Исцелённые

      «Привет, Цунаёши-чан», «Как дела, Цунаёши-чан?», «Смотри, Цунаёши-чан!».       Цу-на-ё-ши… Она привыкает к своему имени заново, понемногу, слог за слогом, к первым двум сравнительно просто, потому что она «Цуна-чан» для Киоко.       Она привыкает потихоньку и к Найто, привыкание к одной неизбежности за другой становится чем-то вроде нормы, её жизни и в целом; к воспоминаниям, к чувству вины, к последствиям, ко взглядам выживших, ко лжи, облачённой в молчание… Наверное, Найто даже не худшее из всего неизбежного, этим приятно себя успокаивать.       Она… Цунаёши привыкает… Слушает, запоминает, нерешительно высказывает своё мнение в ответ. Рисовать получается всё лучше, чужие города, лес, морское побережье, места, где она побывала, пока была «больна», и где, наверное, никогда не побывала бы, если бы не эта «болезнь». Краски заканчиваются пропорционально тому, как благодаря ним становится легче; лишние мысли, эмоции, воспоминания, они все на бумаге, которую можно смять, выкинуть, сжечь. Найто говорит, что умеет изготавливать краски из разных подручных материалов, а ещё может достать обычные пищевые красители, которые сейчас только на картины и пускать, форма и красота пищи пока ничто за простым фактом её съедобности; Найто много всего бесполезного умел до конца света, много чему научился за время ада на земле.       Найто выживал, с первого дня, в точке эвакуации куда он прибыл, заразились сразу трое, вроде бы проверенные, чистые, нормальные ещё полтора часа назад, люди запаниковали, закричали, забегали, охрана сначала не знала, в кого стрелять, а потом стреляла во всех, кто налегал на баррикады, в толпу из здоровых и заражённых, перемешавшихся, неотличимых. Справа обешеневшая женщина разбила кому-то голову, слева перепуганный до смерти мужчина пинал в живот несомненно здорового человека, который слепо налетел на него, убегая от кого-то ещё; потерянный контроль ситуации, паника, обычная людская жестокость, ничем не отличающаяся от безумия заражённых. Найто выбрался из того кошмара, уехал с последней волной эвакуации, чтобы попасть в кошмар следующий, во временном лагере, а потом снова в следующий, уже в укрытии… Цунаёши не уверена, что смогла бы так, у неё бы быстро закончились силы, организма, моральные, не хватило бы веры в себя, духа, твёрдости идти вперёд, когда за спиной столько людей, погибших вместо неё.       …Найто бегал с места на место, выживал, ему везло как утопленнику и одновременно ему везло как богу. Найто, в конце концов, выжил; теперь вносит свой вклад в восстановление мира, совершенно случайно нашёл Хару в лаборатории, в которой устанавливал электронные замки и камеры. Хару стала первой личной заинтересованностью за очень долгое время, причина делать что-то осмысленно, а не на автомате, придумывать, продумывать, интересоваться чем-то свыше устоявшегося режима и приевшихся дел; Найто считает, что всем обязательно нужна подобная причина, подобная цель, это помогает чувствовать себя живым, нужным, даёт повод действовать, самосовершенствоваться.       — У меня есть Хару, у Киоко-чан есть работа в лаборатории, у Кенске тоже что-то есть, он просто не рассказывает, что… — Найто задумчиво мнёт шею, звенят задетые цепочки. — И тебе нужно что-нибудь такое, Цунаёши-чан.       Цунаёши хочется сказать, что у неё есть Цуёши-сан, суши-ресторанчик, помощь на стадионе, краски, Цунаёши хочется сказать, что ей, на самом деле, ничего не нужно, что она и так справляется, с каждым днём всё лучше. Цунаёши не говорит ничего, язык не поворачивается, на сердце щемит, на душе кошки скребутся. Она только-только учится снова быть «Цунаёши», а тут вдруг ещё что-то, сложнее.                     — …А вот у вас нет будущего, и это намного хуже. — Найто сидит напротив, переводит взгляд с Цунаёши на Киоко, с Киоко на Кенске, с Кенске обратно через Киоко на Цунаёши.       Цунаёши не нравится то, как Найто это произносит, со своей обычной простотой, с убеждённостью в своей правоте, Найто считает, что видит картину будущего верно.       Цунаёши вопросительно переглядывается с Киоко, Кенске хмурится; каждый из них старается, живёт, пытается заложить фундамент для своего нового будущего в новом мире, на руинах старого. Слова Найто слишком жестоки, чтобы в них поверить, чтобы захотеть в них поверить.       — Оглянитесь вокруг, — серьёзно говорит Найто. — Присмотритесь, попытайтесь заметить.       — Заметить что? — не понимает Цунаёши, искренне, немного испуганно.       — Если я вам скажу, вы начнёте отрицать, придумывать объяснения, оправдания. Лучше понять самостоятельно.       Цунаёши недоверчиво осматривается по сторонам, понимает, что Найто имеет в виду совсем не помещение, в котором они находятся, но ничего не может с этим поделать, Кенске с неприятной задумчивостью трёт подбородок; Киоко смотрит прямо на Найто, в глаза Найто, испытывающе, требовательно, желая услышать разъяснения, хоть какую-то подсказку.       Возможно, думает Цунаёши, Найто действительно видит что-то особенное, что-то, доступное только ему ввиду большего опыта, он всякое повидал и благодаря этому научился подмечать мельчайшие детали. Возможно, думает Цунаёши, из них троих первым что-то заметит Кенске, потому что Цунаёши и Киоко, к сожалению, вообще никаким опытом похвастаться не могут, они пережили только первый день конца света, условно пережили, как любит в шутку поправлять Киоко, а Кенске, как и Найто, прошёл через весь ад наяву нормальным человеком. Кенске, конечно, повезло чуть больше Найто, ему не приходилось скитаться с места на место и искать убежище от заражённых, от непогоды, его эвакуация прошла успешно и в убежище оказалось действительно безопасно; Кенске, конечно, повезло чуть меньше Найто, он не учился выживать в любых условиях, он прятался, оборонялся, обеспечивал выживание другим, а не только самому себе. Найто говорил, что люди, с которыми он иногда объединялся, были либо слишком слабыми, либо последними сволочами, но вторые хотя бы были полезны и жили дольше…       — Могу дать одну-единственную подсказку, — решает смилостивиться над ними Найто в обмен на приготовленный лично Цунаёши чай, якобы самый вкусный из всех, которые он пил в новом мире, и Цунаёши поспешно убегает его заваривать, на этот раз ни капли не смутившись или не разозлившись на неуместные и не очень приятные из-за ассоциаций с прошлым комплименты. — Присмотритесь к людям.       — К людям, значит… — В голосе Кенске не вопрос, скорее задумчивость, оценка, как будто он уже начинает понимать, что к чему, только сначала хочется всё-таки убедиться, прав ли.       — К новоприезжим, что ли? — нехотя уточняет Киоко, у неё для этого все шансы, она чужаков видит одной из первых и чаще остальных, те приходят в лабораторию, что-то говорят, о чём-то просят, умоляют, отравляют своим отчаянием или надеждой. Если нужно, к новоприбывшим она присмотрится со всей внимательностью, но не к местным, они друг другу взаимно неприятны, Киоко ведь и просто в Намимори обычно из Кокуё выбиралась до недавних пор только в магазины и по средам да воскресеньям целенаправленно к Цуне-чан.       На этот раз Найто ничего не отвечает, только смотрит как-то странно, Цунаёши не может подобрать слова для описания его взгляда, но, наверное, может подобрать этому подходящий цвет. Чёрный.                     Цунаёши не знает, на что смотреть, на чём останавливать взгляд, на чём сосредотачивать внимание. Она ходит по городу, Найто сказал походить, и старательно анализирует то, что видит или не видит. Позавчера в парк приходила семья, живущая недалеко от пекарни, отдохнуть, посидеть, подумать о жизни, вчера эта семья не пришла на стадион, хотя в списках её очередь как раз была в первой десятке, а первая десятка всегда успевала получить свою долю привозимого. Вчера в доме напротив здания больницы были распахнуты окна для проветривания, а во дворе сушились вещи, сегодня дом закрыт наглухо и даже света ни в одном окне не горит. Сегодня утром в суши-ресторанчик Ямамото заглядывал мужчина из числа тех, кто был рад возвращению бизнеса Цуёши-сана как символа прошлого, но всё равно не любил Цунаёши, которая одним своим существование напоминала о недавнем аде, час назад этот мужчина с большой спортивной сумкой шёл к какой-то грузовой машине, на такой обычно припасы в Намимори привозят, а уезжает она пустая.       Путные мысли в голову не идут, поэтому Цунаёши возвращается домой, Цуёши-сан стоит у калитки, разговаривает с одним из старых знакомых, постоянных клиентов, покачивает головой, как-то сокрушённо, словно бы обречённо, вздыхает, пожимает знакомому руку. Говорит Цунаёши, когда знакомый уходит, «Жаль, что он уезжает», «Он неплохой врач, тот молодой медбрат из новоприбывших его не заменит». Цунаёши кивает, да, жаль, этот мужчина лечил когда-то её маму, лечение было дорогим, но помогло.       — А почему он уезжает? — спрашивает Цунаёши, вытаскивает из холодильника еду, ставит в микроволновку, Цуёши-сан садится с книгой за стол, просто за компанию. — Он ведь вроде так стремился домой вернуться.       — Ага, даже отказался от какого-то неплохого предложения в городе побольше. — Цуёши-сан снова вздыхает, потирает переносицу. — Сказал, что Намимори всё меньше похож на его дом. Конечно, никто из нас не ждал, что всё моментально наладится и станет прежним, но… Стало слишком много чужих, а в Кокуё всё прибывает и прибывает заражённых, вот он и чувствует себя… неуютно.       — Вернее, не чувствует себя в безопасности? — догадливо предлагает другой вариант Цунаёши, забирает из микроволновки еду, ставит на стол, открывает ящик со столовыми приборами; что-то неприятно грызёт внутри, зудит в висках, заставляет сильнее биться сердце.       — По-моему, в Намимори безопаснее, чем в больших городах. — Цуёши-сан пожимает плечами. — Нет, конечно, паникёров из-за Кокуё предостаточно, но они всегда могут уехать, их никто не держит.       Цунаёши как раз садится за стол, пододвигает к себе тарелку… И в следующий миг вскакивает на ноги, стул переворачивается, с глухим стуком падает на пол, Цунаёши отпинывает его назад.       — Извините, Цуёши-сан! — почти выкрикивает она, срывается с места, кидается в коридор.       Позади звучит «Девочка моя, что случилось?», на спине чувствуется взгляд, недоумевающий, взволнованный. Цунаёши некогда объяснять, ей кажется, что каждая потерянная секунда грозит бедой, равноценна проигрышу без боя, отнимает у неё будущее, в котором хоть и не долго и счастливо, но явно лучше, чем в настоящем.       Киоко в лаборатории, Кенске, скорее всего, на стадионе, им обоим можно позвонить, телефонную связь окончательно наладили на прошлой неделе, без особого желания, как показалось Цунаёши. Найто не дома, Найто не в парке с книгой, Найто не у реки с удочкой, Цунаёши останавливается и переводит дыхание, гадает про себя, стоит ли бежать до перелеска, вдруг он там, с фотоаппаратом…       Выжившие, уставшие от соседства с исцелёнными и прибывающими чужаками, верящими в спасение оставшихся заражённых, уезжают, по одному, незаметно, на фоне-то новоприбывших, сохраняющих видимость неизменяющейся численности населения.       Намимори — маленьких городок, фактически, пригород другого города, одна дорога на въезд, одна на выезд, небольшой перелесок на востоке, с других сторон чистая открытая местность, территория Кокуё неподалёку, холм, с которого незаметно не спустишь, тем и удобен торговый центр на возвышенности как лаборатория, сразу увидишь, если там что-то пойдёт не так. При желании, Намимори можно прикрыть любым доступным способом за сутки: конвой на дороге, караульный патруль за перелеском, с рекой будет сложнее, но и на берегу, по обе стороны, можно поставить часовых, никто не выедет и не выйдет исподволь.                     — Ваш Намимори не первый такой. — Найто произносит это прямо и просто, в голосе нет жалости, нет сочувствия, никак не прочесть его отношения к происходящему, он делится известным, констатирует факт.       Цунаёши врезается в него на улице, из-за поворота, со всего разбега, чуть не сбивает с ног, чуть не падает сама; забывает извиниться и слепо пытается продолжить бег, вперёд, к своей цели, к перелеску, желание замкнулось в мыслях, направляет её, перекрывает собой всё вокруг, прямо как когда её, всё осознающую, но не способную ни на что повлиять, вело что-то тёмное, инстинкт, жажда.       Найто спрашивает «Что-то случилось, Цунаёши-чан?», окрикивает, когда она слепо минует его, «Эй, Цунаёши-чан!». Цунаёши останавливается, резко, как-то непривычно просто, опора на выставленную ногу, наклон вперёд, напряжённая спина, ни единого шага больше по инерции, как будто её переключило с «беги» на «стой», как в компьютерной игре. Растерянно моргает, слышит очередной окрик, «Цунаёши-чан, ты куда так несёшься?», оборачивается. Найто удивлён, даже немного испуган, для Цунаёши несвойственно куда-то нестись сломя голову, да ещё и настолько равнодушно по отношению к задетому человеку, Цунаёши остановилась бы, поклонилась, извинилась…       — То есть, наш город могут просто… изолировать? — Кенске крутится на лаборантском стуле, вправо-влево, они решили собраться обсудить неприятную догадку на работе у Киоко; даже если подслушают, здесь люди всё-таки почти свои, заинтересованные, к тому же, это касается и их, их даже в первую очередь, всё равно потом будет правильно рассказать.       Киоко заливает и включает кофеварку, Цунаёши безынтересно рассматривает интерактивную доску с формулами.       — Могут, — кивает Найто, крутит между пальцами карандаш, вырисовывает странные завитушки на крыльях сложенного из какого-то бланка самолётика. — Необязательно изолируют, но зоной риска точно пометят и будут наблюдать максимально внимательно. Одна ошибка, и, бах, сигнал к действию.       Найто заканчивает вырисовывать замысловатый узор, расправляет крылья бумажного самолётика, прицеливается им перед собой, в никуда, но не запускает. Рассматривает, оценивая собственную работу, кивает своим мыслям, кладёт самолётик на стол; берёт следующий лист и начинает складывать новый, Киоко ему целую папку уже ненужной макулатуры дала, когда попросил бумагу, хотя сказал, что для оригами. Или же, как думает Цунаёши, бумажный самолётик — тоже оригами, своеобразное только, кстати, если так, то она, оказывается, тоже умеет оригами складывать.       — Разве нельзя ничего сделать? — Цунаёши потирает пальцы, нервно, беспомощно, ещё недавно она хотела запереть себя в одиночестве в четырёх стенах своей комнаты, а теперь боится быть запертой в полном людей городе.       — Сделать что, например? — Киоко немного криво улыбается, не так давно она говорила про эвтаназию для остатка заражённых, несмешно шутила про «собрать всех в Кокуё» и про напалм, теперь это уже не шутка, а преувеличенная реальность. Преувеличенная же?       Найто молчит, складывает второй самолётик, третий, начинает четвёртый. Киоко наливает кружку кофе себе, кружку кофе Кенске, Цунаёши отказывается, она не любит кофе, Найто отказывается тоже, «Не хочу кофе, хочу чай, приготовленный Цунаёши-чан».       — Мы можем рассказать остальным, — предлагает Кенске, тихо, не очень уверенно. — Ну, знакомым, друзьям, объяснить ситуацию. Того глядишь, кто-то будет вести себя потише да поспокойнее, либо сам, либо другие угомонят. А кто поумнее нас, может, чего и придумают.                     И они рассказывают: Киоко — коллегам из лаборатории, Кенске — друзьям на стадионе, Цунаёши — Цуёши-сану и соседям-исцелённым. Найто тоже кому-то рассказывает, из своих знакомых, из приехавших с ним одной волной родственников заражённых.       Кто-то удивляется, кто-то пугается, кто-то, оказывается, уже это заметил и понял, но всё равно не знает, что можно было бы сделать; кто-то злится, кривит лицо в отвращении, «Ладно заражённые! Но мы для них, что, уже не люди?». Цунаёши вздыхает, печально, почти обречённо; много кто их не считает за людей, много кто хотел бы, чтобы они исчезли, хотел бы, чтобы вместо изобретения вакцины их просто умертвили, всех до единого.       Цунаёши садится в обнимку с альбомом на скамью в парке, вдыхает и выдыхает, выуживает из сумки на плече карандаш, цыкает языком из-за забытого ластика. Пытается рисовать по памяти храм, который видела, будучи не-собой, постройка на холме, большая лестница, деревянные тории, статуи-стражники комаину… Рисование успокаивает, хоть немного, хотя бы на время.       — Ого, оказывается, я ещё многого о тебе не знаю, Цунаёши-чан! — На время, пока в парке не появляется Найто; впрочем, это уже почти не удивляет, Найто всегда появляется там, где Цунаёши, как будто намеренно ищет её, как будто следит за ней.       «И правда, — думает Цунаёши, — многого ты не знаешь, больше, чем Цуёши-сан, даже больше, чем Киоко. Да и откуда бы, если каждый раз, спросив, потом разрешаешь не отвечать?».       Найто подходит, становится рядом, заглядывает в альбом, Цунаёши хочется закрыть его, прижать к груди, потому что это точно худший из её рисунков, много-много линий, неподтёртых, потому что ластика нет, размазанных ладонью, потому что рисуется почти на весу… Найто смотрит, а Цунаёши почему-то альбом всё-таки не закрывает, может, оно и к лучшему, если Найто вот сейчас сразу в увиденном разочаруется; неприятно будет, немного обидно, совсем чуть-чуть, но несомненно к лучшему.       — Здорово, да у тебя талант, Цунаёши-чан! — Найто широко улыбается, всё-таки садится на скамью рядом, закидывает ногу на ногу.       Комплименты от Найто — уже почти обыденность, он что угодно может похвалить: приготовленный ею чай, её одежду, её волосы, её терпеливость, стойкость, веру во что-то лучшее, несмотря на окружающую действительность; Цунаёши уже почти не удивляется, но всё равно смущается, порой способна преугадать слова наперёд, Найто, несмотря на своё поведение в целом, в некоторых вопросах предсказуем ужасно… Но в этот раз всё иначе. Цунаёши хмурится, отводит карандаш от листа, сжимает его, крепко, до белизны пальцев и серпов-отпечатков от ногтей на ладони.       — Цунаёши-чан? — Найто удивлён, по наитию тянется к ней, берёт её руки в свои, пытается разжать пальцы. — Цунаёши-чан, я сказал что-то не то?       «У тебя талант, Цу-чан», когда-то радовалась за Цунаёши мама, «прямо как у твоей бабушки»…       — Цунаёши-чан, не плачь, я извиняюсь, сильно-сильно извиняюсь! — Цунаёши удивлённо моргает, ресницы скатывают на щёку слёзы, незамеченные, но предсказуемые. — Пожалуйста, Цунаёши-чан. Я уйду, если хочешь, только не плачь.       Найто отпускает её руки, встаёт, поворачивается и делает первый шаг прочь… И Цунаёши, вздрогнув, подаётся вперёд, тянется следом, хватает за звенящие на поясе цепочки, слишком резко, не рассчитав силы; соскальзывает со скамьи, колени больно бьются о землю, альбом падает рядом, переворачивается рисунком в пыль, карандаш укатывается куда-то в сторону.       Только не одной, только не снова, только не сейчас. Цунаёши готова рассказать всё, ответить на любой вопрос, лишь бы не оставаться один на один с воспоминаниями о маме: мама улыбается, мама хвалит её, мама беспокоится за неё, готовит на кухне, убирается по дому… лежит в коридоре на полу, кровь на щеке, кровь на шее.       — Прости меня, мама, — шепчет Цунаёши, тихо, на грани слышимости, человеку в прошлом, которого уже нет, который не услышит, даже если кричать. — Прости, пожалуйста, прости-прости, мама. — Цунаёши смотрит перед собой, слепо, невидящим взглядом, не чувствует боли в ударившихся о землю коленях, не слышит ничего вокруг, уши заложило от собственного шёпота и стука сердца. — Простите, мама, Такеши, я убила вас, убила. — Одними губами, сама еле слышит, если не учитывать, что слова набатом бьют в черепной коробке.       Найто приседает рядом, вновь берёт её руки в свои, вновь осторожно разгибает её пальцы, отнимает порванную цепочку; обнимает за плечи, сначала осторожно, потом всё крепче и крепче. Он не знает, что делать с этими слезами, не очень-то умеет успокаивать, не решается говорить за незнакомых ему мертвецов; просьбы-извинения идут по кругу, Найто слушает и обнимает, прямо как Цуёши-сан, только молча, никаких уверений, что всё прошло, никаких обещаний, что всё наладится…       Цунаёши кажется, что ей всегда этого не хватало, возможности просто выплакаться, не пытаясь себя останавливать, не пытаясь взять себя в руки, потому что просят, потому что перед Цуёши-саном — надо. Перед Найто — не надо, и спасибо ему за это.                     Кенске говорит, что дело дрянь, Киоко подтверждает, что, да, дело пахнет керосином.       Найто рассказывал, что Намимори далеко не первый город, собравший в себе слишком много потенциальной опасности и нестабильных людей, и вот из другого такого пришли новости: заражённые каким-то образом вырвались из лаборатории. Пострадали люди, в основном «нормальные», не заразились, они были привиты вакциной, чтобы избежать даже малейшей вероятности поражения вирусом, но ад снова возник перед их глазами, жестокий, желающий убить их без причин — без понимаемых причин. Если бы нормальные люди напали на нормальных людей, этому нашлось бы объяснение, жадность, зависть, конфликт интересов, но с заражёнными всё иначе, они просто агрессивны, они просто нападают.       — Это невозможно, — со знанием дела заявляет Киоко, вскидывает подбородок, поучительно тычет пальцем в потолок. — Заражённые сами не могли выбраться, их кто-то выпустил. Либо лаборанты, либо…       — Второе «либо», — перехватывает Найто, Киоко хмурится на перебивание, но он не проникается ни на мгновение. — «Заражённые опасны», «Исцелённые ничем не лучше, их ведь не трогают, они для заражённых свои». Кто-то намеренно выпустил заражённых, пробрался в лабораторию незамеченным и открыл замки, чтобы эти слова подтвердить наглядным примером.       — Заодно и работников-исцелённых подставил, — соглашается Киоко, она сама хотела сказать это. — Если такое повторится…       — Это уже повтор, — вновь перебивает Найто, мнёт шею, раздражённо цыкает языком. — Четвёртый случай, если уж совсем точно. Я знаю, это ведь мои охранные системы якобы дают сбой, мои и моих коллег-конкурентов, мы сейчас вроде как друг с другом сообща работаем, так что новостями делимся и в случае чего получаем на орехи все вместе.       Кенске задумчиво жуёт губу, прогибает пальцы, Киоко теребит волосы, ей не нравится даже думать о том, что подобное может произойти в её лаборатории, Цунаёши растирает большим пальцем ладонь, вверх-вниз, механически и бездумно.       — А что если… — нерешительно начинает она, — что если мы в Намимори возьмём и опередим зачинщика?       Цунаёши сама не уверена, что именно хочет сказать, а если и сможет сформулировать, то, небо, неужели она действительно собирается такое предложить.       — Что ты имеешь в виду, Савада? — недоумённо переспрашивает Кенске, выгибает брови, удивлённо моргает, быстро-быстро.       — А ведь можно! — неожиданно соглашается Найто, взмахивает руками, губы растягиваются в улыбке. — Но нас четверых не хватит, нужны и другие.       — Эй, вы о чём?! — Кенске недоумевает, почти злится, на фоне дурных новостей и перспектив недомолвки раздражают.       Киоко закатывает глаза, со вздохом качает головой, она вроде как догадывается, что именно Цунаёши так хочет и одновременно не хочет сказать, но это счастливое озарение Найто, это понимание без пояснений, ну надо же, родственные души.       — Мы можем устроить неполадки в лаборатории, выпустить часть заражённых… — Киоко берёт на себя слово, потому что уж она-то точно может утверждать подобное, она здесь работает, она знает, где взять ключ-карты, когда сидящие за экранами охранники уходят на перерыв или на перекур, какие лаборанты во сколько начинают и заканчивают работу. Киоко даже может, если повезёт, пару лаборантов подговорить посодействовать, нужно только доступно объяснить ситуацию и удостовериться, что всё точно пройдёт гладко. — Но нужно, чтобы «другие», — намеренно использует Киоко безликое слово Найто, — были готовы среагировать и сыграть на публику. Нельзя ловить заражённых слишком быстро, это вызовет подозрения, но и нельзя допустить, чтобы началась реальная паника, это будет полным провалом.       — А ещё нужен козёл отпущения. — Найто важно кивает, соглашаясь с каждым словом.       Кенске переглядывается с Цунаёши, и та слабо улыбается ему в ответ, мол, она сама немного в шоке, поэтому просто слушает и вникает. Это, конечно, ложь, едва ли не первая настоящая ложь в её жизни, Цунаёши отлично понимает, что происходит, она сама недавно об этом подумала, чуть не предложила в открытую. Наверное, сейчас её первоначальная фраза выглядит иначе, она похожа на «Мы вычислим виновника, опередим, поймаем его с поличным и сдадим»… Цунаёши никогда не расскажет Цуёши-сану правду о его сыне, пусть и Кенске считает, что она хотела предложить предотвратить беду, а не устроить.       Она имеет право побыть эгоистом с призрачным оправданием, что это ради душевного спокойствия и равновесия других. Имеет же?       — «Козла отпущения» можем поискать мы с Савадой, — наконец подключается к обсуждению Кенске, ударяет кулаком по ладони, лицо его просветляется. — Нам прямо все карты в руки.       Цунаёши поджимает губы. Они с Кенске, помогая на стадионе, действительно видели достаточно людей, которые не любят исцелённых, которые презирают исцелённых, некоторые даже отказывались принимать вещи из рук Цунаёши, из принципа.       — Цуна-чан? — осторожно зовёт Киоко, в одно слово вкладывается и беспокойство, и вопрос, согласна ли она, и заверение, что в случае чего Кенске справится и сам, не нужно себя заставлять, если не хочется.       — Да, мы поищем, — кивает Цунаёши, решительно, как никогда.                     Мальчишка, который бросал камни в окна суши-ресторанчика Ямамото, двое бывших студентов, так и не закончивших обучение из-за начала конца, которые расписывали стены дома Цуёши-сана, мужчина, вечно твердящий, что только сумасшедшие будут есть пищу, приготовленную бывшей заражённой, женщина, называющая её… по-разному и всегда нелестно. Люди и люди, пусть даже немало уехало, у Цунаёши всё равно глаза разбегаются.       Они с Кенске оценивают всё максимально критично; мальчишка не справится, студенты трусоваты, только по-мелкому падлить и могут, мужчина хоть и горазд говорить, но не особо деятелен, он скорее за вдохновителя сойдёт, чем за исполнителя, у женщины сестра и мать, близкими рисковать она не станет даже во имя какой-то там благой цели и несомненно лучшего будущего…       Найто смотрит на них максимально серьёзно, оценивает, насколько же непросто и неприятно быть исцелённым, другом такового или просто одинаково относиться ко всем; на него, вроде бы нормального человека, хоть и цепляющегося за шанс спасения заражённой подруги, смотрят по-другому, с сочувствием, почти как на ребёнка, который впервые увидел смерть и надеется, что мёртвая птичка проснётся и опять запоёт.       — На самом деле, — Найто неопределённо вздыхает, чуть клонит голову набок, улыбается немного горько, — я уже не очень-то верю, что Хару исцелится. Но просто бросить её не могу, мы чуть ли не всю жизнь знакомы, почти как брат с сестрой росли.       — Ты ведь говорил, что вы вроде как встречались? — Цунаёши неконтролируемо чешет щёку, движение нервное и неровное.       — Хару предложила попробовать, мол, мы и так почти всегда вместе, интересы одинаковые, кружки одни посещаем. Ей было любопытно, каково это встречаться с парнем, а мне было скучно.       Найто говорит, что встречаться им не понравилось, это было похоже на… на работу! Как друзья они могли завалиться в гости друг к другу в любое время, без приглашения, или послать друг друга ко всем чертям, если не было настроения; как пара они были вынуждены договариваться о встречах, планировать какие-то походы, забавы ввиду общих интересов превратились в неприятное подобие распланированной рутины. «Давай расстанемся?», предложил Найто, и Хару кивнула, соглашаясь, «Опередил», с улыбкой доложила она; дружить им было легче и интереснее.       Цунаёши даже не знала, как на подобное реагировать, её история была совсем другой, прямо противоположной: Такеши предложил ей встречаться, жутко смущённый, тёр шею, теребил воротник, зачем-то извинялся, а Цунаёши хотела убежать и спрятаться, потому что ну не мог такой классный парень как Такеши вдруг обратить на неё внимание. «Ты красиво рисуешь», говорил Такеши, «Мне нравится», и ещё «А я только в бейсбол играть умею», и «Ну и готовить немного, отец учил». Для Цунаёши каждый день был чем-то особенным, каждая встреча волнующей, каждая мелочь чертовски важной…       …Такеши нравился маме Цунаёши, а сама Цунаёши неожиданно понравилась Цуёши-сану, они даже между собой поладили, хотя Савада Нана была очень подозрительна к мужчинам после развода, а Ямамото Цуёши, по словам Такеши, превращался в старого ворчуна каждый раз, когда при нём заговаривали об отношениях, а потом полвечера ходил рассеянным и поглядывал на старое свадебное фото с покойной женой; родители Найто с Хару были знакомы между собой многие годы и даже не заметили, что их дети несколько раз изменили стиль общения и взаимодействия.                     — Когда всё закончится… Можно, я попробую нарисовать тебя? — Цунаёши смотрит не на Найто, к которому обращается, она смотрит в пол, бегает взглядом от одного примеченного отпечатка ботинка к другому. — Я, конечно, не очень с портретами лажу, но… Можно?       Если они смогут, реально смогут осуществить свой план, пока ещё полный дыр, шероховатостей, как раз доводимый до отметки «С этим действительно можно работать, а теперь к деталям», заражённые предстанут невиновными, слепым оружием в руках ненавистников, ведь так легко толкнуть горящее колесо вниз по склону, чтобы оно подожгло город, а исцелённые — не сказать чтобы героями, но точно убеждённо защищающими простых людей. Исцелённые хотят жить в новом мире, им невыгодно терять даже то шаткое положение, которое они имеют; да и, как ни крути, это треть, если не половина, населения, дееспособного, имеющего опыт работы каждый в своей сфере, не утратившего старые навыки за новоприобретёнными исключительно для выживания.       Всё должно произойти в точно выверенное время, лаборанты и охранник, которому улыбается и приносит кофе Киоко, потихоньку меняют графики, из минут со временем сложится полчаса форы, час, этого хватит; исцелённые должны среагировать на пару мгновений позже обычных людей, возможно, дождаться первых криков, этот момент ещё не продуман, равно как пока неясно, каким образом действовать слаженно, быстро и эффективно, чтобы избежать ненужных жертв, хотя по всем признакам ситуация должна быть внезапной и неконтролируемой.       Слишком много ещё неучтённых мелочей, слишком много переменных, которые они не могут просчитать, сверх-план переделывается, трещит по швам, снова уходит на доработку, откладывается, чтобы отдохнуть. Цунаёши, вероятно, была бы подавлена каждой неудачей, если бы не чувствовала себя просто от процесса настолько живой.       — Давай я тебе лучше просто свою фотографию подарю? — Найто взмахивает руками и почему-то отступает на шаг назад.       — А? — Цунаёши удивлённо моргает, брови ползут вверх, рот как открылся с этим глупым «А», так и не закрывается.       — Фотографию, говорю, подарю, — невозмутимо повторяет Найто и продолжает пятиться. — Даже несколько, сколько захочешь, могу даже попозировать, а ты сама снимешь.       Цунаёши наконец-то осмысливает отказ, оценивает предлагаемую замену, возмущённо взмахивает руками. Она тут через себя переступает, а он, он!..       Цунаёши говорит «У меня до сих пор много красной и чёрной краски, это как раз твои цвета», и Найто на следующий день приходит в зелёных джинсах и ярко-оранжевой рубашке. «Издеваешься?!», только и выдавливает из себя Цунаёши, «Теперь всегда будут так одеваться», сообщает ей Найто, «Ну или не всегда, а пока ты не раздобудешь новые краски». Ну ничего, думает Цунаёши, однажды у неё будут все цвета, и тогда Найто не отвертится.       Найто поддевает её, злит, заставляет смущаться и нервничать, с Найто можно молчать и поругаться из-за ерунды, понимать друг друга с полуслова и раходиться во мнении там, где, казалось бы, двух вариантов даже и быть не может. Найто иногда напоминает Такеши, Найто совсем на Такеши не похож; Цунаёши не хочет их сравнивать, Цунаёши сравнивает их часто, постоянно, не может полностью отпустить прошлое, не хочет терять шанса на настоящее…       — Цунаёши, девочка моя, — Цуёши-сан, садится рядом на диван, забирает из её рук старый фотоальбом, закрывает и кладёт себе на колени. — Пожалуйста, хватит винить себя в том, что хочешь быть счастливой. — Цунаёши переводит взгляд на Цуёши-сана, пытается прочесть что-нибудь на его лице, видит там сильную усталость и… И, наверное, ничего больше. — Найто мне, конечно, не сильно-то нравится, да и Такеши ему бы хорошенько по лицу съездил… Но не мне, старику, решать за молодых и говорить за мёртвых. Если ваш план выгорит, не отпускай его, потом долго жалеть будешь. А если не выгорит… тогда тем более не отпускай.                     Если их план не выгорит, если что-нибудь опасное произойдёт раньше, это не будет концом, это будет просто тупиком, тем самым, к которому они и так шли… Это мало чем будет отличаться от абсолютного безделья. Пока они не делают ничего, пока плывут по течению, видя, что творится вокруг, но никак не стараясь это изменить, — у них, как и сказал Найто, нет будущего.       Они не для того прошли ад и вернулись из него обратно, чтобы позволить снова всё у себя отнять. А значит, будущее нужно брать в свои руки; хватать за плечи или сразу за горло и доступно объяснять, чего именно от него ждут.       Цунаёши ставит рядом с окном мольберт, который они в четыре руки смастерили с Киоко, и оценивающе осматривает краски. Смешивает цвета — красный и синий с остатками жёлтого. Найто отчего-то не хочет, чтобы она рисовала его портрет? Что же, она нарисует его в полный рост.