Растаять до весны

      Рождественский общий ужин-приём для всего геройского общества уже много лет был важной традицией и возможностью для всех сертифицированных героев собраться в красивом ресторанном зале, встретить старых друзей, с которыми порой сложно пересечься из-за различных заданий и миссий. Это была традиция, порой омрачаемая травмами и потерянными жизнями. До Изуку доходили слухи, что из-за недавнего теракта в торговом центре всё могли отменить. А, может, ему просто это приснилось — как всегда, Исцеляющая Девочка могла помочь ему только так. Так сложно было сказать, что за несколько дней в светлой палате было правдой, а что нет. Но Иида точно приходил, принося весть о том, что организаторов теракта разоблачили и поймали, что Причуды у героев, кто был на месте, потихоньку восстанавливаются. Наверное, всё так и налаживалось.       Всё налаживалось, но причуда Изуку вредно дремала, отзываясь только покалыванием в кончиках пальцев. Словно ему не двадцать пять, а снова пятнадцать, когда многие собственные возможности оставались далёкими секретами, часть из которых он и сейчас не знал.       Всемогущий как-то сказал ему пару лет назад, что настанет тот момент, когда перестанешь верить, что сможешь кого-то спасти — вот такой геройский кризис, бывает у каждого, справиться, наверное, легко с такой обыденностью. Это то, к чему уже ты должен быть готов в свои двадцать пять, и Изуку, вздохнув, выключает телефон, передумав звонить Всемогущему. Этот человек пережил намного больше него — и справился. Совести никакой не хватит звонить к нему и жаловаться на небольшую хандру.       Причуда возвращается быстрее, чем хандра уползает в тень, кажется, растекается жаром в каждую клеточку тела, и Изуку даже почти искренне улыбается наблюдающему за ним врачу, оформляющему его выписку. Как подарок — выписать на Рождество, и даже можно успеть подготовиться к геройскому приёму, а Изуку с удовольствием бы съездил домой. Там ведь мама, которая, сама того не зная, понимает такие сложные вещи и даёт неловкие советы с родной улыбкой. Такие советы нужны и в двадцать пять.       — О, тебя наконец отсюда отпускают? А то я думал, что прирастёшь к здешней кровати, — в светлом холле больницы за спиной раздаётся знакомый голос, и Изуку медленно оборачивается. Каччан, привычно засунув руки в карманы куртки, криво ухмыляется: — Чего застыл? Пойдём.       — Куда пойдём? — отозвался Изуку и тут же добавил: — Я на приём не поеду.       — Ну и к чертям этот приём. Пошли, куда-нибудь всё равно придём.       Изуку, кивнув, застегнул куртку, закинул на плечи рюкзак и тщательно замотался шарфом — за прозрачными раздвигающимися дверьми потихоньку разыгрывалась рождественская метель. Каччан же только небрежно накинул капюшон и начал рыться в карманах. Изуку всё понял только после того, как спустя некоторое время бодро щёлкнула зажигалка. Каччан зажёг сигарету не сразу, успев ругнуться на бросившиеся в лицо порывом ветра снежинки.       — С каких пор ты куришь?       — С каких пор ты пугаешь народ унылой депрессивной мордой? Считай, что я курю с тех же самых.       Изуку медленно кивнул. Да, вот это он понимает. Словно тот день разрезал жизнь на до и после, и к той, что сейчас, приходится привыкать заново.       — Мог бы и причудой своей зажечь, зачем тебе зажигалка? — неловко шутит он, и Каччан демонстративно закатывает глаза.       — Я покурить хочу, а не устроить маленький взрыв.       — Ты умеешь управлять своей причудой. Иначе бы не так давно устроил и моим ладоням маленький взрыв.       — Считай, что тебе просто повезло, — огрызается Каччан после небольшой задумчивой заминки, и Изуку сам не может понять, почему он так упрямо держится за эту идею.       — Давай проверим сейчас, — предлагает он и вытаскивает ладони из кармана, тут же вздрагивая от кольнувших кожу холодных снежинок. Каччан, вздохнув, метко бросает окурок в ближайшую урну.       — Деку, ты придурок.       — Знаю, а ещё чучело.       Ладони уже подрагивают от холода, когда Каччан одним большим шагом подходит к нему и берёт их в свои.       — Точно — чучело, как я забыл, — выдыхает он Изуку прямо в лицо, и его дыхание, кажется, такое же горячее, как и его ладони, на которых искрят крошечные взрывы. Немного щекотно, капельку больно, ещё чуть-чуть — и будут ожоги. Но Изуку не пять лет, как когда-то давно, ему уже на двадцать больше, он может потерпеть. Странное ощущение, так похоже на его собственную причуду в те секунды, когда она разгорается в теле — так и понимаешь, насколько она тебе нужна и насколько может быть опасной, если ты её себе не подчинишь. Подчинить собственное доверие к Каччану, которое было сильным и непонятным ещё давно — как это вообще возможно? Это ведь оно подчиняет его себе.       — Деку.       — А?       — А поехали ко мне, — на одном выдохе говорит Каччан, и Изуку завороженно кивает и тут же весело спорит:       — Приглашаешь встретить вместе Рождество? А ёлку у себя поставил?       — Прицеплю тебе на нос стеклянный шарик, так за ёлку и сойдёшь, устроит?       — Устроит, — эхом отзывается Изуку, и его ответ теряется в чужом горячем рту. Каччан целует напористо и грубо, в этом весь он, под стать своим взрывам. Это только кажется, что его приручили и подчинили обязанности и отголоски взрослой хандры, а только легко подковырнёшь этот слой, так и найдёшь его кипящее энергией нутро. Когда-то давно это пугало, а теперь Изуку готов в нём расплавиться и пропасть без следа.       И если Каччан продолжит шарить под его курткой и свитером своими горячими ладонями, то он растает прямо здесь, в тёмном проулке меж парой домов, но как попросить его остановиться, если собственный голос не слушается, пропадает за шумом сбитого дыхания, когда Каччан на миг отстраняется и целует его снова и снова, и губы Изуку уже ощутимо припухли и горят, а щёки так вообще пылают, и вообще… Ему же уже двадцать пять и ему просто хочется секса. Секса с Каччаном, если быть точным и честным, потому что кто ещё, кроме него, может так прикасаться и целовать, что хочется забраться к нему под куртку, вжаться в него что есть сил, потому что он горячий, кипящий и вообще тот самый, кто нужен, чтобы перевернуть весь застой в его мыслях и устроить там нужный верный кавардак.       — Так бы и отдрочил тебе прямо здесь, — грубо и в то же время доверительно выдыхает Каччан, и не поддаться на это заманчивое предложение Изуку помогают только остатки здравого смысла.       — Здесь холодно и уныло, я примёрзну голым задом к этому забору, сам потом оттаивать меня от него будешь.       — Звучит вообще не романтично, хотя нахуй эту романтику, — хохотнув, Каччан бегло целует его в шею и зарывается носом в шарф. — Пойдём, тут до меня всего ничего.       — Ты ведь всё это так и задумал?       — Наверное. Или же нет. Блин, Деку, как будто я когда-то что-то планировал наперёд. Хотя, окей, сдаюсь, ты что-то мне типа в последнее время… нужен.       Последнее слово он говорит тихо-тихо, как будто вскользь, как будто боится, но Изуку всё-таки слышит, всё-таки понимает. Каччан — тот ещё сундук с противоречиями, но эти противоречия открытые и искренние ещё с давних пор. Просто они есть, просто в них веришь, пусть и сам Каччан пока не решается. И пусть он только что нёс самые банальные пошлости, теперь он задумчиво молчит, но старается касаться плеча Изуку своим пока они идут к его дому, пусть и до полного прикосновения — пара толстых курток.       И Каччан сдирает с него куртку первым, стоит только ввалиться в его тёмный небольшой коридор, в котором им обоим тесно, и на Изуку падает с вешалки шарф — или же это перчатки? Каччан же просто по-хозяйки снова лезет ладонями под его свитер, и Изуку только рад, что под ноги попадается то ли стул, то ли пуфик, то ли вообще какая-то тумбочка, на которую можно упасть, потому что колени дрожат, как у школьника, да и вообще подгибаются сами, стоит Кацуки только пощекотать его под рёбрами и глупо фыркнуть в ухо.       Изуку ёрзает, и на пол звонко падает связка ключей, которая до этого неудобно утыкалась в зад. Каччан снова нервно смеётся и замирает, шаря дрожащей ладонью по его животу.       — Я вообще смутно в курсах, что делать, — отчаянно признаётся он, и дыхание Изуку сбивается в заполошный ритм. Сам он «в курсах» благодаря мельком увиденному в интернете и пониманию, как ему самому будет хорошо. Да, им обоим по двадцать пять, но их личная жизнь — это редкие крупицы времени меж геройскими подвигами и очень важными геройскими подвигами, так что да, может, Каччан и ещё успевал с кем-то замутить, у Изуку же не хватало времени и ещё чаще духу.       Изуку кивает сам себе, протягивая ладонь к краю чужого свитера. Кивает гирлянде с крошечными огоньками над дверью, благодаря которой над головой Каччана разноцветный мигающий ореол, и это очень мило, и он об этом, может, ему и скажет — потом, определённо потом. А сейчас целовать его, толкаясь языком меж потрескавшихся от мороза губ, и ерзать на жёсткой тумбочке, разводя ноги и удобнее обхватывая коленями чужие бёдра. Каччан толкается к нему ближе, обхватывая ладонями за пояс, потом, хмыкнув в поцелуй, пытается протиснуться под джинсы и бельё, и Изуку быстрее понимает, что их хотя бы надо расстегнуть. Всё так неловко и капельку смешно, как будто им по шестнадцать, и сейчас и не разберёшь, отчего больше дрожат пальцы — от тягучего ужаса или чистого восторга. Словно они оба с Каччаном дорвались и сорвались, словно рухнул какой-то очень важный барьер, и дышать больно до шума в голове потому, что задыхаешься пылью, поднявшейся от его обломков.       Каччан всё-таки справляется с его джинсами, даже умудряется их стянуть с трусами, и Изуку недовольно сопит, потому что ёрзать голым задом по жёсткой тумбочке то ещё удовольствие, но… Каччан, его горячие шершавые ладони, успевающие его коснуться словно сразу и везде, словно у него их с десяток, его сбитое дыхание — и всё, Изуку готов сидеть хоть в сугробе. Сидеть и чувствовать такого распалённого Каччана, ничего здраво не соображая. Одна мысль только есть — что его тоже можно коснуться, и Изуку, сам путается в его джинсах. Если сломает молнию, Каччан его, наверное, прибьёт — или отымеет прямо на этой тумбочке, и, наверное, у Изуку в голове самый шикарный бардак, раз он совсем не против второго.       — И всё-таки я тебе отдрочу, — выдыхает Каччан над его ухом. Да, романтик из него и правда плохой, а из Изуку и то хуже, потому что он первее лезет ладонью в его трусы, сжимая горячий член, и Каччан, охнув, давит большим пальцем на чувствительную головку его собственного.       Интересно, как Каччан делает себе это сам? Медленно или быстро? Он точно делает это грубо, точно хрипит на стонах, прикрывая глаза. Изуку так хочется проверить и запечатать такого Каччана в самом тайном уголке памяти, но как это сделать, когда мысли вразброд, а Кацуки лижет собственную ладонь и снова стискивает его член, разминает и лениво двигает рукой. Изуку и сам тянется пальцами к губам, но Каччан перехватывает его ладонь быстрее и втягивает пальцы в свой одуряюще горячий рот. От этого можно кончить тут же, и как хорошо, что Изуку всё-таки не шестнадцать.       Ему двадцать пять, он в квартире Каччана елозит голыми ягодицами по тумбочке в его прихожей, пока тот облизывает его пальцы и дрочит ему, дразня ногтями головку члена. Это точно долбанутый рай. А рот Каччана — внезапное пекло, и Изуку кое-как заставляет себя вытянуть влажные пальцы, и Каччан сумасшедше лыбится.       — Давай, и ты подрочи мне, Деку.       Наверное, у него не получится так же круто, чтоб в голове вместо мыслей было невнятное марево удовольствия, но Изуку старательно обхватывает ладонью чужой член и ведёт ей вверх-вниз. Так он и дышит в такт движениям своей ладони или же просто пытается, потому что сбивается почти сразу, и ритм Каччана затягивает его ещё до того, как тот, притискиваясь до невозможного близко пытается обхватить оба их члена разом, натыкается на его пальцы своими, и Изуку окончательно дуреет, когда получается их сцепить.       Нахуй любую романтику, кроме вот такой, когда Каччан матерится и стонет ему в ухо, а ладони горячей спермой они заливают одновременно, так и не разобрать, где чья, и Каччан ведёт липкими пальцами по его бедру, и это щекотно и странно.       — Деку, ты тогда… Ну, когда ты один упёрся в то крыло торгового центра… Я испугался тогда, — вдруг тихо и устало признаётся Каччан, и Изуку крепко обнимает его, думая, что для тайного уголка памяти у него есть ещё один прекрасный момент.       Над ними мигает гирлянда в честь Рождества. И нахуй романтику, но Изуку уже чувствует весну.