Исцелённые

      У неё снова случается приступ истерики: она просыпается в слезах, до крови прокусывает палец, давя всхлипы, скатывается с кровати и, свернувшись калачом, тихо скулит. Её душат воспоминания, душит чувство вины, невозможность обернуть время вспять, невозможность исправить прошлое… Она не чувствует боли разодранной коленки — упала на оставленный у кровати стакан с водой, левая нога в крови — не чувствует боли прокушенного пальца — снова кровь, на бинтах, на груди майки; это всё мелочи, чепуха, заживёт. У неё болит на сердце, болит душа. Перед глазами лицо матери, испуганное, искажённое болью, кровь на щеке, кровь на шее… Кровь, кровь, кровь.       Она стаскивает с кровати простынь — откидывает упавшую вместе с ней подушку, отпинывает одеяло — пытается замотаться в неё, как в кокон. Зажмуривается, стискивает зубы так, что аж челюсть сводит.       — Прости меня, прости, пожалуйста, — скуление сходит на громкий шёпот, больной надрывный, — прости, прости, прости…       Ямамото Цуёши прибегает уже через полторы минуты. Двери в комнату нет — с тех самых пор, как она принялась двери запирать, или баррикадировать их, или повреждать замки и петли, стараясь запереть себя изнутри, чтобы больше никому не навредить, чтобы больше не было крови на руках… Её выпустили из клетки, вернули в мир, но мир этому совсем не рад, мир против возвращения таких, как она. Так зачем ей выходить на улицу, зачем ей выходить из комнаты?.. Зачем она вообще ещё жива? Зачем она снова жива?       — Цунаёши, девочка моя. — Ямамото Цуёши садится на пол рядом, хмурится, заметив осколки стакана, заметив следы крови на простыни. Кое-как разворачивает кокон, осторожно разжимает дрожащие пальцы, шепчет как мантру «Всё хорошо, успокойся, всё хорошо». — Девочка моя…       «Девочка твоя, — бьётся в голове у неё. — Твоя девочка, убившая твоего сына, это была я, я, своими собственными руками убила».       Она не может этого рассказать, не может в этом признаться. Ямамото Цуёши забрал её — проклятую, творившую такие ужасы, что на всю новую-вторую жизнь кошмаров хватит… Он выгонит её, если узнает, и она вернётся обратно, в закрытую зону, к таким же, как она, но никому не нужным. Она не хочет обратно, не хочет видеть своё отражение в других, не хочет смотреть в чужие глаза-зеркала; из-за них вспоминается ещё больше, чем обычно, из-за них болит не только на сердце, из-за них её разрывает изнутри, ей хочется не скулить, а кричать во всё горло… Не отчаянно — зло, в один голос вместе со всеми. Потому что они похожи, они пережили один ад; никто из них не просился назад, лучше бы они просто умерли, на этот раз навсегда. Всем было бы лучше: мир не поделился бы снова, а лично они не страдали бы из-за того, что не могут быть прежними и не могут приспособиться, не хотят помнить и неспособны забыть.       — Цуёши-сан… Я не хотела этого, Цуёши-сан, не хотела. — Она шепчет, хрипит, позволяет посадить себя и обнять, и обнимает в ответ, сжавшиеся на его одежде пальцы болят. — Не хотела, не хотела…       Ямамото Такеши был таким хорошим, был центром её мира. Дарил подарки, заставлял смеяться, делал счастливой. Защищал её, когда мир покатился в ад. А она отплатила ему ударом в спину, совсем не символичным, а самым настоящим — ударила, и ещё раз, и ещё…       Сколько ни мучайся чувством вины, ничего уже не исправить. Сколько ни моли о прощении — молча, про себя, у небес и только у небес… Но никогда у Ямамото Цуёши-сана, такого хорошего, принявшего её, неразумную и неуклюжую, девушку сына, любимую сына, невесту сына. Ямамото Цуёши-сана, такого несчастного, искавшего Такеши и её по всем точкам эвакуации, по всем разбитым спасательным лагерям, по всем «реабилитационным центрам», как это принято сейчас называть; такого доброго, взявшего её к себе, несмотря на то, что она была злом во плоти.       В доме Цуёши-сана уже трижды разбили окно, поэтому теперь вместо стекла сетка и на ночь дерево, разрисовали двери и стены, расписали всяким от «Убирайся» до «Убийца». Второе она не может отрицать, она помнит, какого кошмара была частью, помнит кровь-кровь-кровь. И она бы ушла, чтобы не доставлять Цуёши-сану неприятности, чтобы он, такой хороший и добрый, не вспоминал про Такеши, глядя на неё, чтобы не грустил, чтобы не бодрствовал по ночам себе во вред из-за её очередной истерики — а ведь её отпустили обратно в мир потому, что всё это прекратилось, потому что она перестала плакать и винить себя вслух… Она ушла бы, да некуда идти. Её могли бы отпустить домой, но… Нет, только не домой, там везде видится мама: на кухне у плиты, готовящая завтрак, в гостиной на диване, смотрящая телевизор, в спальне на кровати, читающая книгу, в коридоре на полу… У мамы в коридоре — кровь на щеке, кровь на шее, а на лице гримаса ужаса и боли; мама протянула руки, чтобы обнять принятое за дочь чудовище, и это стало приговором.       …Тогда её дочь, её Цунаёши, маленькое солнышко, мамина красавица, растяпа и неумеха, которая любила Ямамото Такеши, была больна. Сейчас же она, новая Цунаёши, полностью здорова, она уже не воплощение кошмара, который чуть не развалил мир, — так, отголосок, ходячая память и напоминание, всего лишь. Она готова снова жить среди людей… Только люди к этому не готовы.       — Ты ни в чём не виновата, девочка моя, — шепчет обнимающий её Ямамото Цуёши. — Ни в чём не виновата. Никто не виноват.                     Никто не был виноват. Просто что-то вдруг случилось, и люди сошли с ума. Весь мир сошёл с ума.       Старшекурсник воткнул ручку в глаз преподавателю. Другой старшекурсник разбил окно и толкнул в него друга. Девушка курсом помладше укусила стоящую рядом одногруппницу, а та ударила ещё кого-то… В колледже начался хаос: люди бежали, кричали, толкались, роняли друг друга, давили друг друга. Люди были в панике, не знали, кого бояться и от кого ждать беды, хотели жить. Хотели выжить.       Такеши прибежал за ней со своего этажа — кафедра пищевой промышленности была на верхнем, четвёртом. Он знал, где её искать, он выучил её расписание наравне со своим и был уверен, что она не кинется в самую давку, она слишком хрупкая для этого и трусовата ровно настолько, чтобы это нестыдно было назвать инстинктом самосохранения. Он кое-как пробился через толпу обезумевших от ужаса студентов, безошибочно нашёл её, попытавшуюся забиться в шкаф с красками и мольбертами, схватил за руку и потащил за собой. Не к главной лестнице, не к запасной — к пожарной.       — Всё будет хорошо, Цунаёши, — заверял он. — Мы выберемся и во всём разберёмся.       И они выбрались.                     Она выучивает клиентов суши-ресторанчика Ямамото наизусть довольно быстро, тех немногих, которые раньше жили в Намимори и вернулись в него, которые продолжают ходить к Цуёши-сану, несмотря на вернувшуюся девушку-невесту его сына, которые улыбаются и шутят даже при ней и к ней обращаясь. Она искренне благодарна таким людям, до дрожащих рук и чего-то щемящего на сердце, до покрасневших глаз и предательских слёз.       Она губит кожу рук химикатами, чтобы стереть со стен дома Цуёши-сана надписи, адресованные ей, упрямо отказывается от помощи, говорит «Всё в порядке, честно, в порядке». Она действительно хочет, чтобы всё было в порядке, надеется, что всё будет в порядке, Такеши учил её видеть только хорошее и верить только в лучшее.       — Доброе утро, Мочида-семпай, — пытаясь вписаться в мир, буднично говорит она, когда приходит на стадион помогать разгружать машины с припасами. Поставка еды налажена, а вот бытовые мелочи прибывают редкими партиями, и хватает их не на всех, длинные очереди порой не доходят и до середины, а уже всё заканчивается.       Кенске тоже иногда приходит в суши-ресторанчик Ямамото, он живёт по соседству, не в своём доме, его дом сгорел, когда мир сходил с ума. Кенске рад, что вернулся домой, в Намимори, рад, что город снова оживает и в него возвращаются привычные атрибуты прошлого: суши-ресторанчик Ямамото — один из таких атрибутов, Кенске ходил в него раньше через день, чтобы перекусить, чтобы пообщаться с Такеши, чтобы спрятаться от доставших моралью и нравоучениями родителей, потому что не хотел идти учиться по их указке, а хотел построить карьеру спортсмена. Кенске раньше сильно сокрушался, что Такеши в бейсбольном клубе только развлечения ради, несмотря на несомненный талант… Сейчас сокрушается, что Такеши не нашёлся ни среди живых, ни среди мёртвых, ни среди таких, как Цунаёши. Впрочем, вот так не нашлись, исчезли, сгинули навсегда, многие, очень многие.       — О, Савада, ты снова здесь? — приветственно вскидывает руку Кенске.       — Конечно, Мочида-семпай. Не могу сидеть, сложа руки.       А ещё тем, кто помогает с разгрузками и с пересчётом, с раздачей и контролем толпы, полагается небольшая отдельная доля. Так, по мелочи, ничего серьёзного и полезного; в прошлый раз, например, она получила две коробки засохшей гуаши, но для неё это было настоящим сокровищем.       — Тогда… Эй, народ, мы с Савадой сегодня на сортировку!       — «Савадой»? Это которая?..       — Заткнул пасть!       Кенске очень честный и очень простой, Кенске всегда говорит, что думает, даже если это обидно, даже если это неуместно, даже если ему настоятельно рекомендуют этого не делать. И раз Кенске до сих пор не сказал, что не хочет её видеть, она может приходить на стадион снова и снова, чтобы помогать ему с разгрузкой прибывающих припасов и бояться того, что может случиться, если Кенске тоже, прямо как Цуёши-сан, однажды всё о ней узнает.       Она считает чем-то вроде личного наказания говорить с Кенске, улыбаться Кенске, помогать Кенске. Она смотрит на него, потом на пару мгновений прикрывает глаза… Воображение память, больное сердце — они играют с ней злую шутку, и ей чудится, что рядом Такеши, такой же простой, такой же честный.       Это Такеши должен был выжить и жить сейчас, а не она. От него и пользы в новом мире было бы больше, и Цуёши-сан был бы счастлив.                     Они выбрались. По пожарной лестнице спустились вниз, обошли здание колледжа через задний двор, пробрались сквозь живой хаос, испуганных людей, кричащих людей. Кто-то схватил её за ногу, чуть не уронил, Такеши с трудом удержал её; это оказалась Сасагава Киоко, умница и красавица, с налившимся синяком на щеке, волосы растрёпаны, блузка порвана, юбка вся помята и испачкана.       Они учились вместе в средней и старшей школе: Цунаёши и Киоко в одном классе, Такеши — в параллельном. Забавно, что и в колледже вышло так же.       Такеши всегда знал, кем хочет быть, и будущее своё, на удивление многим, никогда не планировал связывать с бейсболом, его отец владел суши-ресторанчиком, и Такеши уже в старшей школе был поваром ничуть не худшим, их фестивальные лавки всегда выигрывали призы, если Такеши готовил. Цунаёши любила рисовать с самого детства, и с каждым годом у неё получалось всё лучше и лучше — тот угловатый робот, которым она представляла себя, защищающую маму от всех бед, не шёл ни в какое сравнение с рисунками нынешними. «У тебя талант, Цу-чан», не могла нарадоваться мама, «прямо как у твоей бабушки». «Я даже немного завидую», смущённо улыбалась Киоко; рисовала она не очень хорошо, но старательности у неё было на семерых, и цвет иногда благодаря этой самой старательности ложился так, как Цунаёши не могла положить его и со всем своим талантом.       Такеши отобрал у кого-то бейсбольную биту, взвесил в руках, ностальгично улыбнулся — он любил бейсбольный клуб в школе — и решительно повёл их за собой. Они были испуганы, все трое: люди вокруг дрались, кричали, бежали без разбора каждый в свою сторону, Такеши несколько раз поскользнулся на чём-то красном, Киоко дважды запнулась за лежащих на земле людей, неподвижных, упавших и не сумевших встать из-за творящегося вокруг кошмара…       Они убежали от колледжа вместе, втроём. Но втроём потом остались ненадолго.                     Она потихоньку привыкает жить в новом мире, вернувшиеся истерики помаленьку отступают, Цуёши-сан прогоняет их своими волшебными уверениями и крепкими объятиями святого незнающего человека. Она никогда не расскажет ему правды о его сыне, она хочет всегда быть рядом, с человеком, который её поддерживает, эгоистка и трусиха, сейчас ещё большая, чем когда-либо раньше. Никто её в этом не обвинит; наверное, даже Цуёши-сан, он ведь тоже цепляется за неё как за последний осколок былой жизни и память о сыне.       А другие такие, как она, цепляются обычно друг за друга. Потому что друг друга понимают, потому что мало кто будет поддерживать их со стороны. Мир вроде бы новый, а делится на фоне их существования по-старому — половина на половину, за и против, жалость к ним как к вынужденным снова учиться жить и страх перед ними как перед живым напоминанием настоящего ада на земле.       А ведь есть ещё и те, кто этот самый ад представляет до сих пор; «реабилитационные центры» удерживают их, пытаются тоже сделать снова нормальными, проваливаются и проваливаются, но вроде бы не сдаются… Только людей, живущих за идею, всё меньше, а страха и нежелания тратить на них ресурсы — всё больше.       — Они закрыли ещё одну лабораторию? — недоумевает она, слушая последние новости из места, подобного тому, откуда её забрал Цуёши-сан. — И снова везут народ из неё сюда, к нам?       Намимори — небольшой, фактически, пригород другого города, перелесок рядом, река почти через центр, домики с огороженным двором, соседи, отлично знающие друг друга, две школы в разных концах, для удобства; при желании, его можно прикрыть любым доступным способом за сутки. Старый парк развлечений за ним сохранил целым, почти нетронутым, большое здание торгового центра в несколько этажей, тот теперь, когда нужды в центрах реабилитации нет, переквалифицировался в лабораторию, где пытаются лечить тех, кто до сих пор болен.       — Ага. Такое ощущение, что они скоро к нам в Кокуё всех перетащат. А потом весь Кокуё напалмом накроют, вместе с Намимори.       Сасагава Киоко, некогда идол школы и первая красавица колледжа, заглядывает по средам и воскресеньям; такая же снова живая, такая же многими нелюбимая. Садится за столик у окна, закидывает ногу на ногу, смотрит через сетку на окне на улицу, на проходящих мимо людей, на выживших, всех таких правильных и нормальных… Киоко приносит ей новости о людях, которых она не знает и за которых не хочет переживать, но которые ей всё равно небезразличны. Она была одной из них, вместе с Киоко, они обе не могут этого забыть, даже если очень сильно хотят этого. Она хочет этого явно больше Киоко, Киоко как-то проще смирилась, Киоко вообще всегда была проще и отходчивее.       Идол школы и первая красавица колледжа, зло называемая завистницами пустоголовой куклой, имя в первой десятке успевающих, назло всем, кто верил, будто красота, как и сила, априори исключает ум, солнечная улыбка и добрые глаза, даже сейчас, несмотря на отношение к себе. Вот бы и ей быть такой же, как Киоко.       Они вместе пережили первый день ада, условно пережили, как любит поправлять сейчас Киоко, и неожиданно нашлись в «реабилитационном центре», когда ад вроде бы закончился.       — Только, пожалуйста, не проси меня снова… — Она ставит на столик перед Киоко чашку кофе и напротив неё чашку чая для себя, садится, потирает пальцы.       — О, нет-нет, Цуна-чан, я же обещала, что больше не буду! — Киоко берёт свою чашку, делает глоток и улыбается. — Я зашла, просто чтобы предупредить, что скоро новых людей опять прибавится. Чужаков. Которые следом за неисцелёнными приедут. Друзья, родственники…                     Друзья, родственники — одни от других бежали и прятались, одни других убивали, потому что заразились, потому что спасались, потому что бутылка воды была последней, а жажда почти невыносимой… Так бывало в фильмах о конце света, о зомби-апокалипсисе, Цунаёши такие никогда не любила.       Стать частью чего-то подобного, наяву, было страшно. Такеши храбрился, вёл их за собой: подальше от колледжа, перебежками от одного укрытия в другое, по переулкам, в которых прятались с сигаретами или от полиции после комендантского часа его однокурсники. Паника, крики, визг сигнализаций и сирен, гудки стремительно бросаемых из-за пробок машин. Их всех учили, что в случае чрезвычайной ситуации включатся экстренные трансляции — телевизор, радио, автоматический звонок с инструкциями на каждый телефон — специально обученные люди возьмут ситуацию под контроль, организуют эвакуацию… Но люди бежали, кто куда, в панике, в истерике, толкаясь, не разбирая дороги, кто-то в крови. Какой-то парень, выше Цунаёши на две головы, попытался вырвать у неё сумку, и Такеши вдарил ему битой по колену. Киоко вскрикнула, Цунаёши зажмурилась; зря, кто-то толкнул её, и людской поток потащил её за собой.       — Цунаёши! — кричал где-то за спиной Такеши.       — Цуна-чан! — вторила ему перепуганная Киоко.       Цунаёши не знала, как Такеши с Киоко нашли её, вцепившуюся в какой-то столб, не знала, сколько прошло времени. Знала только, что Киоко, пока они пробирались вперёд, попыталась помочь какому-то обезумевшему от паники подростку, средняя школа, не старше, и тот бросился на неё, укусив за руку, за кисть, прокусил большой палец с одной стороны и так называемый венерин холм с другой.       Цунаёши кое-как перевязала ладонь Киоко носовым платком, первую помощь оказывать она хоть и училась на парах безопасности жизнедеятельности, но в стрессовой ситуации выходило плохо, поспешно промыла руки от крови, смочила и облизнула разбитую губу — кто-то в толкучке заехал ей локтем в подбородок.       «Жди меня дома, отец!», почти кричал в трубку Такеши, пока Цунаёши чуть правее о том же просила свою мать, а Киоко — старшего брата. Им всего-то нужно было выбраться из центра, где находился колледж, и попытаться упросить кого-нибудь отвести их в пригород, в Намимори. Такеши заявил, что если будет нужно, он даже угонит машину, он умел водить, главное — отобрать у кого-нибудь ключи…       Небо стремительно темнело, день подходил к концу.                     Она запоминает этот день во всех подробностях.       Среда. Часовая стрелка проделывает полпути от тройки к четвёрке, минутная стоит на шестёрке. В сетку на окне влетает камень, разрывает её, громко прыгает по полу; на улице слышится какое-то незнакомое, непривычное «Оборзел, мелочь?!», и дверь открывается — в помещение заходит незнакомый парень, таща за шиворот отчаянно сопротивляющегося соседского мальчишку, отвешивая ему почти на каждом шагу подзатыльники.       Она смотрит на это зрелище в полном изумлении, чуть-чуть испуганно, но где-то глубоко внутри злорадствует что-то тёмное, что-то похожее на садистское удовлетворение. О, как она сама иногда хотела оттаскать за уши очередного наглеца, портящего сначала окна, а потом и символичные сетки, защищающие хотя бы от насекомых!       — А ну, извиняйся! — Парень протаскивает зачинщика беспорядка через всё помещение, ставит напротив неё, хватает волосы в кулак, заставляет поклониться.       Она смотрит на это в немом ужасе и с затаённым восторгом. Такеши, наверное, простил бы наглеца, что с него, ещё почти ребёнка, взять, перебесится, и она бы согласно кивнула, мол, да, бессмысленно злиться, тем более что причины его поведения известны и в глазах многих не то чтобы реально достойны порицания… Но вот это — это просто сказка. Наяву.       Такое разве что Кенске мог бы сделать, но при Цуёши-сане он обычно сдерживается.       — Не буду я перед ней извиняться, — шипит пацан. — Она монстр, убийца.       — Я сказал, «извиняйся».       Она не узнаёт лица этого парня, он не из местных, никогда не приходил в этот суши-ресторанчик, ни разу не мелькал среди пришедших за припасами людей на стадионе, а уж там народ запоминается даже вернее, чем на улицах. Точно, новоприехавшие, чужаки, чьих друзей и родственников перевели в лабораторию в Кокуё, Киоко ведь об этом предупреждала.       Отчаявшиеся, сломленные, не видящие ничего вокруг, кроме неизлеченных близких. Переполненные нездоровой надежды, живущие только ради веры в лучшее и чудо. Она видела и тех, и других; видела, как и те, и другие, сдавались и уезжали ни с чем, с пустыми руками, с разбитыми сердцами, опустевшими глазами, опустившимися руками.       Этот парень не похож ни на тех, ни на других.       — А теперь, проваливай. И не приведи небо, я поймаю тебя ещё раз за таким. — Парень всё-таки дожидается сдавленного «Извините», немудрено, он больно тянет за волосы и точно не собирается отпускать, пока не добьётся своего, это ясно как день, так что проще подчиниться. И запомнить его хорошенько, чтобы потом попытаться спадлить в ответ, позже, если получится. — Так, что я хотел… А, да! Мочида-кун сказал, что здесь вкусно кормят. Можно мне меню?       Она смаргивает остаток сказки и смотрит уже просто на человека. Выше неё, впрочем, мало кто вообще её ниже, она на фоне большинства будет коротышкой, той же Киоко уступает как минимум полголовы. Всклоченные волосы, яркие, и где только краску взял, это же последней важности продукт, намеренно не распространяется, незачем сейчас. Джинсы, кожаная куртка поверх футболки с черепом, череп явно вырезан откуда-то ещё и нашит поверх другой аппликации, вон какая-то завитушка из-под него краем выглядывает. Цепочки на шее, цепочки на руках, цепочки на поясе — ещё совсем недавно или уже очень давно, кто как время оценивает, вся эта звучная чехарда превратила бы его в однозначную мишень для любого в пределе метров двухсот. При каждом шаге бы так и звенел «Я здесь, убейте меня».       Как-то не так обычно выглядят принцы-спасители из сказок. Хотя, с другой стороны, как-то так выглядят крутые парни в различных комиксах.       — У нас… нет меню. — Она растерянно улыбается. — Но сегодня мы можем предложить рыбный суп или мясо с фасолью…       — Мочида-кун сказал, что это суши-ресторан. — Парень осматривается вокруг, как если бы надеясь увидеть что-то конкретное, что его слова подтвердит. Увы, не находит: стены голые, никаких ожидаемых традиционных для подобных заведений украшений, сейчас не до удобств и не до создания атмосферы, столики разные, кто какой из соседей пожертвовал, чтобы Цуёши-сан смог начать работать.       — Был раньше. Сейчас готовим то, что позволяют привозимые продукты.       Конечно, она бы и рада была иному, была бы рада, поселись здесь вновь дух суши-ресторанчика, но выбирать не приходится; соседи, вернувшиеся в Намимори как в родной город, а не приехавшие из-за «реабилитационного центра» в Кокуё, просто по привычке зовут это заведение по-старому. Цуёши-сан умеет управлять людьми и малым бизнесом, умеет уважительно и экономно обращаться с едой, поэтому сразу подал заявку на возвращение себе привычного занятия и на снабжение для этого продуктами — один из четырёх символов возвращения старой жизни в городе, наравне с двумя обычными кафе, пусть в них к чаю максимум подадут сымпровизированные бутерброды, и одной пекарней, за свежей выпечкой в которую начинают занимать очередь за часа полтора-два до открытия.       Она почти собирается сказать это, хотя, казалось бы, очевидные вещи… И тут входная дверь снова открывается, пропуская нового посетителя. На этот раз хорошо знакомого.       Среда. По средам и воскресеньям к ней заглядывает Киоко.       — А вот и я, Цуна-чан! — Киоко вихрем проносится по помещению, поднимает с пола камень, выкидывает его за дверь, сокрушённо покачивает головой, глянув на дырку в сетке на окне, подбирается к Цунаёши, приветственно целуя её в щёку, и только после этого наконец обращает внимание на посетителя. — О, ты же… Найто-кун, да?       — Ты… Из лаборатории. Из исцелённых, которые там работают. — Парень озарённо ударяет кулаком по ладони. — Сасагава Киоко-чан, правильно?       — Ага. А это Цуна-ча… То есть, Цунаёши. Савада Цунаёши.       Она уже и не помнит, когда её вот так просто представляли другому человеку. Обычно она называется сама, смотрит в пол, добавляет порядковый номер и кодовую цифру своего «реабилитационного центра», слышит в голосе собеседника одно из двух, жалость или страх.       Найто смотрит на неё по-новому; забывает о недавнем взгляде на неё как на «официантку», отказавшую ему в несуществующем меню, пытается оценить её как человека.       Она уже и не помнит, когда на неё так смотрели. Наверное, после исцеления — никогда, а всё, что было «до»… Где-то там в этом самом «до» и осталось.                     Киоко виновато улыбнулась: оставила Цунаёши воды буквально на глоток-полтора, но её чертовски мучила жажда, ей хотелось пить и пить, а ещё спать, очень сильно, как при болезни. Хотя, наверное, она действительно заболела, перенервничала, температура резко подскочила, сердце бьётся так, словно из груди хочет выскочить и убежать. О, они бы с радостью убежали, но пришлось запереться в кладовке в аптеке, запереть себя среди ящиков с лекарствами, незнакомые этикетки, невыговариваемые названия. В самом помещении аптеки кто-то кричал, звал на помощь, что-то разбивал и кого-то бил; они не высунулись помочь, слишком страшно, слишком рискованно.       Цунаёши допила остатки воды и осторожно положила пластиковую бутылку в ближайшую коробку, на полу можно случайно подопнуть; звук привлечёт внимание, их место пряток раскроют, дверь или вынесут или подопрут с той стороны, чтобы не выбрались. Страшно, страшно, страшно.       Они не успели выбраться из города до заката, не нашли машины, которая подкинет, или машины, которую можно было бы угнать. Да и дороги — одна сплошная пробка, слишком много автомобилей, они уже даже не сигналят, стоят брошенные, с окровавленными салонами, с трупами за рулём и на задних сидениях.       — Переночуем здесь, — решил за них Такеши, и Цунаёши с Киоко согласились. Они сами не смогут передвигаться, поэтому вверить жизнь и безопасность в его руки точно было правильно.       Телефон садился, бесполезный гаджет, держащий заряд даже не полные сутки; хорошо, что они успели ещё по разу позвонить домой и предупредить, что приедут завтра утром-днём, обязательно приедут, «Запрись, отец-мама-брат, не выходи, никому не открывай, кроме меня».       — Ты как, Киоко-чан? — заботливо спросила Цунаёши. Она прихватила с полок аптеки бинт и обеззараживающее средство, чтобы сменить повязку на нормальную, а так же жаропонижающее и обезболивающее.       — Хочу пить. И спать. Не знаю, чего больше.       У Киоко бешено билось сердце, всё не спадала температура, она была истощена морально и физически; уснула первой, проснулась с трудом, Такеши разбудил её кое-как, словно с того света дозвался.       Они шарились по машинам, чудом нашли ту, у которой остались ключи в замке зажигании, уже на самом выезде из города, хозяева бросили её почему-то, также как вещи на заднем сидении.       Намимори ждал их, родные ждали их.                     Найто становится всё равно что постоянным клиентом, и она не знает, хорошо это или плохо. Найто улыбается ей, Найто отгоняет мальчишек с краской и камнями, Найто рассказывает ей о том, как жил до конца света и как выживал во время него. А ещё — почему он здесь, в Намимори, с кем и следом за кем приехал.       — Хару была моей девушкой. Давно была, мы ещё задолго до этой чумы расстались, но дружить не перестали. — «Чумой» весь недавний ад, конец прошлого мира, называют те, кто терпим к исцелённым и считает их изменения от неизвестного вируса «болезнью». Другая половина людей называет это концом света, апокалипсисом, а обратившихся людей даже слишком банальным словом зомби. — Хару всегда старалась быть яркой, ярче всех, выделяться! И вот выделилась даже здесь: иммунитетом к вакцине.       Найто неопределённо вздыхает, и она не знает, что бы такого сказать, как бы поддержать. Она не может предложить ему понимания, она-то снова живая, исцелилась, у неё нет знакомых, остающихся в лабораториях, потому что ими всё ещё руководит вирус. Она не хочет жалеть его, это низко, да и не нужна её жалость никому, тем более Найто, такому сильному, умудряющемуся широко и заразно улыбаться, несмотря ни на что, жалость по отношению к себе его оскорбит. Но она и не может дать ему надежды, сколько бы времени ни прошло, оставшиеся заражённые, агрессивные, хоть уже и не такие бешеные, как раньше и особенно в первое время, так и не могут получить лечения; они имунны к разработанной вакцине, которая помогла большинству, а новую создать, чтобы специально для них была, — это деньги, это ресурсы, это силы и вера, которая помаленьку иссекает даже в самых мотивированных.       Киоко работает в лаборатории в Кокуё, Киоко много рассказывает о том, как продвигается изучение оставшихся «больных», как в их крови ищут то, что помешало спасти их, как пытаются изменить и подстроить под них вакцину. Но всё тщетно, всегда тщетно.       — А почему ты, как Киоко-чан, в лаборатории не работаешь, Цунаёши-чан? — Найто спрашивает об этом настолько прямо и бестактно, словно даже предположить ответа не может, ни одного из доброго десятка, которые несомненно подойдут. — Вас, исцелённых, заражённые не трогают, вы можете спокойно находиться среди них, это сильно упрощает работу.       Ответов так много, можно выбрать любой, но она почему-то не знает, какой озвучить. «Мне страшно», правдиво, но эгоистично. «Мне нужно помогать Цуёши-сану», честно, но в глазах Найто точно прозвучит как слабое оправдание. «Не хочу, глядя на них, вспоминать себя такой же», самое точное… Но язык не поворачивается произнести.       — Ладно, можешь не отвечать, — радушно позволяет Найто, и она ему за это бесконечно благодарна.       Найто приходит в их суши-ресторанчик, Найто встречается на улице, Найто обнаруживается на стадионе, помогающим с разгрузкой, потому что больше ему сейчас жить не на что, только хвататься за любую тяжёлую работу. Найто подмигивает ей, обменивается шутками с Кенске, выспрашивает у Киоко подробности о её работе и о том, как там дела у Хару…       Найто, Найто, Найто.       Найто так похож на Такеши, иногда, часто, до зубного скрежета, сердце болит и на душе паршиво. Найто совсем не похож на Такеши, вот ни капли, слишком яркий, слишком шумный, слишком несерьёзный.       Она снова слишком часто вспоминает о Такеши. Ей снова, впервые за недолгое время мира с собой, хочется запереть себя в комнате, завернуться в простынь, в одеяло, и скулить, скулить. Цуёши-сан замечает смену её настроения быстро; они ведь живут вместе, под одной крышей, Цуёши-сан всё так же называет её «Девочка моя», как собственную дочь, как родную…       — Расскажи мне, что случилось, — просит Цуёши. — Ну же, расскажи, тебе станет легче.       Она не рассказывает; боится, что тогда не сможет замолчать и наговорит ещё и лишнего, про Такеши, про то, что случилось с ним по дороге домой, про то, почему он так домой и не добрался.                     Киоко уснула на заднем сидении по дороге в Намимори и не проснулась, Такеши нащупал пульс, Цунаёши смогла уловить зеркальцем дыхание, но они даже в четыре руки не смогли её растолкать. Доехали до её дома, сдали на руки перепуганному Рёхею, взъерошенному, с кругами под глазами, выслушали его слова о точках эвакуации; к себе домой бежали уже пешком, дом Киоко стоял на самом краю Намимори, дальше внутрь городка было уже не проехать, всё те же пробки из разбитых и брошенных машин. Намимори был непривычно тих, пугающе пуст, устрашающе разгромлен и замусорен, на земле валялись вещи, мелкие бытовые, одежда, сломанный стул, разбитое стекло, виднелись следы от всего, включая кровь, Цунаёши видела торчащую из-под машины ногу, за какой-то калиткой — разодранную собаку.       Цунаёши хотелось пить, хотелось спать, у неё тоже поднялась температура, прямо как у Киоко вчера вечером, только у неё — быстрее, слабый иммунитет, почти никакого спорта, только краски, неподвижность перед мольбертом или за столом над листом бумаги.       Перед глазами плясали чёрные мушки, картинка уплывала, ноги запинались, руки не слушались; за правую её тянул Такеши, левая болталась вдоль тела, как верёвка. Они почти добежали до дома Цунаёши, потому что тот был ближе, потому что Нану-сан нужно было забрать первой, Цуёши-сан крепче и закалённее, он дольше продержится, если что… И эта самая левая рука вдруг поднялась, замахнулась, пальцы сжались в кулак.       Она ударил Такеши по затылку, слабо; Такеши наклонился вперёд от неожиданности, схватился за голову, уронив биту, от удивления запнулся ногой за ногу. Удар в ухо, удар по шее… Она понимает, кого бьёт, она понимает, что надо бить сильнее, чтобы его свалить; она всё понимает, но не может себя остановить, не может остановиться. Человек перед ней — Ямамото Такеши, добрый, солнечный, дорогой, она узнаёт его, она его знает… А кто она? Почему-то своё имя она уже не помнит. А парень по имени Такеши всё зовёт какую-то Цунаёши, только смотрит почему-то на неё. Не кричи, мешаешь думать! Но когда крик прекращается, она уже не может сосредоточиться на мысли, которая занимала её совсем недавно. Зато совершенно точно знает, что вон в том доме впереди, за приоткрытой калиткой, её ждёт кто-то ещё знакомый.       Кровь на руках, кровь на лице, пальцы скребутся в дверь, и та открывается.       «Цу-чан, дорогая», — говорит женщина на пороге, протягивает руки. «Цу-чан?», — испуганно хрипит женщина в коридоре, отползая назад.       Кто такая «Цунаёши»? Кто такая «Цу-чан»? Этих двоих здесь нет, здесь есть только она. Она, она… Да только кто «она»? Хотя, впрочем, уже, наверное, неважно.