипело, ненависть к себе застучала в голове и груди. Как можно было успеть ещё и показать, что кто-то инвалид, причём не только на голову? Я снова скривилась и больше не смотрела на него, как бы он ни пытался словить мой взгляд, ни говорить, ни видеть кого-то, включая себя, не хотелось до ужаса. Но с большим усилием с этим можно было мириться, пока человек всё не испортил одной фразой.       — Расскажешь, что это за болезнь?       Внутри всё рухнуло от злости, неужели я выгляжу так, будто хочу поговорить, хоть и о маленькой, но частичке того, из-за чего я неполноценное полуживое и ни на что не способное существо?       Я остановилась, посмотрела на него и безучастно спросила:       — У меня есть поручения на сегодня? — нагрубить хотелось жутко, мой язык так и чесался, чтобы покрыть его трехэтажным матом и показать, что лучше не спрашивать о таких вещах, но я сдержалась.       — Нет, — не разобравшись к чему я это, ответил молодой человек, смотря на меня непонимающим взглядом.       Я снова посмотрела, но уже с неким разочарованием, хотя злилась только на себя. Но оставаться с кем-то не хотелось, как и видеть, слышать или ещё что-то. Поэтому я, не задумываясь, но по непонятным мне причинам с тяжестью внутри развернулась и пошла в другую сторону, в ту же секунду почему-то начав умолять себя не оборачиваться и параллельно гнобя себя за мысли об этом.       Оказавшись наконец дома, я сразу же отправилась в душ, где просидела под холодной водой около двух часов. Всё ещё непонятные мне чувства скребли по моему несуществующему сердцу, обида и злость на саму себя, ненависть и презрение, отвращение. Мозг перебирал варианты «что если бы…», если бы не ингалятор, если бы не вопрос, если бы не мой уход, если бы не я. Из-за того, что я не могу перестать об этом думать, злюсь на себя ещё сильнее. Замкнутый круг. Взяв в руки знакомое за семнадцать лет жизни лезвие, начала полосить свои и без того изрезанные руки.       Подумав ещё немного, я вышла и остановилась у зеркала.       Шрам между грудью, длинный и глубокий — последствие хронической ишемии, итог — пересадка сердца. Розовато-белые следы на щеках рядом с ушами, протёртые канюлей небольшие шрамы, что остались после особо трудных лет тяжёлой хронической астмы с астматическим статусом. Располосованные руки от запястий и чуть выше локтя. Чуть меньше, но глубже рассечённые ляжки и немного живот — всё это свидетели четырёхгодовалой депрессии и клинического лечения. Несколько выбитых дисков позвоночника, вылетающих от малейших неправильных движений — память о материнской любви.       Отвращение, боль воспоминаний и скрежет пережитого внутри. Уродливость, неполноценность, ничтожность, недееспособность во многом. И одиночество, что, кажется, никогда не перестанет рвать меня понемногу и медленно, давая хорошо запомнить каждую секунду невыносимой боли.