ØØØ
В бар они пришли в среду, просто скоротать вечер. Кроме того, Клеменс давно выражал свое желание сходить куда-нибудь и выпить хорошего фруктового пива. Всю предыдущую неделю их отношения скакали от прежних ярких попыток ссориться до странной, тягучей тоски, в которую Клеменс очень резко впадал и даже не хотел больше спорить — как тогда, после пляжа, когда они поехали к бабушке и всю ночь просмотрели фильмы, лежа вместе в одной кровати в полнейшей тишине; от жгучего, яркого жара, такого пылкого и сильного, что потели ладони, до тихой, осторожной нежности. Ни о какой стабильности Маттиас больше и не мечтал. По крайней мере, не в ближайшее время. Клеменс то закрывался от него на все замки, сбрасывал звонки и не отвечал на сообщения, то вновь становился игривым легкомысленным мальчиком, целовался в общественных местах и использовал свой сладкий певчий голос. Тему их отношений ни один больше поднимать не решился. Маттиас опасался все ухудшить, Клеменс же просто предпочел забыть тот их разговор посреди лесного массива и делать вид, что его вообще не было. Маттиас подумал, жизнь входит в привычное русло, становится тем, что он имел до Германии — насколько это было возможно. Он нашел работу — переводил статьи, документы и небольшие рассказы с немецкого и французского на исландский и обратно — словом, фрилансил. Работенка была непыльной и не то чтобы шибко прибыльной, зато заполняла его будни и служила больше как хобби. Ему всегда нравилась такая спокойная работа, всегда нравились языки. Он даже подумывал взять репетиторство позднее. Его радовали перспективы. Все становилось проще, понятнее с каждым днем. Они сидели в пабе в среду, за одним из дальних столиков, и пили вишневое пиво. Клеменс сидел рядом с ним, совершенно открыто прижимался к его боку и бедру, и Маттиас не видел в этом никакой проблемы, ведь паб они выбрали довольно неприметный, часы показывали девять вечера, да и свет был приглушен. Вряд ли кто-нибудь их заметил бы, и сидели они спиной к залу. Маттиас старался теперь спокойнее относиться к внезапно появившемуся у Клеменса желанию демонстрации их отношений на глазах чужих людей — просто потому что не хотел лишний раз давать ему повода для ссоры. Ругань от них никуда не ушла, и Маттиас все меньше верил, что вообще уйдет. Проще было бы, поставь он точку в этом странном, болезненном нечто, что образовалось меж ними, но Маттиас не мог, и от мысли, что Клеменс бросит его, его кидало в неприятный, болезненный холод. В страшную, душащую тоску и очень яркую злость. Так что он предпочел идти у него на поводу, играть по его правилам. И когда Клеменс потянулся к нему в том пабе, чтобы поцеловать, он не стал уворачиваться — он поддался. И лишь природная сдержанность помогла ему не вздрогнуть, когда к их столику вдруг подошел Эйнар. — О! Какие люди! — улыбнулся он широко и приветливо. За руку он вел красивую беловолосую девушку. Маттиас ощутил, как все замерло внутри, словно его поймали на преступлении. Эйнар протянул руку, Маттиас ее пожал. — Не ожидал тебя здесь увидеть, Матти. А мир-то тесен. — Да уж, — отозвался Маттиас. — Не представишь нас? — спросил Эйнар. Маттиас прочистил горло. — Да, конечно. Это Клеменс. Клем, это Эйнар. Мы с ним учились вместе в Берлине. Клеменс же, на удивление, был абсолютно спокоен. Он улыбался своей игривой улыбкою и совершенно без проблем пожал Эйнару руку. — Приятно познакомиться! — сказал Эйнар. Он повернулся к своей девушке. — Детка, это Матти. Я тебе говорил о нем. — Да, я помню. Привет, я Сольбйорт, — улыбнулась она, протянула тонкую, белую руку. Маттиас пожал и ее. Эйнар предложил: — Мы присядем? И, конечно, Маттиас не мог его прогнать. Кроме того, он давно не видел Эйнара и успел соскучиться — они подружились в Германии. Так что он постарался улыбнуться. — Конечно. Сольбйорт и Эйнар устроились напротив. К ним подошел официант, и они сделали заказ. Эйнар не упустил возможности по-приятельски пожурить Маттиаса, сказал: — А ты не говорил, что у тебя тут парень. Не очень-то это по-дружески. Маттиас пожал плечами. — Клеменс мой… друг, — нашелся он. Клеменс расплылся в улыбке. — Так он обо мне не рассказывал? — спросил он, и — Маттиас сразу узнал этот его тон. Такой показательно спокойный. Ничего хорошего он не предвещал. — Нет, ни слова! — воскликнул Эйнар. — Как обидно, — наигранно надул губы Клеменс. — Просто мы дружим так давно, — и слово «дружим» он, разумеется, выделил намеренно. Маттиас отпил уже потеплевшее пиво. Эйнар пожал плечами. — Знаешь, он говорил иногда разве что о своем кузене. — Его оборвал официант, принеся два бокала сидра. — Правда, ни разу не называл его имени. Я даже решил, что кузен у него выдуманный. Как в фильмах ужасов. Маттиас изобразил сдержанную улыбку. Клеменс приторно захихикал. — О, нет, я знаю его кузена, — заверил он. Все происходящее начало напоминать какую-то очень, очень дешевую, дурацкую комедию, в которой Маттиас категорически не хотел участвовать, но был втянут насильно. Глупый спектакль. — И даже очень хорошо. Милый парень. Маттиас взглянул на него, но Клеменс не повернул головы. Эйнар поднял брови. — А вы как, давно вместе? — спросил из чистого любопытства. Маттиас его не винил за это, конечно же — Эйнар ведь ничего не знал. В Германии Маттиас предпочитал не говорить о Клеменсе, по многим причинам. Сам же Эйнар был открытым человеком, с добрым, большим сердцем. Эдакий высоченный добродушный шкаф — его грозный образ совсем не вязался с мягким характером. Он был старше на два года, но никакой разницы в возрасте между ними не чувствовалось. Они были противоположностями — поэтому, наверное, и подружились. Кроме того, у них были общие интересы. Музыка, например, фильмы и книги. Им было, что обсудить. — Кхм, — отозвался Маттиас. — Недолго. Около месяца. — Вообще-то, мы встречались еще до его отъезда, — продолжил свою сценку Клеменс. — Нас, знаешь, познакомил его кузен. Мы, можно сказать, росли вместе. — Правда? — удивился Эйнар. — Блин, я начинаю обижаться, старик. У тебя был парень все это время, а ты ни разу не упомянул его? — Я… — начал Маттиас, но Клеменс его перебил: — Матти просто ужасно стеснительный. Верно, дружище? — и повернулся к нему, чтобы, сахарно улыбаясь, поцеловать в уголок губ. Маттиас сжал челюсти. — Еще какой, — процедил сквозь зубы. Эйнар этого не заметил. Он тепло обнимал Сольбйорт и улыбался, отпивая сидр. Маттиас прочистил горло. — Как твои дела здесь? — Да отлично, — сказал Эйнар. — Пока что занимаюсь фрилансом, а там видно будет. Па собирается пристроить себе в контору. А ты? — Я тоже, — кивнул Маттиас. — Думаю взять репетиторство на август. Он сидел напряженный, как струна. Ситуация его нервировала, как бы он это ни скрывал. Клеменс же беззаботно пил пиво, закинув ногу на ногу, и покачивал красным сапогом на каблуке в воздухе. Допив, он поставил бокал на стол и ласково улыбнулся Маттиасу: — Хочу еще. Принеси того чешского. Земляничного. Маттиас не хотел оставлять его наедине с Эйнаром — неприятная тревога его нервировала — но кивнул. Молча встал, взял кошелек из кармана пальто и отправился к барной стойке, оставляя Клеменса с Эйнаром и Сольбйорт. Тот, конечно же, не растерялся — мигом начал диалог ни о чем. Разговорился с Сольбйорт об Академии искусств, в которой она училась. Маттиас же чувствовал душное, неприятное волнение. В последний раз он себя так ощущал лет в одиннадцать, когда листал ночью каналы по телевизору и случайно наткнулся на канал для взрослых, и именно эту минуту мама выбрала, чтобы пройти через гостиную на кухню за стаканом воды. Он не хотел, чтобы Эйнар узнал о них. Чтобы вообще кто бы то ни было узнал о них. Это было чем-то очень, очень личным, чем-то, что он не хотел никому демонстрировать. Казалось, он проиграл важную партию. Он ведь собирался позвать Эйнара в гости, но теперь опасался, что тот мог сказать что-нибудь лишнее его родителям. Например, о его парне с красными волосами по имени Клеменс. Вот же будет умора, если именно так родители все о них узнают. Он вернулся за столик спустя минут пять, абсолютно собранный, идеально невозмутимый, с бокалом в руках. Клеменс ему улыбнулся и крайне воспитанно поблагодарил, не забыл свое сладкое «Матти». Маттиас кивнул в ответ, сел рядом, Клеменс тут же придвинулся к нему, и они почти отзеркалили позу Эйнара и Сольбйорт: Маттиас тоже обнимал его правой рукой, и Клеменс положил ладонь ему на острое колено. Разговор перетекал из темы в тему, и Маттиас по большей части не участвовал в беседе. Ближе к одиннадцати вечера Сольбйорт засобиралась — она жила в кампусе университета — и Эйнар, разумеется, отправился ее провожать. Они распрощались на улице, около такси. Клеменс обменялся с Сольбйорт номерами телефонов. Потом, уже одни, они отправились вверх по улице. Клеменс попытался обнять его за талию, но он вовремя пресек эту попытку. В груди вспыхнул голодный гнев. — Я же говорил сотню раз — быть аккуратнее, — тяжелым, злым голосом сказал он, все еще на взводе. Тревога на миг все затопила. Он подумал о том, что скажет Эйнар, если все поймет. У Маттиаса было не так-то много близких друзей — он никогда не отличался такой коммуникативностью, как Клеменс — и он не хотел потерять Эйнара. Но потерял бы, узнай тот о его скелетах в шкафу. Не каждый готов был принять эту сторону их отношений спокойно. И больше всего злило то, что Клеменсу на все это было плевать. Эйнар был ему никто. Что бы он там подумал, его не волновало. Беззаботное настроение Клеменса вмиг сменилось на раздражение. — Хочешь сказать, это я виноват? — он сузил глаза. Маттиас нервно закурил. — А кто? — вопросом на вопрос ответил он. Голос опасно упал на пару тонов и напоминал уже какое-то глухое рычание. — Ты хоть понимаешь, что будет, если он узнает? Он мой друг! — Какого хера ты винишь во всем меня? Так вышло — вот и все! Никто тут не виноват! — но это была неправда. Маттиас видел — и чувствовал — болезненную вину в его голосе, очень щедро прикрытую ответным возмущением и злостью. Внезапно в его глазах Маттиас увидел слезы. В эту секунду ему нужно было остановиться, не напирать, ведь в этой ситуации вина лежала на них обоих. Нельзя было умывать руки и спихивать все на него. Это было подло как минимум. Маттиас все же мог понять его мотивы, его желание гласности. Но в тот момент стресс и гнев непонятно на что душили его в четыре руки. — Потому что если бы не твои детские выходки… — начал он тоном строгого отца, но не успел закончить — Клеменс толкнул его плечом и широким быстрым шагом ушел прочь, пересек улицу и скрылся за поворотом, стуча каблуками по мокрому асфальту. Маттиас выпустил дым изо рта и громко чертыхнулся. Все полетело к черту.ØØØ
Он звонил ему на следующее утро, в восемь — потому что не смог уснуть той ночью — но ответа так и не последовало. Поначалу гудки просто шли и шли, и оператор все повторял, что абонент не отвечает, а затем Клеменс начал сбрасывать звонки. Маттиас написал штук восемь СМС — почти все одинаковые: «Надо поговорить.», — но никакой реакции не встретил. Часам к десяти Клеменс выключил телефон, и все тот же механический голос сообщил, что «аппарат абонента выключен или находится вне сети». Первое время он себя успокаивал. Ничего страшного не происходило — Клеменс просто обиделся на него, но он всегда был отходчивым парнем. В конце концов, Маттиас тоже имел право злиться и обижаться, и то, что вновь просить прощения должен был он, выводило его из себя. Они все-таки уже были не дети, и Клеменс должен был понимать его позицию — он просто заботился о своей дружбе и не хотел терять Эйнара. Клеменс смог бы понять его, если бы захотел. Но вместо этого он строил из себя черте что и игнорировал его звонки. Так что ближе к вечеру, после очередного непринятого вызова, Маттиас совсем разозлился и решил больше не пытаться. Остынет — тогда и поговорят. Весь день он проходил хмурый и раздраженный, и старался лишний раз не выходить на контакт с семьей, чтобы не сорваться на них. Он погрузился в работу — засел за ноутбуком с кофе и мармеладом и старательно игнорировал молчащий телефон. Гордость в нем выла, как сумасшедшая, но вскоре к ней добавилась и вина, и они боролись друг с другом, как два волка из притчи. На следующее утро Клеменс не ответил, но телефон включил. И начал сбрасывать Маттиаса на автоответчик. Его беззаботный голос каждый раз вещал о том, что он не может сейчас подойти к телефону, потому что чертовски занят, и стоит перезвонить позднее. И последующие три дня Маттиас упрямо молчал, не пытаясь звонить или писать ему сообщения. Не хочет — не надо. Какого черта, черт возьми, почему именно Маттиас опять был виноват? После Германии за Клеменсом прочно закрепилась одна позиция — обиженной, задетой жертвы. Что бы он ни выкинул, крайним все равно оказывался Маттиас, и это его ужасно злило. В конце концов он решил вообще больше не пытаться. Но уже к выходным и злость, и вина, и обида, и раздражение, и негодование — все соединилось в один энергетический ком. Поэтому Маттиас все-таки отправился к дому его родителей, около трех часов дня, с намерением поговорить прямо и лично, раз уж Клеменс продолжал строить из себя ребенка. Дверь ему открыла тетя Бринья. Широко улыбнулась, счастливая его видеть. Она работала свободным дизайнером и в основном удаленно, так что почти всегда была дома. — Матти! — воскликнула она с искренней радостью. Она всегда была хорошей, любящей тетей и матерью, добрым человеком, так что ее любили в ответ. — Привет, милый. Рада тебя видеть, проходи. Она отошла, чтобы Маттиас зашел. — Здравствуйте, — вежливо сказал он, получая быстрый поцелуй в щеку, и сразу перешел к делу: — Я хотел бы увидеть Клеменса. Он дома? Тетя вздохнула. — Ох, Клем, — улыбнулась она и махнула рукой. — Его дома неделями не бывает. Я уже привыкла. Он не ночевал дома со среды. Звонил буквально час назад, сказал, пошел после работы к другу — так что сегодня точно не появится. Что уж и за друг у него такой? Привел бы хоть, познакомил. Ему двадцать один, а в первый и последний раз, когда я познакомилась с его девушкой, был восемь лет назад. Маттиас поджал губы. Неделями, значит. Что-то в нем вспыхнуло и озарило его всего, и глотку сдавило яростью — такой резкий, внезапный локальный взрыв. Он изобразил улыбку на лице, но глаза его были ледяными. — Ясно, — ответил он. — В таком случае я пойду. Тетя спохватилась: — А чай? Может, останешься? Я тут печенья затеяла… Маттиас не хотел обижать ее, но и оставаться — тоже. Ему необходимо было немного побыть одному. Иначе он кого-нибудь прибил бы. — Спасибо, но я спешу, — сделал он виноватый голос. Пообещал: — Как-нибудь на следующей неделе. — Смотри мне, договорились, — тетя Бринья погрозила пальцем. — Мне что-нибудь передать Клему? — Нет. Не нужно. Он и не хотел ему ничего говорить. И видеть его тоже резко расхотелось. Так что Маттиас ушел и всю следующую неделю никак не старался выходить с ним на контакт. Первое время у него, на удивление, получалось это все без проблем. Он частенько выбирался выпить пива с Эйнаром и Сольбйорт, работал над новым заказом, в свободное время занимался тем, чем хотел. Он снова будто засыпал, как тогда, когда приехал в Берлин, заселился в кампус и начал «новую жизнь». Может, им просто было не по пути — вот и все. Такое часто случалось. Он думал об этом. Его ранило то, что, видимо, они не могли больше быть друзьями, братьями, но этого и следовало ожидать. Он понимал и принимал это, и потому был спокоен. Да, целую неделю у него все было прекрасно. А потом пришла тоска. Ужасная, тяжелая тоска. Он не признался бы никому, даже себе, но он скучал. Очень сильно и болезненно. И злился, и обижался, но скучал. В одну из ночей без сна, сидя за своим ноутбуком, Маттиас вдруг понял, что никогда, никогда не хотел бы его больше в своей жизни как брата. Он бы просто не смог взять — и все стереть, и снова стать кузенами, будто и не было ничего. Будто они не целовались и не трахались, и он не отсасывал Маттиасу посреди чертовой улицы после пляжа. Все это просто так не работало, не с ним. И теперь, видимо, им суждено было стать незнакомцами. Маттиас ненавидел его и сильно, болезненно любил. И это чувство было очень горькое, яркое и мучительное. Правильно мама говорила ему в детстве — когда читала сказку о Снежной королеве, которая похитила Кая, сделала его сердце ледяным и он больше не любил Герду, и Маттиас спросил, зачем же она пытается его спасти, если ему на нее плевать. Мама сказала тогда: иногда любить кого-то — очень тяжкое бремя. Забавно, как близка она была к правде. К началу июля он вдруг решил съехать. Родители были взволнованы, мама расстроена — она очень долго ждала его домой, поэтому надеялась, что он задержится с ними подольше. Зарабатываемых денег в целом хватало на нормальную жизнь на небольшой съемной жилплощади в Туне. Квартирка была простенькой — гостиная, спальня, санузел, кухня, — но уютной. Все в нежных пастельных тонах, и плюсом было то, что хозяева предоставляли практически все, что необходимо для жизни — мебель, бытовую технику. На кухне даже нашлись тостер и блендер, так что Маттиас остался доволен. Он перевез вещи в пятницу — свою небольшую плазму из комнаты, новенькую приставку, ноутбук и одежду — а в субботу мама объявила о праздновании его переезда. На новоселье была приглашена вся семья — Ханниганы, бабушка, близкие друзья родителей. Маттиас решил не звать Эйнара и Сольбйорт, посчитал, что лучше будет отметить с ними позднее — с пивом и пиццей, и каким-нибудь глупым фильмом. И, конечно, он понимал, что и Клеменс мог прийти. К тому моменту они не виделись, не созванивались и не списывались больше трех недель. И Маттиас не думал, что повод появиться будет для него весомым. Может, Маттиас никогда ему был особо и не нужен. Или он настолько отвык от него за два года. Настолько разлюбил. И возненавидел. С утра субботы мама хозяйничала на новой, идеально чистой, необжитой кухне. Готовила пирог, жаркое, салаты и запекала индейку. Из магнитофона играла кассета Веры Линн — мама обожала английскую классику. Маттиас помогал довольно пассивно — в основном лениво чистил картофель, разделывал индейку и нарезал овощи. Беседа была непринужденной, легкой. Мама предусмотрительно ничего не спрашивала про Клеменса и их новую ссору. Последнюю, возможно, но ей не нужно было этого знать. В пять начали подходить гости. Пришла бабушка со своим штруделем, папа заехал сразу с работы, с ним — семейство Яносона, его коллеги по работе и близкого друга, и Ханниганы — тетя Бринья и дядя Петер. Клеменс не появился. Они уже расселись за столом, начались тосты и плавная беседа, когда в дверь позвонили. Бабушка вызвалась открыть, и Маттиас согласился. Он знал, кто это. Может, чувствовал. И резкая, теплая радость на миг отогрела его сердце — но только на миг. Оно вновь покрылось коркой льда, когда в гостиную вошел Клеменс. Ведя за руку высокого красивого брюнета. Маттиас видел его впервые. Он был одет в черные джинсы и заправленную в них белую полупрозрачную рубашку. Внешность южная — темные волосы и темные глаза, и приятная оливковая кожа. Клеменс вис на его левой руке, улыбался и едва не подпрыгивал, будто пьяный. В самом желудке Маттиаса что-то опасливо похолодело. — Мам, пап! — воскликнул Клеменс, прижимаясь к чужому боку. — Все, тревога отменяется. Вот, знакомлю, как и просили. Это Андреан, мой парень! Детка, это моя мама, Бринья. Папа — Петер. А это тетя Асдис и дядя Харольд! Его Клеменс не удостоил вниманием. — Очень приятно! — воскликнула тетя Бринья, подскочив со своего места. — Андреан, рада познакомиться, милый. — Она обняла его. — Взаимно, — сказал Андреан, вежливо улыбаясь. Он пожал руку дяде Петеру и отцу. И вдруг его темные глаза остановились на Маттиасе. Улыбка его стала лукавее. — А это кто? Клеменс вдруг посмотрел на него. Глаза его были стеклянными. Очевидно, он выпил перед тем, как показаться здесь. Несильно, но заметно, если давно его знаешь. Маттиас выдержал этот взгляд, с виду такой обманчиво спокойный, и внезапно даже для себя изобразил на лице улыбку. — А, это, — небрежно отозвался Клеменс. — Мой кузен. Маттиас поднялся, протянул руку для рукопожатия. — Маттиас, — ровным голосом представился он. Андреан сверкнул карими глазами. — Очень рад. — Взаимно, — соврал Маттиас. Они уселись за стол. Тетя Бринья и мама совершенно по-женски тут же принялись расспрашивать Андреана обо всем на свете. Тот сдержанно отвечал, короткими глотками пил вино и старался казаться милым. Он учился в Академии Искусств и занимался хореографией, и они с Клеменсом встречались уже два месяца. Познакомились в его пабе — бла-бла-бла — и сразу же влюбились. И, наверное, несправедливо было то, какую сильную, всепоглощающую ненависть Маттиас к нему вдруг ощутил. Вот так, сразу, а они были знакомы пять минут. Его пальцы так сильно сжимали вилку с ножом, что костяшки побелели. Весь оставшийся вечер он просидел молча, смотря на Андреана ледяным взглядом. Клеменс открыто лип к нему, целовал в щеку и гладил его руку. Маттиас очень сильно хотел сжать пальцы на его шее и сдавить. И, может, давить, пока кожа не посинеет. Эта ярость его душила. Пытка закончилась в девять. Гости засобирались по домам. Ханниганы вызвались подвезти Андреана и Клеменса до дома. И Маттиасу стоило промолчать. Пусть бы он ехал — и все это кончилось бы, верно? Все, что меж ними было. Все то сложное и тяжкое, и горькое. Поставили бы точку — и дело с концом. Но вместо этого он сказал: — Клеменс останется, — сообщил тете и дяде, даже не смотря на них. Взгляд его был прикован к глазам напротив. Клеменс смотрел в ответ. — Поможет мне здесь все убрать. Помнишь, как и договаривались? Клеменс прикусил щеки зубами изнутри. Взгляд его был острым, но у Маттиаса острее. — Конечно, — принял игру Клеменс. — Почему нет? — Повернулся к Андреану, поцеловал его в губы коротко и сказал: — Детка, я вернусь через пару часов. Родители тебя подвезут. Разбери пока кровать. Андреан кивнул. Тетя Бринья мигом взяла его под руку и повела из квартиры. Маттиас недолго прощался с гостями. Десять минут — и квартира опустела, и лишь накрытый стол и остатки еды говорили, что здесь только что были люди. Тишина образовалась такая, что можно было услышать, как по улице ездят машины. Клеменс был на кухне, начал загружать посудомойку. Маттиас нашел его там, когда уносил полупустую бутылку вина из гостиной. Поставив ее на кухонный гарнитур, он, не поворачиваясь к Клеменсу лицом, спросил поначалу обманчиво спокойно: — Что за спектакль ты устроил? Тот не поддался. — О чем это ты, Матти? — невинно поинтересовался Клеменс. — Понятия не имею. Маттиас не ответил. Он не смог бы ответить. В тот миг он ощутил такую ярость, какой не испытывал никогда. «Два месяца» — сказал Клеменс. Два месяца он трахался с этим парнем, встречался с ним и вешал лапшу на уши всем вокруг. Кровь вскипала, но лицо парадоксально побледнело. Секунду меж ними висела неприятная, тяжелая тишина. Он выдохнул через нос, как бык. И вдруг — развернулся и резко швырнул бутылку в его сторону, и та разбилась в тридцати сантиметрах от головы Клеменса, и окропила остатками красного вина белую поверхность стены. Осколки разлетелись по всей кухне. Клеменс не отпрыгнул, не пригнулся, лишь отвернул голову и зажмурил глаза, чтобы осколки не поранили лицо. Маттиас стиснул челюсти до боли. — Я, блять, спрошу еще раз, — низким голосом предупредил он. — Что за сраный спектакль ты устроил? — Спектакль?! — выкрикнул Клеменс. Лицо его потеряло всякую маску, и голос скакал и подрагивал. — Ты же сам хотел, чтобы о нас, блять, никто не знал! Ты же у нас такой непогрешимый и чистый, никто не должен видеть тебя в шкафу! Так возрадуйся — все, у меня есть официальный парень, мы с ним пиздец как счастливы, так что никто во всей сраной Исландии о нас с тобой теперь не догадается! И тут весь гнев, вся ненависть и боль этого вечера — этих трех поганых недель — вдруг вскипела, вспенилась, и Маттиас не смог. Он подошел быстро, преодолел небольшое расстояние маленькой кухни в несколько широких шагов, и резкий, звонкий звук пощечины на миг прогремел громом. Правую ладонь опалил жар. Маттиас ударил бы его еще раз, но он резко толкнул его в грудь. — Да пошел ты нахуй! — прорычал Клеменс, попытался сбежать, но Маттиас толкнул его обратно. — Ты вздумал со мной играть?! — и голос его был низким и рокочущим, как у зверя. — Какого хера ты так со мной поступаешь?! — О, простите, несчастного бедного Матти обидели! — крикнул Клеменс, полный яда. — Как же так вышло?! Маттиас взглянул ему в глаза. Сердце трепетало. Он многое простил бы ему. Правда, многое. Может, даже почти все. Но не эту мерзкую, грязную ложь. Не «два месяца». Не его недомолвки, вранье, увиливания. Игнорирование и пренебрежение. Не то, как он заявился спустя три недели абсолютного молчания в его дом с парнем. «Мы так влюблены», бла-бла-бла, «Смотри, какие мы счастливые». Маттиас всегда знал — Клеменс умел быть жестоким. Но теперь он превзошел сам себя. Маттиас вынес руку вперед и впился пальцами ему в шею. Несильно, но очень ощутимо. Потащил его к столу, опрокинул на него животом и придавил к дереву. Клеменс резко забился в его руках, как бабочка в клетке ладоней. Он был достаточно сильным физически для своей миниатюрной комплекции, но не сильнее Маттиаса, который был выше на целую голову. Он попытался высвободить руки, но Маттиас внезапно крепко зафиксировал их, сжав пальцами, вдавил над его головой в столешницу. — Отпусти! Сука! Маттиас попытался сорвать с него футболку, но не вышло. Так что он взял нож, дотянулся одной рукой и разрезал небрежно черную ткань. Клеменс попытался его пнуть, но Маттиас придавил его ноги своими. Он, на самом деле, не до конца сам понимал, что делает. Это был странный, яркий порыв. Руки будто сами все знали. Он расстегнул одной рукой ремень и легким движением достал его из шлевок. — Таким ты хочешь меня видеть? — спросил он громко. — Таким? Этого добиваешься? Всякий раз, как обращаешься со мной, как с дерьмом?! — От…пусти, — выдохнул Клеменс. Он не отпустил. Первый удар был очень сильный. Ремень шлепнул о белую кожу спины, сразу окрасил ее в красный. Следующий последовал очень быстро — и за ним еще, еще, еще. Маттиас бил быстро, яростно, со всей силы, какую имел, и вскоре рассек ему кожу. Ревность так невозможно его ослепила, что он думал, сможет убить. Что, правда, задушит. Что потянется за ножом и полоснет ему по глотке, и все проблемы исчезнут. Он стащил с него джинсы до середины бедра, спустился ремнем на округлые белые ягодицы и тут же сделал их алыми. Он бил и бил — а злость не проходила. Клеменс под ним стонал и хныкал, но он его не слышал. — Шлюха ты, вот кто, — сказал Маттиас очень горько. Рука уже устала, из ран появлялись бусинки крови, когда он отпустил его запястья и обвязал ремень на шее. И только тогда вдруг понял, как болезненно, сильно возбужден. Он не стал долго думать — ногой раздвинул его безвольные колени, пальцами оттянул ягодицу, плюнул между и почти сразу вошел без подготовки, без какого-либо милосердия. Клеменс под ним вскрикнул, звонко и протяжно, простонал, но Маттиас лишь затянул покрепче ремень на его горле. Он не знал, сколько прошло времени. Стол под ними опасливо скрипел и ходил ходуном. Он кончил внутрь, сильно оттягивая красные растрепанные волосы. Восстанавливал дыхание следующие несколько минут, не выходя. Затем откинул ремень, натянул белье с брюками обратно и развернулся, чтобы уйти. Кинул ключи на стол, на котором Клеменс так и лежал. — Захлопнешь, когда будешь уходить. Он прошел мимо гостиной, все так же неубранной, взял бутылку скотча и проследовал в спальню. Сел на кровать, поставил локти на колени и сжал волосы на голове. Внутри было пусто и гадко. И в душе очень, очень больно. Он хотел заплакать, но глаза были сухими. Уснул он внезапно и спал без снов.ØØØ
Он проснулся ближе к девяти утра. Полностью одетый, лежал поверх покрывала. Когда открыл глаза, ощутил сухость во рту и ноющую головную боль, как с похмелья. В квартире была тишина. И первое, о чем Маттиас подумал, — он ушел. Навсегда. И никогда теперь в жизни его не простит. Ужас от того, что он вчера сделал, затопил его до самых краев и вылился одинокой крупной слезой, пробежавшей по виску и упавшей на подушку. Он чуть не разбил бутылку о его голову. Он ударил его. Он… избил его. И. Изнасиловал. К горлу подступила противная тошнота. Он поднялся, хоть и покидать кровать совсем не хотелось. Отправился к двери в одних брюках, без рубашки, думал попить воды, как вдруг услышал какое-то бормотание с кухни. На кухне был Клеменс. Он, в широкой застиранной отцовской футболке, явно вытащенной у Маттиаса из шкафа, и джинсах, сидел за столом, поджав одну ногу под себя, и делал три вещи одновременно — красил ногти в фиолетовый, ел хлопья с молоком и смотрел какого-то блоггера по YouTube. Маттиас поначалу подумал, что это какая-то шутка, или он спятил. Но потом Клеменс перевел на него взгляд и вдруг улыбнулся. — Привет, — сказал он, продолжая жевать. Маттиас сжал губы. — Привет, — прохрипел в ответ. Подошел к графину, плеснул в стакан воды. Горло драло от жажды. — Хлопья будешь? — буднично спросил Клеменс. Маттиас повернулся к нему, взглянул в его лицо, старательно ища какой-то подвох. Но Клеменс просто смотрел видео. — Нет, спасибо. Клеменс пожал плечами. Они оба замолчали. Маттиас не знал, что стоит говорить. Наконец, он нахмурился и начал: — Я… — и слова застряли в глотке. Что сказать, он не представлял. Он, по сути, никогда и не был в такой ситуации. Даже в детстве они никогда не дрались. Ругались — да, но не с кулаками. Маттиас вообще редко дрался. А теперь… Что вообще он должен был делать? — Прости меня. Пожалуйста. — Клеменс прекратил жевать. Поставил видео на паузу и перевел на Маттиаса все свое внимание. — Я пойму, если… — Что? — выгнул бровь Клеменс. — Если ты не захочешь больше меня видеть, — твердо закончил Маттиас. Клеменс весело усмехнулся. — Да? А то в прошлый раз ты как-то не понял, — заметил он. Маттиас сжал губы. — Я поступил ужасно, — согласился он. Беззаботность Клеменса его дезориентировала. — И я пойму, если ты не простишь меня. Такое не прощают. Клеменс смотрел на него несколько секунд. Маттиас ждал любого вердикта. Но тот вдруг беззаботно пожал плечами. — Да нет, — махнул он рукой. — Не стоит просить прощения за то, что нам обоим понравилось. Маттиас непонимающе нахмурился. Он ни черта не мог понять. Спросонья мозг работал очень неохотно. Клеменс же выглядел совершенно спокойно и, кажется, в самом деле не собирался его ненавидеть. — То есть? — спросил Маттиас. — Я избил тебя. И изнасиловал. Клеменс вдруг прыснул со смеху. — С каких пор ты стал королевой драмы, Матти? — поинтересовался он. — Если я кончил — это не считается за изнасилование, разве нет? И неужели ты всерьез думаешь, что я не смог бы врезать тебе по яйцам, если бы захотел? Поверь, будь это изнасилование — я бы сломал тебе нос. Воцарилась тишина. Маттиас хмуро смотрел на него. Он и не заметил вчера, кончил тот или нет. Спустя минуту тишины Маттиас наконец уточнил: — Так ты… не в обиде? — Нет, — пожал плечами Клеменс. — Мне понравилось. — Да? — Да. Они молча смотрели друг на друга несколько секунд. — Хорошо, — наконец сказал Маттиас. — Я… рад. — Ага, — Клеменс вернулся к хлопьям. — Только спину мне помажь чем-нибудь. — Конечно. Маттиас сходил в ванную, взял аптечку, достал мазь от ссадин и ушибов. Ничего больше у него все равно не было. Когда он вернулся, Клеменс уже мыл тарелку в раковине. Они решили устроиться на диване в гостиной. Маттиас сел позади, взял полы футболки и задрал ее до плеч. Вид открылся жуткий: спина была исполосована, вся в желтых и фиолетовых синяках, покрывшихся корочкой ранах, кровоподтеках и ссадинах. На миг у него дрогнуло сердце. — Прости, — тихо сказал он. — Господи, Матти, я же сказал, все хорошо. — Клеменс выпрямился, чтобы было удобнее. — Знаешь, надо будет придумать стоп-слово. Маттиас хмыкнул. Он открыл тюбик и, выдавив прозрачный гель на пальцы, начал медленно все обрабатывать — все от шеи до резинки белья. Клеменс продолжил рассуждать: — Шрек, например. — Шрек? — усмехнулся Маттиас. Впервые за три недели. Клеменс кивнул. — Ну да. Довольно выделяется, а? На миг у него на душе стало так легко. Ярость, не отпускающая его неделями, обида и ревность стали очень мягкой, щемящей нежностью. Маттиас невыразимо сильно хотел его обнять, пролежать с ним так весь день, смотреть что-нибудь и есть всякую гадость. Целовать его, очень осторожно, не кусая. Это чувство на секунду затопило его всего. А затем он вдруг вспомнил. — Нужно придумать, что сказать Андреану, — тихо заметил Маттиас. Клеменс чуть повернул голову. — Андреану? — Думаю, у него будут вопросы. От беззаботной, спокойной нежности не осталось и следа. Теперь она была густо смешана с тяжелой тоской, неприятной и яркой. Может, Клеменс был прав. Может, ему было бы лучше с парнем вроде Андреана. Который как минимум не был его кузеном и не сбегал от него в Германию. И не кидался в него бутылками из-под вина. От мыслей этих стало неприятно пусто, но он ничего не сказал и никак этого не показал. Клеменс молчал около минуты, прежде чем снисходительно вздохнуть и сказать: — Андреан не мой парень, Матти. И никогда не был. Маттиас нахмурился. — В смысле? — В прямом, — Клеменс пожал плечами. — Мы выпивали в баре и решили все это сыграть. Он мой друг. Хороший парень, кстати, и ты ему понравился. Зря ты с него кожу взглядом сдирал весь вечер. Маттиас прекратил свое дело. Жестко спросил: — И зачем? Для чего все это было? Клеменс взглянул на него поверх плеча. — Чтобы тебе насолить. Зачем же еще? Кулаки сжались сами собой. — Какого хера, Клем? — спросил он. Клеменс не ответил. Это уже было просто смешно. Смешно то, во что они оба превратились. Один изводил, как мог, и изо всех сил добивался ссоры, прямо-таки из кожи вон лез, лишь бы всю душу вытрясти. Второй — избивал и насиловал, и тонул в собственной злости. Что вообще с ними стало? Когда все успело так сгнить? Маттиас этого не понимал. Не знал, откуда растут ноги. Когда-то трепетное, щекотное чувство нежности и заботы, которое он обнаружил в себе в семнадцать, стало всем этим? Этой яростью. Этой жаждой. Этой агрессией. Этим желанием полного обладания? — Зачем ты так поступаешь со мной? Каждый, блять, раз! Ты просто выводишь и выводишь, и блять вытираешь об меня ноги! Да какого черта тебе нужно?! Клеменс отскочил от него, повернулся. — Я? Вытираю об тебя ноги?! — крикнул он. — Может, тебе, блять, рассказать, как вытирают ноги, а, Матти? Маттиас выдохнул, вновь начиная злиться. — Мы говорили об этом сотню раз… — Нет, блять, ты послушай, — перебил Клеменс. — Это ты вытер об меня ноги, Маттиас. Ты это начал! Я ведь… — голос у него дрогнул. Он провел рукой по лицу. Маттиас почему-то вдруг подумал, что никогда в жизни не было периода, чтобы Клеменс так часто плакал, тем более с ним. Да, он мог пустить слезу на фильме, мог расчувствоваться, мог всплакнуть, если сильно ушибся или облажался. Но вот так, на протяжении долгого времени — никогда. Клеменс всхлипнул. — Я ведь тебя любил. С пятнадцати лет. И ты, сука, ты это знал. Я… Я тебя считал самым близким человеком. Самым важным в жизни. Я тебе все готов был отдать, да я тебе все отдал! А ты просто взял и ушел. Ты ничего мне не сказал. Ты просто бросил меня. И, блять, я так долго просто сидел и пытался понять, что я вообще сделал не так. Почему я, блять, был недостаточно хорош для тебя? Почему ты даже не хотел звонить мне? Ты даже не хотел звонить мне, Маттиас! А я тебя ждал, как мудак. Думал, ты вернешься. Объяснишь мне все. Ты даже не сказал «Клем, старина, ты меня заебал, так что я сваливаю от тебя в другую страну»! И я просто постоянно думал, какого хера я сделал не так, разве я тебя не любил? Разве я тебе не давал? Да черт возьми! Тебе рассказать, что такое, когда об тебя вытирают ноги? Это когда я пришел к тете Асдис помочь с компьютером и она, блять, просто говорила с тобой по скайпу! И ты чуть со стула не упал, когда меня увидел, потому что ты облажался и попался на собственном пиздеже! И тогда я думал — вот теперь-то я тебя возненавижу. Вот теперь-то я хер когда к тебе еще подойду! И… и что потом? Я, блять, даже в твою сраную комнату пришел первый. Как тупая пизда, которая слов «пошла нахуй» не понимает. Ничего не мог с собой сделать. Так пытался тебе насолить, так хотел, хоть как-нибудь, а что толку, если я, блять, вот сейчас здесь сижу, с тобой, и ничего не могу поделать? Так скажи мне, Маттиас, как там об тебя вытирают ноги, а?! Потому что я, знаешь, МОГУ ЦЕЛУЮ КНИГУ ОБ ЭТОМ НАПИСАТЬ! Он замолчал. Щеки, покрасневшие, были сырыми от слез, глаза блестели. Маттиас не знал, что ему на это ответить. Вмиг он ощутил себя самым последним человеком на земле. Вмиг все стало очень понятно, и чувство вины его затопило. Оно было сильнее любых доводов, которыми он себя утешал. Любых «Так будет правильнее», любых «Мне лучше знать». Он ведь и не думал, в какую депрессию его загнал. Он так хотел верить, что Клеменс без проблем со всем этим справится, что другие варианты просто не рассматривал. А теперь Клеменс был перед ним такой поломанный. И любить для него оказалось таким же тяжким бременем, как и для Маттиаса. Клеменс вдруг развернулся, чтобы уйти, но Маттиас крепко схватил его за руку и затащил к себе на колени. Обнял, прижал к себе. Клеменс со всей силы уперся в его гладкую, белую грудь и попытался отползти, но Маттиас сжал сильнее. Прижался щекой к его ключицам, к сырой и соленой от слез коже. Говорить ничего не хотелось. Клеменс попытался оттянуть его за шею, за темные волосы, но Маттиас отпрянул, только чтобы его поцеловать, мягко и осторожно. Клеменс впился ногтями ему в голые плечи, смазал едва загустевший лак, плотно сжал губы, не упуская попыток вырваться, но Маттиас не отпускал. Тогда Клеменс вдруг расслабился, словно сдался, подался вперед и сам его поцеловал. Маттиас подумал, что все обошлось, как вдруг резкая боль опалила лицо. Клеменс вгрызся ему в губу, изо всех сил прокусил ее до крови и размазал кровь по своему же подбородку. — Блять! Маттиас от неожиданности оттолкнул его. Клеменс воспользовался этой ситуацией, чтобы подняться и встать на ноги, и стремительно отправился в коридор — почти бегом. Да уж, пожелай Клеменс вырваться вчера — вряд ли ему это составило бы труда. — Клем! Он поднялся следом. Успел до того, как Клеменс повернул ключ в замке. Его одолело чувство дежа вю. — Дай пройти, — рыкнул Клеменс ему в лицо. Маттиас не дал. — Прекрати. Пожалуйста. Давай поговорим. — О чем? О чем нам говорить? О том, как ты думал, что поступаешь правильно? Об этом? Маттиас нахмурился. — Я правда так думал! — прикрикнул он. — Ты, блять, мой кузен! Я был напуган! Я думал, это пройдет у нас обоих, и не придется тогда… — Что? Что не придется? — ядовито подначивал Клеменс. Маттиас не отступил. — Прятать это до конца жизни! Они оба замолчали, смотря друг другу в глаза. Наконец, Клеменс сдался. Он устало опустил голову и навалился на дверь. Весь этот разговор явно измотал их обоих. Маттиас вздохнул, решившись сделать первый шаг. Дотронулся до него, взял за запястье и потянул на себя. Клеменс, к счастью, не стал противиться, обнял его, сцепил руки за его спиной и положил голову на плечо. Маттиас пригладил его красные волосы. — Прости меня, — сказал он тихо. — Что оставил тебя так одного. Поверь, я жалел. И жалею. — Клеменс выдохнул ему в шею. Маттиас погладил его по спине, и он едва слышно зашипел. — Прости. Он не ответил. Повис на нем, словно внутри не осталось ни единой кости, и Маттиас его держал. Потом, минут через десять, они молча прибрали вчерашний стол — почти вся оставшаяся еда, не поставленная в холодильник, скисла за ночь — и загрузили посудомойку. Клеменс не стал ждать его из душа и уснул на кровати в спальне, под бормотание телевизора. Когда Маттиас вернулся, ощутил приятное облегчение — какая-то часть его все равно опасалась, что Клеменс уйдет, пока его нет. Он улегся рядом, осторожно обнял со спины — чтобы не потревожить ссадины и синяки — и бездумно пялился в какое-то ерундовое реалити-шоу по «ÍNN». На душе у него впервые за долгое время было спокойно.ØØØ
Клеменс проснулся лишь к вечеру. Маттиас заметил не сразу. Только когда он сказал тихо: — Пить хочу. Маттиас поднялся, принес ему стакан воды. Спросонья Клеменс был взъерошенный и недовольный. Хмурился и щурился, как ребенок. — Сколько времени? — спросил он глухо. Маттиас сверился с телефоном. — Шесть вечера. Клеменс кивнул. Он взял свой сотовый, проверил СМС и звонки. Быстро напечатал кому-то ответ и лег обратно на бок, лицом к телевизору. — Хочу есть. Что-нибудь осталось? Маттиас покачал головой. — Нет. Все скисло. — Жаль. Они снова замолчали. По ТВ шел англоязычный FOX и первый сезон «Ходячих мертвецов», который Маттиас смотрел последние три часа. — Я закажу доставку, — предложил Маттиас. — Что ты хочешь? Клеменс пожал плечами и бесцветно сказал: — Не знаю. Хочу пасту. Маттиас кивнул. Он достал сотовый из-под подушки. — С чем? — уточнил он. Клеменс не ответил. Словно и не услышал. Маттиас только-только собрался переспросить, как вдруг раздался всхлип. И еще один. Маттиас непонимающе уставился в его спину. Плечи дрогнули — Клеменс плакал, отвернувшись от него, и его лица не было видно. И в тот момент Маттиас, наверное, впервые за всю историю их отношений по-настоящему растерялся. Он не понимал, в чем причина. Все же, в общем, закончилось хорошо? Они поговорили. Клеменс сказал, что ничего страшного Маттиас вчера не сделал и он бы вырвался, если бы хотел. Маттиас в свою очередь в сто первый раз извинился за Германию. Так почему же тогда… Маттиас решил не доставать его вопросами, хоть и очень хотелось узнать, какого черта происходит. Но он никогда не был излишне любопытным или дотошным. У него было чувство такта. Так что Маттиас просто позвонил в ближайшую доставку и заказал еды на свой вкус. Потом молча лег рядом и вернулся к просмотру. Клеменс лежал все в той же позе, но уже не всхлипывал — только шмыгал носом. Очень захотелось просто обнять его, как в детстве, но они больше не были детьми, верно? Теперь Клеменса такой жест мог только разозлить. Потом Клеменс вдруг повернулся к нему и навис сверху. Поцеловал в губы, долго и влажно, и оседлал его бедра. — Смазка есть? — спросил коротко. Маттиас качнул головой. — Нет. Клеменс хмыкнул. — А крем? — попытался он снова. Маттиас пожал плечами. — Я похож на парня, который пользуется кремами? Клеменс на это фыркнул и заключил: — Тогда по-старинке. Слюной. Маттиас положил ладонь ему на бедро. — Ты уверен? — спросил он ровным тоном. Это было странно. Минуту назад Клеменс плакал, отвернувшись от него. Теперь пытался его объездить. Клеменс сузил глаза. — Я похож на неуверенного человека? — передразнил он. Маттиас покачал головой. — Я всего лишь… — Маттиас, заткнись, — опасно резким голосом предупредил Клеменс. Маттиас промолчал — он называл его полным именем не так-то часто. Клеменс потянулся, чтобы снять с себя футболку и положить ее в сторону. Попросил: — Только давай не на спине. — Хорошо, — согласился твердым тоном Маттиас — Клеменс любил этот его голос. Протянул руку, провел пальцами по его животу, вверх, к груди, маленькому соску и чудаковатой татуировке над ним. И приказал: — На колени, по-собачьи. Клеменс сверкнул серыми глазами и послушался. Переместился на кровать, встал на колени и уперся руками в матрац, прогнулся в спине, как кошка, очень красиво и изящно. Маттиасу же не осталось ничего, кроме как сделать, как он хочет — заняться с ним сексом. И не то чтобы ему самому этого не хотелось. Он всегда хотел его. С тех пор, как узнал, каково это — кончать вместе с ним. Но все же этот момент показался Маттиасу не совсем подходящим. Они едва успели закончить, когда раздался звонок в дверь — пришел курьер. Клеменс почему-то рассмеялся. Маттиас хмыкнул, выходя из него, и потянулся за штанами. — Прямо минута в минуту, — оценил весело Клеменс, играя бровями. — От кого ты заразился такой пунктуальностью, Матти? — Я всегда был пунктуальным, — ответил он. Клеменс захихикал. Маттиас взял из кармана куртки кошелек, когда проходил мимо гостиной, и быстро расплатился с курьером. Потом они весь оставшийся вечер играли в приставку по очереди — каждый по миссии, ну или до первой смерти, — но Клеменс все равно временами жульничал и отбирал геймпад. Маттиас не противился этому, стрелялки он в любом случае никогда особо горячо не любил. Сидели на кухне, уже ближе к двенадцати ночи, и пили чай. — Слушай, — начал Маттиас, прочистив горло. — По поводу Германии. Клеменс впился глазами в стол, нахмурил брови. — Что? — спросил он устало. Маттиас не очень хотел говорить об этом, но нужно было. Поставить точку и больше не возвращаться. — Я только хочу сказать, что я, правда, сожалею. И мне никогда не было плевать на тебя, Клем. Никогда. Прости, если я заставил тебя так думать. Клеменс не ответил. Он отпил свой чай, бездумно играясь пальцем с крошками от печенья на столе. — Один вопрос, — сказал он наконец. — Хорошо. — Если бы можно было все вернуть. Если бы у тебя опять был этот выбор. Ты бы уехал? Очень внезапно он взглянул Маттиасу в глаза. Маттиас сжал губы. — Если бы я знал, к чему все это приведет? — спросил он. Клеменс кивнул. Маттиас вздохнул. — Ты можешь не верить мне. Но я тоже скучал. И очень сильно пытался о тебе не думать. Пытался не выходить на контакт, потому что очень хотел верить, что делаю все правильно. Я ведь тоже все думал о том, что будет, когда я вернусь. Был уверен, что все кончилось, ничего не осталось. Но ты сам помнишь, что было. Меня хватило на минуту. И в конечном счете я все равно ничего не добился. А сейчас мы сидим здесь вдвоем. Так что — нет. Если бы я знал заранее, что это бесполезно. Нет, я бы не уехал. Клеменс долго молчал. Потом он залпом допил чай. — Ладно, — наконец сказал он. — Пойдем, сейчас моя очередь. Они играли в приставку до трех ночи.