Растаять до весны

      Вроде и замёрзли руки, а горят огнём. Или так и должно быть? Изуку переминается с места на место и трёт покрасневшие ладошки друг о друга.       — Слабак, Деку, ты такой слабак, — хохочет Каччан и загребает голой ладонью большущий снежок, и Изуку, ойкнув, уворачивается. Следующий же всё равно прилетает по макушке. Изуку же крепко сжимает губы, хотя от обиды хочется разреветься. А Каччан хохочет — вот так всегда!       — Да ты как хомяк, Деку, — добавляет он, и Изуку обиженно ещё больше дуется и почти шмыгает носом. Каччан дурак, уговорил его снеговика лепить без варежек и играть в снежки, а тут…       — Не дуйся, — уже не смеясь, добавляет Каччан и берёт его замёрзшие ладошки в свои. — Сейчас погрею…       Похоже, того, что с его ладоней начинают срываться колючие огоньки взрывов, больше всего пугается именно Каччан, а не Изуку, всё-таки разревевшийся на крошечные ожоги. Все сначала пугаются, и набежавшая детвора вместе с мамами их обоих тоже. Все потом только понимают, что у Каччана открылась его причуда.       Автобус резко поворачивает, и Изуку дёргает в бок. Кажется, так и из дрёмы его выдергивает — резко и внезапно, что сразу и не сообразить, где он, что он делал и почему он чувствует, что замерз, а Каччан, сидящий рядом, смотрит на него с усталым раздражением.       — Задолбал зубами выстукивать, — процедил он и отвернулся к затянутому морозной росписью окну.       Изуку зачем-то кивнул и похлопал себя по щекам. Вот же его укачало. Или он просто устал.       Эта зима выдалась одной из самых снежных и суровых, поэтому почти всех свободных героев экстренно отправили помогать в заваленные снегом районы — помочь справиться с заторами, кое-где вывезти людей до того момента, как наладят электроснабжение и прочие коммуникации, привезти продукты и одеяла. Весь день, кажется, пролетел за один тяжёлый миг, который измотал даже не так физически, как эмоционально.       Ну, не ладилось у Изуку с холодом. В четыре года не ладилось и сейчас, спустя двадцать лет, не ладится тоже. И стоит только немного замерзнуть или выскочить на улицу без перчаток, как кажется, что проморозился до самого позвоночника, а в желудке аж льдинки позвякивают. И согреться очень сложно, как ни старайся. Изуку старается, кутается в огромную тёплую куртку и трёт друг об друга покрасневшие ладони. В автобусе, одном из многих, специально созданных для таких пакостей природы, на самом деле очень тепло, это просто Изуку согреться не может. Да, он сильный герой, но и героям свойственны человеческие слабости.       То, что зубы у него выстукивают морозную дробь, Изуку замечает уже за собой сам. Тяжёлый взгляд повернувшегося к нему Каччана тоже замечает.       Да, героям свойственны человеческие слабости. И сколько бы лет ни прошло, Каччан не может удержаться от того, чтобы помурыжить его своим присутствием. Хоть он и вырос, растерял пустую вспыльчивость не по делу, но порой всё равно может взглянуть так зло и сурово, что вся душа в пятки и уходит и там, похоже, и примерзает. Впрочем, у Изуку и так уже всё примёрзло, поэтому он просто устало чихает. Это, конечно, не от того, что Каччан смотрит на него так, будто готов убить на месте.       — Как был мерзляком, таким и остался, — протягивает Каччан, и Изуку только кивает с неловкой улыбкой и тут же прячет холодные ладони в рукава, а то Каччан что-то слишком резво потянул к ним свои.       — А ну давай сюда свои грабли, куда спрятал!       — Зачем тебе мои грабли, — Изуку отбивается вяло, поэтому Каччан ловит его пальцы почти сразу и крепко сжимает.       — Да, ты остался мерзляком и бесишь, что трясёшься тут рядом. Но я-то не четырёхлетний пиздюк, который не знает, как справиться со своей причудой, так что давай сюда.       — Ты и сейчас, и тогда — тот ещё самоуверенный дурак, — бормочет Изуку, чувствуя, как ладони окутывает приятное ненавязчивое тепло. И молчит о том, что раньше бы Каччан на такое взорвал бы весь автобус от злости, а сейчас просто тихо смеётся — тут кроме них хватает ещё усталых и сонных героев.       — Эх, Деку, ты в курсе, что твои руки — как образец самого дерьмового изучения собственной причуды? Надеюсь, сейчас ты их хоть не крошишь так, а то совсем позор. Изуку хватает только на сонное невнятное ворчание. Пальцы у Каччана шершавые и грубоватые, но старых шрамов он касается бегло и аккуратно, чуть грея. Так тепло. Только голове, кажется, горячо и тяжело, и ладонь Каччана кажется ледяной, когда он касается его лба.       — Простудился, чучело.       Чучело так чучело, Изуку не против. Ему хорошо и тепло сейчас, и хоть Каччан греет только ладони, а тепло расходится словно изнутри, растапливает все мифические надуманные льдинки. Вот бы ехать так и ехать. Изуку разочарованно шмыгает носом, когда автобус тормозит у главной геройской штаб-квартиры, откуда и поступали указания на такие масштабные задания, объединяющие героев из самых разных агентств. Сейчас надо выбираться, самому как-то ехать домой, потому что собственную машину он так себе и не купил, хотя и с ней хватило бы проблем.       — Давай, хоть подвезу тебя, а то не переживу, что тут тратил свои силы, был твоей грелкой, а ты снова проморозишься до состояния кривой сосульки.       — У тебя точно какие-то претензии к сосулькам.       — Не переживай, к тебе их всё равно больше.       Изуку смутно ловит себя на том, что Каччан научился шутить. Юмор у него так себе ещё, но есть надежда. Он бы и сказал об этом, если не провалился в сон, только усевшись в явно дорогую машину, марку которой он всё равно не знал. Даже странно, что на этот раз ему не снилось ничего.       — Ну же, просыпайся уже, чучело, приехали.       А вот пробуждение больше походит на сон, потому что Изуку не сразу понимает, почему он в незнакомой машине и почему Каччан буравит его недовольным и в то же время странно весёлым взглядом. Заснеженный пейзаж за окном в виде линии ярких фонарей и высоких домов тоже не кажется знакомым.       — Куда приехали? — осторожно спрашивает он, и Каччан устало разминает ладонью шею.       — Домой.       — На мой дом это не похоже.       — А я что, в курсе, где твой дом? Ты свалился дрыхнуть раньше, чем я тебя успел спросить. А попытался — ты мне во сне ладонью по морде заехал, чучело.       — Хватит уже звать меня чучелом.       — Выкатывайся давай уже, я жрать хочу и спать, и, уверен, ты тоже. Утром покатишься уже к себе, а теперь давай, двигай за мной.       Изуку послушно и «двинулся», так вместе и доехали на лифте на какой-то из множества этажей — вся панель с цифрами слилась в одно жёлтое пятно перед слезящимися глазами, и Изуку так и не смог понять, то ли это лифт так качало, то ли уже его самого.       — Да ты не чучело, ты простуженный задохлик, — голос Каччана гремит словно со всех сторон, и Изуку послушно осторожно топает туда, куда Каччан его ведёт, придерживая за плечи. Это странное ощущение, обычно так ведь он хватал его за плечи, чтобы только весь дух вытрясти, а тут… Вот так и взрослеют самые взрывные хулиганы, даже не верится. А Изуку ведь тоже повзрослел и вот в итоге — задохлик, пусть и один из самых сильных героев.       — Так, сидишь и не шевелишься, сейчас колдовать буду.       Изуку кивает, послушно садится вроде как на диван и прикрывает глаза, так немного легче, когда перед ними просто мягкая темнота и ничего не плывёт. Каччан быстро сдирает с него куртку, потом чем-то шумит и гремит, что-то ставит рядом, засовывает ему в рот градусник и снова чем-то гремит ту долгую минуту, пока набегает температура.       — Ну, жить будешь, не боись, а пока сидишь и терпишь. Потом лежишь и терпишь, — смеётся Каччан, и Изуку охает, как только к раскалённому лбу прижимается прохладное влажное полотенце. Каччан словно всю жизнь боролся с температурой простудившегося народа, потому что вполне умело раздел его до трусов и обтёр полотенцем, потом заставил выпить какой-то мерзкий на вкус сироп и под конец всучил кружку с горячим молоком, внимательно следя за тем, чтобы Изуку её на себя не выронил. А потом заставил улечься и накинул сверху два тяжеленных одеяла, деловито подоткнув с боков, Изуку так и затопило сразу тяжелым сонным теплом.       — Меня мать вот так сразу всегда и лечила, стоило мне только сопли пустить, поэтому я могу хоть голышом сейчас в снегу поваляться, ничего мне не будет. А ты вот задохлик, — зевая, отозвался Каччан на все невысказанные вопросы, и Изуку высунул нос из-под одеял.       — Да, я задохлик, а ты точно не моя мама, но решил тут меня подлечить. Может, у меня просто бред и мне всё это приснилось от температуры?       На самом деле Изуку готов поверить в это больше, чем в то, что у Каччана к нему проснулся приступ человеколюбия.       — Ты ещё и идиот, знаешь ли, раз считаешь, что меня устраивает то, что у меня в конкурентах какой-то задохлик.       — Ты раньше считал меня просто помехой, но не конкурентом.       — А ты раньше считал меня другом. А теперь глаза закрыл и спишь, задохлик Деку.       И, похоже, это волшебные слова, раз Изуку тут же проваливается в неспокойный сон. Наверное, прохладное полотенце порой на лбу ему тоже снится. Или же нет.       Точно нет, раз утром ему всё-таки удаётся разлепить глаза и оторвать голову от подушки. Думать теперь легче, перед глазами нет ядерного вчерашнего калейдоскопа, а Каччан в кресле рядышком храпит так, что даже странно, что Изуку вообще мог спать под такие рулады.       — Я всё равно считаю тебя другом, пусть ты и ужасно храпишь, — сам себе бормочет Изуку, и Каччан, словно услышав, хмурится во сне чуточку меньше.