Исцелённые

      Киоко раньше боялась уколов, шприцев, иголок, Киоко раньше было дурно от крови, голова кружилась, желудок подводил… Киоко сейчас спокойной держит в руке шприц и берёт образец крови у одного, у другого, у третьего.       Лаборатория полна тех, кому не помогла вакцина, кто не вылечился, кто оставался диким, неконтролируемым, желающим разорвать и забить до смерти людей по ту сторону двери или стекла. «Забить до смерти», ха, как-то так звучала угроза Хибари-семпая, он учился с Киоко в одной школе, на класс выше, притворялся блюстителем дисциплины и порядка, но нарушал её чаще всех остальных, прогуливал уроки под предлогом отлавливания других прогульщиков, наказывал за неподобающее поведение, нарушая школьный устав, в котором запрещены драки.       «Забить до смерти», именно это должен был сделать Рёхей, когда Киоко попыталась напасть на него. Но он не смог, испугался, запер её в ванной, убежал, к точке эвакуации. Киоко даже не знает, добежал ли он, может, не сумел и умер по дороге, попавшись какому-нибудь заблудившемуся на улицах пустого Намимори заражённому, может, успел, но не доехал до укрытия, может, умер уже там… О нём, Сасагава Рёхее, перспективном спортсмене, немного проблемном из-за бьющей через край энергии сыне, классном старшем брате, в новом мире ничего не известно. Его не было среди выживших, его не нашлось в «реабилитационных центрах», его тело не было найдено и опознано.       Киоко одна, родителей не стало ещё до конца света, заботившаяся о них с братом бабушка умерла где-то за полгода до конца света, а Рёхей исчез; просто исчез, не мёртв, потому что не доказано, не жив, потому что не нашёлся. Рёхей Шрёдингера. Несмешная шутка, от которой всё равно почему-то немного смешно.       Киоко не одна. У неё есть Цуна-чан, нашедшаяся, снова подруга, тоже снова живая. У неё есть Кенске, Мочида-семпай, «Варёный рак Мочида», красневший каждый раз, когда она с ним заговаривала в школе. В старших классах он предложил ей встречаться, страшно обиделся, когда она отказалась, позвал её на выпускной, опять страшно обиделся из-за отказа… Кенске пережил весь ад нормальным человеком, вернулся в Намимори, снова встретил Киоко, только на этот раз не делал никаких предложений, просто улыбнулся и сказал, что рад ей, рад, что она жива, рад, что она исцелилась.       Мир теперь новый, жизнь теперь новая… Люди только прежние, большинство, или даже ещё хуже, чем раньше. Поэтому Киоко предпочитает людям заражённых, неисцелившихся.       Киоко всё помнит, но не любит вспоминать. Киоко работает, работает, работает. Она знает пару человек, которым хочет помочь. Не потому, что была знакома с ними до конца света, она видела их уже после начала ада, она шла рядом с ними, гнала людей в тупики вместе с ними, они расходились и снова сталкивались несколько раз, на разных улицах, в разных городах, убивали вместе. Почти друзья, почти семья. Когда они исцелятся, они точно узнают Киоко, а пока они просто смотрят на неё, слушают её, не мешают ей взять у себя кровь или отвести себя в закрытую комнату, где не будут представлять опасности для нормальных лаборантов.                     По средам и воскресеньям Киоко ходит навестить Цуну-чан. Цуна-чан заразилась от неё, от Киоко, не нужно было им пить воду из одной бутылки. Цуна-чан ни в чём Киоко не винит, она умеет прощать: мальчишек, разбивавших окна дома Ямамото Цуёши-сана, взрослых, которые смотрят на неё как на монстра, всех и каждого. Кроме самой себя.       Цуёши-сан такой же, он тоже простил всех и из прошлого, и из настоящего, но не себя. Не себя, не дождавшегося сына, который спешил домой, убежавшего с последней волной эвакуации; Такеши точно пришёл бы, Такеши обещал, а ещё с ним была Цунаёши, милая Цунаёши, трогательно стесняющаяся комплиментов и похвалы, такая хорошая, так любящая его сына. Цуёши-сан потом искал их, долго, отчаянно, везде, но нашёл только в новом мире и только Цунаёши, перепуганную свалившимся на неё осознанием совершённого, потерявшую маму, потерявшую Такеши, потерявшую себя. Сломанную, боящуюся чужих взглядов и чужих слов, посмотревшую на Цуёши-сана так, будто он не обнять её руки протянул, а задушить.       «Привет, Цуна-чан», «Как дела, Цуна-чан?», «Пойдём развеемся, Цуна-чан!». Киоко помнит Цуну-чан разной, скромной и неуверенной в школе, поосмелевшей и распустившейся в колледже, азартно-увлечённой за рисованием, счастливой рядом с Такеши; Киоко не может смотреть, как Цуна-чан чахнет, запирает сама себя, считает себя недостойной новой жизни. Цуёши-сан говорит, что никто не виноват, что всё закончилось, что всё наладится, а Киоко старается показать ей не «было» и «будет» — она хочет показать ей то, что «есть», здесь и сейчас. Снова оживающий Намимори, краски жизни, вот же они, совсем рядом, вокруг, ну и что, что некоторые люди недобро смотрят, они пережили ад, как и мы; возможно, даже больший ад, чем мы, но это не даёт им права нас судить, они успокоятся, одумаются, не забудут и не смирятся, но просто научатся жить по-новому в новом мире. «И мы должны научиться, Цуна-чан».       И на радость Киоко, Цуна-чан учится. Бледная, испуганная, прогнувшаяся под неприятной памятью и горькой потерей, она снова оживает, снова старается что-то делать, трудится на стадионе, когда приезжают машины, помогает Цуёши-сану вновь открыть суши-ресторанчик, пусть даже от «суши» в нём сейчас только название, а от «ресторана» два блюда из любых продуктов, которые завезут.       — Присмотри за ней, Мочида-семпай, — просит Киоко у Кенске. Полузабытое «семпай», со старшей школы, после которой они почти не виделись, улыбка, ладони лодочкой на уровне груди; Киоко умеет притворяться старой собой, когда нужно, милой и доброй девушкой, школьным идолом и первой красавицей колледжа. Насколько её изменил ад наяву, никому лучше не знать, она и сама бы с радостью не знала этого.       — Могла и не просить. — Кенске вкидывает нос и скрещивает руки на груди. Для него, такого честного и простого, Савада Цунаёши это навсегда Савада Цунаёши, скромница, смешная трусишка, не любящая фильмы ужасов и прогулки после комендантского часа, девушка Ямамото Такеши, хорошего друга, одноклассника, товарища по бейсбольному клубу.       Цуну-чан, если нужно будет, есть кому защитить и поддержать, Киоко в числе этих людей. Не потому что Цуна-чан из-за Киоко заразилась, нет-нет, просто если у Цуны-чан получится адаптироваться и жить в новом мире, то у Киоко — и подавно.                     Цуна-чан иногда ведёт себя странно, откликается на своё имя через раз и почти никогда сама никому не представляется. «Савада Цунаёши», девушка из прошлого, из мира «до», дочка Савады Наны, девушка Ямамото Такеши; нынешняя же Цуна-чан как будто безлика, как будто кто-то другой, безымянный, прячущийся от действительности и собственного «я».       Это, наверное, единственное, что Киоко даже при желании не может в Цуне-чан изменить, и никто не может, хотя в отношении других и старания-то призрачные, Кенске зовёт её по фамилии, Цуёши-сан как-то по-своему, по-домашнему.       — Ты снова рисуешь? — любопытствует Киоко, случайно заметив на футболке Цуны-чан пятно краски, подумать только, что раздобыла, никак благодаря работе на стадионе. Киоко тоже раньше рисовала, они даже учились на художественном вместе, но сейчас Киоко не может из себя ничего выдавить, только закорючки на полях тетради, в которой записывает под диктовку расчёты лаборантов.       — Я пытаюсь, вспоминаю, как это делается, — смущённо отвечает Цуна-чан. — Это меня успокаивает. Только красок мало.       — Покажешь?       И Цуна-чан показывает. Тонкие тетради, откуда-то раздобытый альбом, куски обоев, засохшая гуашь, пара полупустых упаковок акварели, самодельные кисточки, из собственных волос; вот такую Цуну-чан Киоко знает, увлечённую, даже поглощённую делом, Цуна-чан рисует по памяти, рисует с натуры, рисует какие-то странные абстракции, приходящие в голову.       Киоко узнаёт об этом в среду, а в воскресенье решает тему немного развить.       — А меня нарисуешь? — интересуется Киоко, картинно перекладывает отпущенные до лопаток волосы на одно плечо, чуть наклоняет голову; если будет нужно, она простоит или просидит в такой позе пару часов, лишь бы Цуна-чан рисовала.       — Ты же знаешь, я с портретами никогда не ладила особо, — виновато улыбается Цуна-чан. — Да и твоих цветов у меня почти нет.       Цвета Киоко это золото, охра и белый, чуть-чуть оттенков зелёного; у Цуны-чан есть голубой и синий, для неба и воды, коричневый, как её волосы, а ещё много красного и чёрного. Красный Цуна-чан убирает подальше, он как кровь, а крови она уже видела слишком много, а вот чёрный всегда уместен, где-нибудь да пригодится.       На своём портрете Киоко не настаивает, и Цуна-чан, словно извиняясь за собственный отказ, вдруг дарит ей один из законченных рисунков, пейзаж реки, что течёт через их городок, вид с берега на мост, миниатюрная идиллия, спокойствие без людей. Киоко вешает рисунок в своей личной комнате в Кокуё, по соседству с лабораторией, она живёт там же, где работает, это удобно, это в отдалении от непосредственно города, где ей не очень рады.       Цуна-чан боится, но остаётся на виду, хочет спрятаться, но выходит на свет; Киоко говорит себе, что ей всё равно, что её ничто не задевает, но добровольно запирается в бывшем торговом центре Кокуё, среди не-людей…       И кто из них тут слабый и трусливый? Кто из них никак не может научиться жить в новом мире?                     — И тебе не жутко здесь работать? — спрашивает Кенске, осторожно ставит переносимый ящик на указанный стол, осматривается, колбы, пробирки, шприцы, рассыпанные бумаги, уже час как никто не соберёт, на интерактивной доске хаос формул, внизу справа написано «страница 16 из 184».       — «Здесь» в смысле… вот прямо здесь? — Киоко показательно обводит рукой помещение.       — Ты меня поняла.       Киоко мило улыбается, она поняла, трудно не понять.       Неисцелённые не трогают тех, кто недавно был им подобен, в этом они приятнее людей, рядом с ними безопасно; Киоко уверена, среди них даже безопаснее, чем среди нормальных людей, она говорила об этом Цуне-чан, предлагала работать в Кокуё вместе, несколько раз, пару из них даже очень настойчиво, ей тогда было особенно одиноко. Цуна-чан отказывалась и отказывалась, она не для того покинула «реабилитационный центр», чтобы по собственному желанию пойти в место ничем не лучше; Киоко перестала звать, пообещала больше не настаивать, она приходит навестить Цуну-чан по средам и воскресеньям, рассказывает новости, смотрит, как Цуна-чан оживает, живёт, сравнивает увиденное с рассказанным Кенске.       Киоко спрашивает Кенске, слабо ли ему снова предложить ей встречаться, и Кенске честно отвечает: «Слабо». Говорит «Извини», говорит «Я не боюсь тебя, правда», говорит «И вообще сейчас некогда о таком задумываться».       — А что будет, если их… ну, всё-таки не вылечат? — немного глухо интересуется Кенске.       — Эвтаназия, — кривится в ответ Киоко.       Неисцелённых убьют, умертвят, сравняют состояние физическое с душевным; назовут это милостью, символично извинятся перед друзьями и родственниками, может, что-то им выделят как компенсацию.       Киоко могла бы быть среди них, могла смотреть лишённым осмысленности взглядом на своих лабораторных тюремщиков, желать убить их, обратить в себе подобных, продолжить буйствовать, как ей велит… просто чутьё, просто желание, просто что-то тёмное, заменившее разум.       — Так ведь нельзя. — Кенске закусывает губу, трёт пальцы, чувствует себя неуютно из-за того, что задал неприятную тему. — Но, с другой стороны, держать их всегда вот так… тоже нельзя.       Киоко нехотя кивает, нельзя. Они не могут их кормить, они не знают как, даже с рук исцелённых они не едят; они и так истощены, некоторые еле движутся, те, у кого больше всего брали кровь, даже уже почти неагрессивны от бессилия.       А к ним ещё и новых везут, не первый раз, словно планируют собрать в Кокуё всех, кто соглашается; что с отказавшимися, Киоко не знает, не хочет знать…       …И следом за этими новыми неисцелёнными всегда приходят новые люди, чужаки, отравляющие своим присутствием Намимори, множащие недовольство тех, кто и своих-то терпит через силу.                     Найто приезжает следом за подругой, шумный и яркий, пытает своим вниманием всех в лаборатории, изображает умную задумчивость перед интерактивным экраном с формулами, листает изображения аж до сотого, качает головой, что-то шепчет себе под нос. Найто богатый, не только деньгами, деньги сейчас мало стоят, как бы странно это ни звучало; одно его присутствие — одно присутствие в Кокуё его подруги, Миуры Хару, «на особых условиях содержания» — даёт их лаборатории фору, две форы, десяток сразу.       Найто Лонгчемп — это охранные услуги, прочные двери, замки обычные и электронные, сигнализации. Это яркая внешность, крашеные волосы, бренчащие цепочки…       Это красное и чёрное, которого так много у Цуны-чан среди засохших красок. И самого Найто для Цуны-чан, похоже, слишком много. Цуна-чан смотрит на него и кусает губы, смотрит на него, и пальцы её мелко дрожат, смотрит на него и ищет десятки поводов куда-нибудь уйти, чем-нибудь заняться. У Цуны-чан снова заметны синяки под глазами, она мало спит, у Цуёши-сана снова во взгляде тревога, он за неё беспокоится, переживает, хочет как-нибудь помочь, но не знает, как, потому что ему ничего не рассказывают, не объясняют.       Цуна-чан нервничает, Цуна-чан паникует, Цуна-чан хочет спрятаться или убежать; Киоко больно снова видеть её такой, это ведь прошло, уснуло… Увы, спало слишком чутко.       — Цуна-чан, ну что ты, давай, взбодрись. — Киоко приходит теперь не только по средам и воскресеньям, она выбирается в любой свободный день.       Киоко берёт Цуну-чан за руки, тянет её гулять, в парк, к реке, к перелеску, самыми разными маршрутами по городу. Найто каким-то чудом оказывается то на скамье с книгой, то на берегу с дурацкой удочкой, то с фотоаппаратом на поляне, Найто завязывает шнурки за углом, бежит следом за сорванной ветром с головы кепкой через дорогу, почему-то именно в этой части города гуляет с Кенске, который знакомит его с Намимори.       Найто слишком много, прямо как красной и чёрной краски у Цуны-чан, Цуна-чан при желании может его этими цветами нарисовать. Найто несомненно похож на Такеши, Найто совершенно точно на Такеши не похож. Найто это какое-то чёртово проклятие, похуже вируса, Найто будит память, будит чувство вины; у Цуны-чан снова болит на сердце, снова болит душа.       Найто отваживает от дома Цуёши-сана дебоширов, Найто заглядывает в суши-ресторанчик Ямамото каждый день. Найто говорит, спрашивает, рассказывает, Найто пытается добиться от Цуны-чан того же в ответ, спрашивает, просит, потом разрешает промолчать…       А ещё Найто зовёт Цуну-чан по имени, каждый раз, и так по-разному. Громко на улице, нагоняя или идя навстречу, приветственно вскидывая руку, приходя в суши-ресторанчик, задумчиво, заинтересованно, вопросительно, эмоционально; «Цунаёши-чан» — не сокращённое с суффиксом, как у Киоко, не полное без суффикса, как было у Такеши.       «Небо, да провались ты!», шипит Киоко себе под нос. «Засядь в Кокуё, действуя на нервы лаборантам, смотри через толстое стекло на свою Хару». Сгинь-сгинь-сгинь!                     — Это точно безопасно? — Найто смотрит на Киоко недоверчиво, Найто выживал и выжил, он знает, что соваться к заражённым нельзя, но желания сильнее его самосохранения, взбалмошность и любопытство сильнее здравого смысла.       — Безопасно, пока ты со мной, — заверяет его Киоко, вытаскивает из кармана ключ-карту, проводит по замку, открывает дверь. Она делает это не в тайне, она получила на это разрешение, Найто сам настоял, и ему не смогли отказать; за ними наблюдают, к ним готовы прибежать с помощью в любой момент.       Миура Хару поворачивается на звук, присматривается, чуть клонит голову на бок, словно оценивая посетителей, моргает на каждое звяканье цепочек, неснятых с пояса, с запястий, с шеи. Миура Хару тянет руки к Найто, как будто хочет обнять, но на самом деле желая схватить, ударить, попытаться задушить; агрессия, неконтролируемая, жажда крови, дикая, звериная.       Киоко стоит на пороге, Миура Хару перед ней, Найто за её спиной, Миура Хару подходит почти вплотную, Найто отходит назад на шаг, Миура Хару кладёт подбородок Киоко на плечо, тянет руки с двух сторон от неё к Найто; заражённые не трогают исцелённых, они всё ещё считают их за своих. Киоко стоит твёрдо, когда Миура Хару пытается рывком сбить её с ног, без осмысленного желания навредить, просто как преграду, Киоко обнимает Миуру Хару за талию, придерживает, чтобы не обошла. Найто стоит за спиной Киоко, осторожно берёт удерживаемую подругу за правую руку, гладит её пальцы, исхудавшие, без двух ногтей, на указательном и среднем.       — Она пойдёт за тобой, если ты поведёшь? — спрашивает Найто, подходит чуть ближе, протягивает руку, гладит Миуру Хару по голове, осторожно, мягко, как маленького ребёнка. Киоко почему-то кажется, что это похоже на прощание.       — Если ты не будешь шуметь и привлекать внимание, пойдёт, — отвечает Киоко. Если она сейчас разомкнёт руки, отойдёт в сторону, освободит проход, Найто, вероятно, не успеют спасти, Найто, возможно, придётся убить Миуру Хару, чтобы снова выжить.       — А если я принесу ей вещи, сможешь её переодеть?       Одежда на Миуре Хару старая, грязная — Киоко не боится испачкаться, только потому что на ней рабочий халат, который потом постирают и продезинфицируют машины — потрёпанная временем и скитанием по аду наяву, в этом самом скитании порванная.       Киоко не знает ответа, она никогда такого не пробовала, никому никогда не приходило в голову переодевать заражённых, потому что незачем, только женщин, чья одежда износилась настолько, что совсем уж ничего не прикрывала, позаворачивали в наскоро сшитые рубашки и майки, куски ткани, на весу соединённые нитью вокруг талии и на плечах.       — Почему Цунаёши-чан не работает здесь тоже? — спрашивает за спиной Найто, в голосе искренний интерес.       — Потому что Цуна-чан боится, — отвечает Киоко. Она осторожно отодвигает от себя Миуру Хару, берёт её за плечи, разворачивает, легонько толкает в спину; Миура Хару делает шаг вперёд, прочь от порога, ещё один, ещё, оборачивается на звон цепочек отходящего подальше от двери Найто.       Киоко проводит ключ-картой по замку, дверь закрывается, Миура Хару кидается на неё, бьёт по ней руками, скребёт ногтями, она успокоится через несколько минут, когда поймёт, что единственный звук в комнате — от неё самой.       — Боится чего? Заражённые не трогают вас, исцелённых.       — Боится самой себя.       А ещё — воспоминаний о Такеши, о маме, о крови, о блуждании по миру живым воплощением ада. А ещё — что новая жизнь вдруг полетит под откос, прямо как прошлая, это точно случится из-за какой-нибудь глупости, из-за какой-нибудь ошибки, например, она сорвётся снова, на истерики, а следом за ними на ненужные слова и истины.       Найто этого не понимает? Найто не понимает этого намеренно?       Киоко не умеет угрожать, такому она никогда не училась, да и не подходила она для подобного никогда, у неё была слишком красивая внешность, слишком мягкий голос, очень много «слишком». Её боялись, только когда она была «больна», когда в мире был ад, сейчас её просто не любят, но это бывало и до конца света. Как же ей хочется сейчас вдруг научиться, смотреть с обещанием скорой расправы, подбирать слова, от которых будет кровь в жилах стынуть, двигаться так, чтобы в каждом шаге виднелась готовность к прыжку и в каждом жесте намерение раздавить… Впрочем, такой человек, как Найто, наверное, не проникнется, ему только если угрожать вполне реально и обязательно угрозу впоследствии исполнять, иначе всё будет бессмысленно.       «Пуганая ворона куста боится», «Обжегшийся на молоке дует и на воду» — это всё не про Найто. Киоко не нравится чувствовать себя беспомощной перед ним, Киоко понимает, почему Цуне-чан так рядом с ним трудно. И Киоко ничего не может с этим поделать.       — А ты разве совсем-совсем не боишься нас, исцелённых? — спрашивает Киоко и сама не знает, какой хочет услышать ответ. — Мы ведь совсем недавно были заражёнными, мы принимаемся ими, как свои.       Никто не знает, до сих пор не знает, не даст ли в один прекрасный день вакцина сбой, она ведь не подействовала на какой-то процент заражённых, вдруг вирус мутирует и переборет её. И тогда исцелённые снова сойдут с ума, снова накинутся на своих нашедшихся друзей и близких, снова погрузят только начавший функционировать относительно стабильно мир в хаос. Да, исцелённых не любят и боятся и из-за этого тоже, из-за этого даже больше, чем из-за всего уже совершённого.       — Но разве это не делает вас, тебя, Цунаёши-чан, всех остальных… — Найто улыбается, чёрт возьми, улыбается, широко и честно, и следующее его слово звучит с каким-то нездоровым почти азартом, — особенными?                     — «Ос..собен..ными»? — Цуна-чан трёт пальцы, заламывает пальцы, растерянно бегает взглядом по помещению, чашка с чаем перед ней остывает.       Пятница, поздний вечер, суши-ресторанчик Ямамото уже закрыт, они сидят втроём за дальним столиком, подальше от окон, к окнам спинами; Цуёши-сан не прогоняет друзей Цуны-чан, он рад, что они есть, что они приходят, говорят, шутят, улыбаются, Цуёши-сан благодарен им за это.       — Серьёзно, он так сказал? — Кенске хмурится, жуёт губу, говоряще потирает кулаки; если ему в голову придёт какая-нибудь глупость, Киоко не станет останавливать, она попросится понаблюдать. — Значит, он поэтому Саваде спокойно жить не даёт?       — «Не только поэтому», — цитирует Киоко, она задала этот вопрос Найто, услышала ответ, теперь передаёт его тем, кто тоже хочет знать, кто имеет право знать.       Цуна-чан вздыхает, Кенске фыркает, они слышат то же, что услышала и Киоко, они слышат «И поэтому тоже».       В старшей школе, в прошлой жизни, Киоко общалась с Цуной-чан из-за общего художественного клуба, Кенске общался с Цуной-чан из-за Ямамото Такеши; сейчас, в новой жизни, Кенске просто хороший и относится ровно ко всем, а Киоко просто нужна подруга, нужна понимающая её Цуна-чан, ни в чём не обвиняющая её Цуна-чан. Нужна сильная Цуна-чан, чей пример будет заставлять завидовать, вдохновлять, ведь если Цуна-чан справляется, Киоко справится и подавно.       Они обе хотят жить в новом мире, не оглядываясь на прошлое, обе стараются старый мир забыть, у Киоко получается лучше, она помнит, но намеренно не вспоминает, ни одной лишней картинки перед глазами, только настоящее; Цуна-чан всё ещё иногда оглядывается на Такеши, на маму, на кровь. Они обе хотят видеть друг в друге, в своём отражении прямиком из ада наяву, стойкость, уверенность, отражение должно улыбаться и идти вперёд твёрдым шагом. Киоко признаётся себе в этом честно, Цуна-чан использует слово «подруги», и Киоко так же рада это слово слышать, как и использовать в ответ.       — Обо мне говорите? — Голос за спиной, голос, полный искреннего любопытства, недовольства нет, возмущения нет.       Цуна-чан вздрагивает, Кенске хмурится, Киоко оборачивается. Найто стоит у окна, смотрит внутрь помещения через сетку, Найто никто не приглашал, никогда не приглашает, но он всё равно приходит, всегда приходит. Кажется, Цуёши-сан даже начал что-то подозревать, ведь его Цуна-чан вела себя всё страннее и страннее, и началось это, снова началось, с появлением Найто.       — О тебе говорим, — кивает Киоко, улыбается, манит пальцем, дверь не заперта, пусть заходит, раз уж пришёл, всё равно ведь не уйдёт так просто, будет стоять снаружи, у окна, слушать, комментировать.       Найто садится напротив них, прямо напротив Цуны-чан, называет её «Цунаёши-чан», говорит им всем «Привет». Спрашивает «Так о чём именно обо мне вы говорили?».       — О том, что у тебя ни стыда, ни чувства такта, — отвечает Кенске, честно и прямо, скрещивает руки на груди.       — Совести у меня тоже нет, — радушно сообщает Найто. — А вот у вас нет будущего, и это намного хуже.