II.
чтобы отпустить тебя мне пришлось убить надежду — snuff, slipknot
ØØØ
С появлением группы все стало и легче, и труднее одновременно. Во многом потому, что им необходимо было стать еще аккуратнее, когда они повесили на себя бремя медийных личностей. На самом деле, когда Эйнар в конце 2015 года предложил взять Клеменса в качестве второго вокалиста, Маттиас не стал спорить. Их совместное звучание и правда было отличным. Чем-то свежим и интересным. Поодиночке они не сильно выделялись из общего числа новорожденных современных групп, но вместе создавали нечто особенное. Кроме того, им нужен был эпатаж, и уж кто-кто, а Клеменс умел быть эпатажным. Именно он создал их яркий, противоречивый образ дома и саба, который появился как-то внезапно и неожиданно прижился. И в конце концов они принялись посвящать себя музыке. Маттиас все больше времени проводил не за работой, а за материалом к песням, за отработкой голоса. Клеменс взял на себя музыку, и получалось у него правда замечательно. На самом деле, прошло на удивление немного времени, прежде чем они заполучили контракт с неплохим столичным лейблом. Выступления были в основном закрытыми, в небольших оборудованных клубах. И им нравилось заниматься этим. Нравилось дурить людей, поражать их, нравился тот противоречивый образ, закрепившийся за ними. Уже имеющаяся концепция постепенно обрастала новыми идеями, новыми людьми. То, что больше затевалось веселья ради, правда занимало их. Они с радостью взяли в группу Сольбйорт и ее хорошую подругу, Аустрос, в качестве танцовщиц. Позднее к ним присоединился и Андреан, с которым у Маттиаса все равно оставались достаточно напряженные отношения, несмотря на то, что на это не было никаких объективных причин. С самой серьезной проблемой Маттиас и Клеменс столкнулись, когда начали появляться в СМИ. Не осталось иного выбора, кроме как признаться Эйнару и Сольбйорт, что у них изначально были немного странные отношения. Они обсудили это заранее, и оба пришли к выводу, что никакого другого варианта не существует. Лучше бы Эйнар и Сольбйорт узнали все лично от них, чем от журналистов. Так что они рассказали, не совсем рассчитывая на понимание. Сидели в небольшом уютном пабе, весной 2016 года, и говорил в основном Маттиас. Предупредил, что они не обязаны вот так взять и со всем этим смириться, можно было сделать перерыв, но, к всеобщему удивлению, ни Эйнар, ни Сольбйорт особенно не разозлились. Удивились — да, но без агрессии. Сказали, что, в общем, они ведь не родные братья, и Клеменс что-то припомнил о разрешенных между кузенами браках, так что в целом разговор закончился лучше, чем они планировали. Договорились только не рассказывать больше никому, даже из группы. И, может, по лицу Маттиаса было сложно сказать, но он был искренне рад, что выбирать между Клеменсом и Эйнаром ему не пришлось. Конечно, для себя он и так знал, кого выберет — глупо было даже предполагать иной исход — но все же. Время пошло им на пользу. И тот разговор, и та ссора в день новоселья тоже. Клеменс практически прекратил свою месть, настроение его скакало реже, и плакал он не так часто. Почти не пропадал, не сбрасывал звонки, не впадал в уныние. Ближе к лету 2016 года все встало на свои места. И да, их отношения изменились. Когда они прошли через новые стороны друг друга, даже их сексуальная жизнь претерпела изменения. Они, конечно, не практиковали БДСМ или что-то подобное — это был просто образ, игра на публику, способ разозлить/впечатлить/заинтересовать толпу — но нечто грубое все же осталось. И раз им обоим это было по душе, глупо было подавлять это. Маттиасу нравилось быть жестоким, а Клеменсу нравилось, когда с ним обращались жестоко. В каком-то роде это было даже мило. То, что они были практически созданы друг для друга. Только вот, скорее, как в той песне у Slipknot*. Если бы у Маттиаса спросили, сколько раз они пытались прервать эти отношения — сложно было бы ответить. Они боролись с этим по-разному на протяжении долгих лет, начиная с двадцати. Он — спрятался в Германии на два года — провал. Клеменс — изводил его с какой-то педантичной настойчивостью и привел Андреана — опять провал. Потом, когда они танцевали на сцене, и он соблазнял толпу. Когда ссорились и расходились по домам. Несмотря на то, что они любили друг друга взаимно — вот, что было редкостью — им было воистину тяжело любить. Клеменс был провокатором. От него этого было не отнять. Маттиас же предпочитал держать все под контролем. Поэтому, когда их характеры сталкивались, сложно было удержать их обоих в узде. Легче оказалось в сексуальном плане — в Клеменсе всегда было что-то подчиняющееся, в Маттиасе — подчиняющее. Но за пределами сцены или постели это не помогало. Особенно в моменты, когда появлялась ревность и жалила ужасно сильно и больно их обоих. Когда-то, до всего случившегося, они идеально дополняли друг друга, но они были лишь друзьями. Друзей не касается эта участь. Когда они стали любовниками, сдерживать друг друга более было невозможно. Маттиас думал об этом, пока сидел за кухонным столом все в той же квартире в Туне и курил сигарету, и пепел падал хлопьями в банку из-под «Ред Булла». Правая нога ходила ходуном под столом, отбивая нервный, злой ритм. Клеменс стоял напротив, скрестив руки на груди. — Я тебе сказал — и точка, — обрубил он. Его платиновые белые волосы растрепались, и прядь упала на лоб. Оставшийся после выступления темный макияж размазался. Маттиас молча затянулся, впиваясь взглядом ему прямо в глаза, но Клеменс никогда не боялся его взгляда. — И меня не ебет, что ты там думаешь. Маттиас поднял брови. — Вот как? — Вот как, — согласился Клеменс с ядом в каждом слове. — И прекрати, блять, курить в доме. Выйди на улицу. — Я скажу в последний раз, — ледяным голосом предупредил Маттиас, пока тушил сигарету. Продолжил тихо, но твердо. — В этом дерьме ты больше не выйдешь. Либо ты надеваешь на свою задницу хоть что-нибудь — либо сиди дома. Клеменс явно начал злиться. — Да какого хера? В чем твоя проблема, Маттиас? — прорычал он. — Это называется «сценический образ». — Сценический образ нужен на сцене! А не в сраном занюханном притоне! Это было не выступление, не еби мне мозги! — Он поморщился от своих же слов. — Ведешь себя, как блядь. Клеменс всплеснул руками. — Возьми с полки конфетку, умник! — саркастично воскликнул он. — Разве не это и задумывалось, когда мы создавали группу?! — Не это, — сквозь зубы ответил Маттиас. Клеменс от возмущения покраснел. На его белом лице розовые щеки выделялись очень хорошо. — С чего ты вообще взял, что имеешь право мне указывать, в чем мне и куда ходить? — сузил он глаза. — Что тебе, блять, дает право? Маттиас резко поднялся со стула, нависая над ним, но Клеменс продолжил смотреть ему в глаза только злее. — Эти отношения, может? — глухо спросил он. Клеменс в долгу не остался: — Которые? Те, в которых ты меня на сцене по полу возишь, или другие, когда мы по углам прячемся даже в этой ебаной квартире?! На последних словах его голос взлетел на пару тонов. Маттиас нахмурил брови. — О чем ты говоришь? Мы это обсуждали сотню раз! — он ударил по столу раскрытой ладонью. — Никто не должен знать, не строй из себя ребенка! Мне уже осточертели твои заебы! Он был уверен — сейчас Клеменс ответит, и это приведет либо к чему-то очень хорошему, либо к чему-то очень плохому. Но он вдруг замолчал. Сдулся, как шарик, и отступил. Его плечи опустились. Он отвернулся, смотря куда-то в стену, и стал таким бесконечно уставшим. Маттиас сжал губы. Может, нужно было что-то сказать, но он только взял еще одну сигарету из пачки «Pall Mall» и закурил снова. Постояв в молчании несколько секунд, Клеменс развернулся и ушел в комнату. Послышался шум в прикроватной тумбе, открытие колпачка бутылочки с мицеллярной водой. В последнее время они часто возвращались к этой теме. Особенно в пылу ссоры. Как-то так получалось, что каждая их грызня заканчивалась одинаково: Клеменс говорил, что вся эта повышенная секретность у него уже в печенках сидит, а Маттиас называл его ребенком, и в конечном счете они расходились по разным углам минимум на несколько часов. Их парадокс был воистину забавен: на сцене от них буквально искрило эротизмом и двусмысленностью, они терлись друг о друга, Клеменс вставал перед ним на колени и вертел задницей, но вместе с тем каждое их движение и касание было педантично выверено. Ничего произвольного, ничего подозрительного, ничего излишнего, и любой игривый взмах ресниц в сторону Маттиаса — по сценарию. Маттиас был одержим их тайной, и он признавал это. Он никогда этого не скрывал. Если хочешь что-то спрятать — прячь на виду у всех. Но Клеменс его будто не слышал. Будто все доводы, что он приводил, не имели для него никакого значения. И это бесило Маттиаса так сильно, что рука порою горела жаждой стиснуть его тонкую глотку. Затушив сигарету, он поднял окно, чтобы проветрить кухню. На улице была зима. Тонкий слой снега лежал буквально повсюду. Вскоре должен был прийти февраль. Маттиасу исполнялось двадцать четыре в этом году. Он вернулся в спальню через пять минут. Клеменс уткнулся в телефон, на фоне сонный ведущий вещал новости по телевизору. Маттиас не собирался извиняться. Ничего неправильного он не сказал. Он никак не мог понять — неужели Клеменсу так сложно было принять эту жертву? Понять, что именно такую цену имеют их отношения? Им суждено было всю жизнь прожить в тайне. Так уж вышло. Некого было винить, что они родились сраными кузенами, а потом их семейные отношение перевертели через какую-то сумасшедшую мясорубку. Некого было винить, что они… влюбились? Друг в друга. Никто был не виноват, и им нужно было нести свой крест, вот и все. Мир всегда что-то требовал взамен. И если Маттиас принимал это, почему Клеменс не мог? — От тебя воняет дымом, — сказал он, когда Маттиас приподнял белое мягкое одеяло с левой стороны и сел на кровать. Вот же глупость. Клеменс и сам курил — и курил не меньше. Дым для него не был проблемой — как для курильщика с тринадцатилетнего возраста мог быть проблемой запах сигаретного дыма? Так что сказал он это исключительно потому, что злился. Детский сад да и только. — И? Клеменс взглянул на него, как на придурка, но с примесью злобы. — Переоденься. Маттиас хмыкнул. — Вот еще. Он лег на подушку, укрылся одеялом. Клеменс засопел, как обиженный ребенок. — Отлично, тогда я вызову такси, — заявил он, сел на постели, но встать не успел — Маттиас схватил его за горло и прижал обратно к подушке. Под самым центром ладони вздрогнул кадык. Маттиас навис сверху, не убирая руки, но Клеменс и не попытался вырваться. Лежал смиренно, как щенок. — Тебе сколько лет? Пять? — спросил Маттиас спокойно. Клеменс нахмурил светлые брови. — Пусти, — попросил он. Маттиас, конечно же, не отпустил. Только сильнее сдавил пальцы. — Успокойся. Все. — Я сказал, пусти. Взгляд его был очень упрямый. В уголках глаз остались разводы черных теней, на длинных светлых ресницах скатались комочки не до конца стертой туши. Маттиас вздохнул. — Тебе не кажется, что мы ссоримся по пустякам? — спросил он. Потому что это, правда, было уже глупо — устраивать сцены из-за того, что от него пахло дымом. — Не кажется, — прищурился Клеменс. — Меня затрахала твоя ревность. Беспочвенная и тупая. Маттиас поморщился. — Не давай мне повода — и ревности не будет, — сказал он. — Проще некуда. Хотя, может, он и лукавил. В нем всегда это было — нечто собственническое. Он с этим родился. Еще с детства он предпочитал ни с кем не делить ни любимые игрушки, ни друзей. Если у него была собака — это была его собака. Если у него был «Тамагочи» — это был его «Тамагочи». Если у него был друг — это был его друг. И Клеменс тоже был его. Всегда. Но Маттиас не был идиотом. Он не устраивал сцен, если ему не давали повода. — Я не даю тебе повода, — раздраженно отозвался Клеменс и брыкнулся под ним. — Я сотню раз тебе повторял, что это — образ. И я не собираюсь отсасывать каждому, кто на меня смотрит. Это только часть игры — и все. Но ты продолжаешь ебать мне мозги. — Не даешь? — рыкнул Маттиас. — Ты таскаешься с Андреаном по всяким притонам в чем мать родила — так ты не даешь мне повода? Я никогда не предъявлял тебе ни единой претензии, когда ты был на сцене. Хоть, блять, голый выходи. Если ты не заметил, у меня тоже есть сценический образ. Но я не вожу Андреана на поводке в обычной жизни по улице. И не ношу ремней по всему телу, когда иду в бар выпить пива. Это ты тут заигрался. И все же ревность была таким человеческим чувством. И стоило признать — раньше Маттиас не ревновал его… так. По крайней мере, до того июля, когда они впервые поцеловались. Вероятно, тогда он осознавал прекрасно, что ничего быть у них не может. Нельзя ревновать того, кто тебе не принадлежит и не принадлежал никогда. Но потом-то он распробовал. Он никому не хотел его отдавать, вот и все. Опять же — очень людская позиция. Клеменс и не подумал принять его аргументы. — Никто тебе не запрещает. Носи свои ремни, сколько хочешь. Хоть, блять, за молоком в них ходи. Маттиас не ответил. Только сжал челюсти, и желваки заходили под белой кожей. Это уже было совсем смешно. Хотя у них часто поднималась эта тема — еще до группы, до Германии. Проблема была проста, как дважды два: Клеменс любил внимание. Обожал его и купался в нем. Никогда не упускал возможности пофлиртовать с молоденькой кассиршей в «Нетто» или построить глазки официанту. Маттиас же, в свою очередь, это ненавидел. Он предпочитал не давать надежду людям, в которых не был заинтересован, и если видел, что ему оказывают знаки внимания, вел себя крайне вежливо, чтобы дать понять человеку, что это лишнее. Клеменс был другим. Именно это и создавало острые углы. И, конечно, он обожал, когда Маттиас ревновал. Просто светился от счастья. До тех пор, пока не назревала очевидная ссора. Иногда, бывало, они не разговаривали после этого друг с другом несколько дней. Клеменс уезжал к родителям — последние два года он неофициально жил на два дома, так что у него был выбор, пока родители не были против. Или, что тоже случалось часто, Маттиас просто завязывал ремень на его шее — как тогда, в день новоселья, когда Клеменс притащил в качестве новоиспеченного парня Андреана — и все заканчивалось довольно предсказуемо и в целом на хорошей ноте. — Ответь мне честно, — вдруг сказал Маттиас. Этот вопрос появился в его голове очень внезапно. Он не думал об этом секунду назад, но в следующую ему стало любопытно. Его пальцы обманчиво ослабили хватку на шее. Он спросил исключительно веселья ради, с абсолютно каменным лицом. — У тебя был кто-то с тех пор, как я вернулся? Конечно, он знал ответ. Клеменс посмотрел ему прямо в глаза несколько долгих секунд. — Разумеется, — ядовито ответил он. — Со счету сбился. Маттиас хмыкнул. Это была только часть игры, вот и все. Если Клеменс язвил — значит, наклевывалось перемирие. Так что, следуя своей роли, Маттиас несильно шлепнул его раскрытой ладонью по лицу. Бледная щека едва заметно порозовела. — Не вздумай, — предупредил он. — Я спросил тебя серьезно. Да или нет? Тогда Клеменс замолчал. И молчал подозрительно долго. Маттиасу не понравилась эта тишина. Вдруг он ответил, смотря прямо в глаза: — Да. И это было неожиданно. Как внезапный резкий пинок или тычок. Все же Маттиас был уверен в нем. Минуту назад. Каким бы Клеменс ни был легкомысленным, ветреным, каким бы доступным ни хотел казаться — они ведь состояли в отношениях. И Маттиас не думал, что он действительно смог бы поступить так. Предполагалось, что Клеменс просто отшутится — и все. Его лицо опасно застыло. — Когда? — низким, похолодевшим голосом спросил Маттиас. В глазах Клеменса резко иссяк всякий азарт, когда он понял, что ситуация приняла серьезный оборот. Он сжал губы. — Это было всего раз, — поспешно сказал он. Маттиас сжал его горло со всей силы. — Когда? — он расслабил пальцы ровно настолько, чтобы услышать ответ. — Когда ты только приехал. Через неделю или две. Маттиас смотрел ему в глаза. Они молчали около минуты. Лучше бы он не спрашивал. Он поморщился и убрал руку, чтобы отстраниться, но Клеменс вдруг подался к нему, схватил за шею и поцеловал, очень спешно и отчаянно. Маттиас стиснул губы, отвернул голову. Когда Клеменс не отступил, врезал ему по лицу ладонью — уже со всей силы, без шуток — и его голова вильнула вправо. — Пиздец, — сказал Маттиас. Встал с кровати и пошел в кухню. От сигарет во рту уже пересохло и горчило — курил обыкновенные, безвкусные — так что он предпочел достать из шкафа коньяк. Не то чтобы он часто пил. Коньяк ему подарил Эйнар на Новый год. Сейчас он был чрезвычайно кстати. Клеменс пришел спустя минуты две. — Послушай, — начал он. Редко бывало, чтобы Клеменс чувствовал себя виноватым. Но когда он говорил это, в голосе его была тонна вины. — Это был просто секс. Честно. Это… Я его больше даже не видел ни разу. Маттиас не ответил. Он быстро выпил рюмку коньяка, закрыл бутылку и поставил на место. — Маттиас, — позвал Клеменс. — Отъебись от меня, — коротко, резко, без какой-либо интонации сказал он. Он был чрезвычайно серьезен. Любого другого этот его голос напугал бы. Но Клеменс вспыхнул. — Да ради бога! Хочешь сказать, ты ни с кем не трахался, когда приехал? Маттиас подумал, не шутит ли он. — Нет! Нет, я ни с кем не трахался, когда приехал, потому что я думал, что мы с тобой состоим в отношениях! — прорычал он. Вся невозмутимость испарилась, будто ее и не было. — Мы состоим! И состояли! — заявил Клеменс. Не увидев никакого изменения в его лице, крикнул. — Я же попросил, извини меня! Это было всего раз! Маттиас промолчал. «Я же попросил». Очень забавно. Словно одолжение сделал. Он стоял около кухонного гарнитура, спрятав руки в карманы домашних спортивных штанов. Внутри у него все замерзло. Полная ядерная зима. Такое иногда случалось. Что-то очень, очень черное в самой его душе — так глубоко, что ничем не вырежешь. И ярость, что он испытывал в ту минуту, контрастным жидким огнем разливалась по всему телу, растворяла все органы, и это была очень неприятная, очень яркая боль Он ведь, правда, был уверен в нем. — Знаешь, что я думаю иногда? — сказал Маттиас низким голосом. Продолжил с хладнокровной расстановкой. — Что ты самоутверждаешься за мой счет. Вот, блять, для чего тебе эти отношения, так ведь? Ты знаешь, что я люблю тебя. Ты это прекрасно знаешь. Что я стерплю любую твою выходку, любой твой ебаный каприз. То, как ты шляешься по блядским притонам в одних ремешках и как раздаешь всем направо и налево свой номер телефона. Ты тащишься от этого, верно? Когда я ревную тебя, когда я злюсь. Ты, блять, просто кайф ловишь! Клеменс посмотрел на него во все глаза. Его ресницы дрогнули. — Думаешь, я не люблю тебя? — спросил он очень-очень тихо. Маттиас максимально демонстративно хмыкнул. Любил ли он его? В такие вот моменты Маттиас сильно в этом сомневался. Клеменс резко развернулся и пошел в коридор. Не переодеваясь из домашней одежды — серых хлопковых штанов и футболки с Муми-Троллем — наспех натянул ботинки и схватил куртку с вешалки. Хлопнула дверь. Ушел. Маттиас остался на кухне. Кулаки сжимались сами собой так, что ногти впивались в ладони, и костяшки пальцев белели. Он иногда думал об этом. О том, что для Клеменса все, что между ними происходит — не то же самое, что для него. Не та степень серьезности и привязанности. Что ему просто нравилось чувствовать себя самым важным. Нравилось, когда им восхищались и его ревновали. Нравилось осознание, что для Маттиаса он был самым дорогим. Маттиас медленно выдохнул через нос. Куда он, черт возьми, ушел? На часах было два ночи. Он бы даже такси не поймал — район тихий. И телефон он оставил на подушке. Так что спустя еще минут десять раздумий Маттиас взял сигарету, прикурил и пошел вниз, не надевая куртки. Термометр показывал –5, с моря дул зимний ветер. Снега намело довольно много для их краев. Клеменс нашелся около дома, прямо у подъездной дорожки. Сидел на низком железном заборчике, огораживающим зону кустарников. Уткнулся в ладони. Кажется, он плакал. Маттиас подошел, встал напротив. Улица была абсолютно пустой. — Пойдем в дом, — приказал он. Клеменс не отреагировал, даже головы не поднял. Маттиас глубоко затянулся. — Я сказал, вставай. Вниманием его не удостоили. Он простоял молча еще около двух минут, пока пальцы не начало покалывать, а огонек не дошел до фильтра. — Оглох? — повысил он голос. Злость начала подступать к его горлу, как тошнота, как изжога. Агрессия, которую временами тяжело было контролировать. Во многом он был благодарен появлению группы, потому что после репетиций, записей, выступлений ему становилось легче. Большая часть агрессии выходила — как будто пар в мороз — но все равно не вся. Вряд ли он смог бы обуздать ее когда-нибудь целиком. Он уже собирался было ступить ближе и схватить его за предплечье, потащить насильно, раз уж он не хотел слушаться, но Клеменс вдруг сам вскочил и ощутимо ударил его в грудь — так, что Маттиас чуть не упал на заснеженный тротуар, но вовремя выставил назад ногу. — Думаешь, блять, мне дохуя легко с тобой?! — крикнул Клеменс. Его звонкий голос эхом отпрыгнул от стен спящих домов. Лицо было красным от слез и холода, глаза все еще блестели. — Ты типа пиздец идеальный? Да ты же, блять, чертов тиран! Ебаный эгоист! Да за эти два года рядом с таким больным самодовольным ублюдком, как ты, надо награду давать! Думаешь, мне дохуя нравится твоя постоянная ревность? Открою тебе секрет — это пиздец какое сомнительное удовольствие! Думаешь, мне нравится, что я, блять, тебя тронуть на улице не могу? Что я постоянно должен вешать лапшу на уши всем вокруг, включая собственных родителей и тетю с дядей — думаешь, это пиздец как мне нравится? Тот факт, что у нас нет будущего — думаешь, я от этого кайф получаю?! Он замолчал. Отвернулся. Наверное, все соседи в радиусе двух кварталов его слышали. Маттиас выкинул окурок в урну, стоящую неподалеку. — Идем домой, — сказал он. Клеменс не ответил. — Я сказал, блять, пойдем! — Или что, Маттиас? Прямо здесь меня изобьешь? — очень провокационно поинтересовался тот. — Так начинай! Мы сейчас тут как раз полный зал соберем! На третьем этаже и правда зажегся свет. Маттиас схватил Клеменса за локоть. — Либо ты идешь сам, либо я тебя туда затащу силой, — прорычал он ему в лицо. Клеменс шмыгнул носом, вырвал руку и молча пошел в сторону крыльца. В квартире Маттиас схватил его и привалил к стене так, что Клеменс ударился затылком. Он сразу же поцеловал его, больно укусил. Клеменс не стал его отталкивать, но и отвечать — тоже. Губы его были очень холодные и мокрые. Маттиас отстранился от него, отошел на шаг. — Что? — спросил он. — Чего ты хочешь? Клеменс отвернул голову. — Хочу, чтобы ты понял, — ответил он раздраженно. Затем его голос вдруг поменялся, упал. — Это было один раз. И я… Послушай. Я не… Ты правда думаешь, что я с тобой трахаюсь, только чтобы… типа… быть любимым? Или что? Маттиас помолчал. — Знаешь, что меня злит? — спросил он. — Что ты знаешь. Ты понимаешь. Как я люблю тебя. И ты можешь воспользоваться этим, как захочешь. И ты пользуешься этим. — Но я тоже, — гневно возразил Клеменс. — Что? — Люблю тебя. Они затихли, оба. Маттиас вздохнул. Вдруг ему ужасно захотелось спать. В конце концов, они попали домой лишь к часу ночи, во многом потому, что Маттиас вынужден был забирать Клеменса из клуба. Из-за которого, собственно, и началась эта грызня. Он молча скинул ботинки и пошел в спальню. Лег на кровать и укрылся одеялом. Клеменс так и стоял в прихожей еще около пяти минут, прежде чем все-таки лечь рядом. __________ * — Slipknot — «Killpop» (We were meant to be together| Мы были рождены друг для друга Now die and fucking love me| Так что сдохни и полюби меня We were meant to hurt each other| Мы были рождены, чтобы ранить друг друга Now die and fucking love me Так что сдохни и полюби меня)ØØØ
Они больше не поднимали эту тему — тему этого «одного раза», но Маттиас и не хотел знать подробностей. Конечно, его злость была иррациональной. Это ведь было два года назад. И тогда их отношения, правда, были в довольно странном положении. Маттиас только вернулся, Клеменс еще на него обижался, злился и ненавидел его. И Маттиас, правда, старался поставить себя на его место. Представлял, что было бы, если бы это Клеменс бросил его. Это помогало на несколько секунд. Вспоминая Германию, он закономерно чувствовал себя куском дерьма. Но затем все возвращалось. Он ведь и правда не думал о том, чтобы завязывать всякие интрижки с кем-нибудь еще. И он старался. Старался для этих отношений с первого же дня. А Клеменс пошел трахаться с кем-то за его спиной. Между ними осталось напряжение еще на несколько дней. Маттиас думал, Клеменс сбежит домой, но он этого не сделал. Упрямо остался, даже по вечерам был где-то поблизости, уткнувшись в свой смартфон, и вместе с Маттиасом ездил на репетиции. Это было трогательно, в какой-то мере. Потом встретили день рождения. Отпраздновали в хорошем, тихом пабе, в довольно уютной обстановке, и людей набралось на целую небольшую, шумную компанию — и Эйнар с Соль, и Аустрос с парнем, и Андреан с парнем, несколько ребят-техников, с которыми они отлично сдружились в студии, старые университетские приятели, вернувшиеся из Брюсселя в прошлом году. Клеменс с Андреаном предпринимали попытки вытащить всех в клуб, но Маттиас был непреклонен. Он ничего не имел против клубов. Они часто выступали именно там. Но вне концертов ему не очень нравилось. Он, конечно, не сдержался и демонстративно беззаботно предложил Клеменсу и Андреану идти одним, сразу после праздника. Андреан было воодушевился этой идеей, но Клеменс посмотрел на Маттиаса почему-то как побитая собака и закрыл эту тему. Маттиас не стал об этом думать, но, может, именно этого взгляда он и добивался. Ему подарили много всякой забавной ерунды. Вещей вроде кальяна, сборника игр на приставку и — боже, для чего вообще? — вафельницы. Кроме того, дома, куда они вернулись ближе к утру, Клеменс, все еще бодрый и веселый из-за нескольких литров пива и пары шотов текилы, сделал ему второй подарок — больше смеха ради — и вручил ошейник. Красивый, широкий, черный, с шипами и большим кольцом для поводка. Вообще, ошейник предназначался для Клеменса. Это была необычная задумка. Он сказал, что Маттиас будет его на него надевать, и Клеменс будет носить его на сцене, на интервью, на улице и, может, даже дома. И это было весьма… романтично? И забавно. То, как они смеялись, примеряя его. На тонкой белой шее Клеменса грубый кожаный ошейник — вот парадокс — смотрелся весьма изящно. Это было последнее яркое, теплое воспоминание перед тем, как Клеменс бросил его. Теперь больно было думать об этом. Маттиас выпил сто пятьдесят грамм скотча залпом, даже не поморщившись — во многом потому, что задумался. Он не собирался приходить в этот бар сегодня, но в последние две недели часто здесь бывал. Вот же смех — даже бармен его запомнил. Барменом был пузатый милый байкер из Чехии. Звали его Павел, он жил в родной Праге лет до тридцати, прежде чем перебрался в хмурый северный Рейкьявик, и закономерно знал абсолютно все о хорошем пиве. Когда Маттиас засиживался до трех ночи и оставался одним из немногих посетителей, Павел болтал с ним о всяком. Кроме того, он знал Маттиаса и его группу, и поэтому делал ему всякие скидки, что тоже, в общем, было очень даже мило с его стороны, ведь он не должен был. Маттиасу нравилось беседовать с Павлом. Плюсом было то, что, сколько бы Маттиас ни выпил, в целом он оставался в довольно ясном сознании. Появлялись разве что усталость, сонливость, заторможенность и болезненное желание откровенничать. Такое, что ему хотелось рассказать хотя бы Павлу обо всей своей смешной до коликов жизни. Вывалить все как на духу, и, может, наконец поплакать. Но он не смог бы. Барьеры никуда не девались, лишь чуть размывались с помощью чего-нибудь выше сорока градусов. Да и Павлу не стоило всего этого знать. Не про Клеменса. Не про то, какие отношения Маттиаса связывали с его двоюродным братом. Не про то, что Маттиас любил его, как тупой идиот. И не про то, как Клеменс порвал с ним три недели назад, сказав, что «они проиграли». Что он устал и больше так не хочет. Что у них нет будущего. Никакого, абсолютно, и глупо тратить на это время. Забавнее не придумаешь. — Повтори, пожалуйста, — попросил Маттиас, отсчитывая две тысячи крон. Павел стрельнул пепельно-серыми глазами на часы на своей руке. — Уверен, друг? — спросил он. — Уже четвертый час. Маттиас нахмурил брови. — Прости. Вы закрываетесь? — хотя он помнил, что бар работал до шести. — Да нет, — пожал плечами Павел. Пояснил на все еще хромающем исландском, хотя учил его пять лет. — Мы есть открыты до шести утра, как всегда, потом санчас и закрытие. Удивительно, что ты еще не выучить, — он по-доброму улыбнулся. Он вообще выглядел добрым малым с этими его рыжеватыми усами и бородой. — Просто ты тут сидишь уже три часа и пропил целое состояние. Как еще на ногах держится. Маттиас изобразил улыбку. — Я крепкий орешек, — сказал он практически твердо, устало глядя в свою рюмку, которую Павел послушно наполнил скотчем. — Что тогда сюда ходишь? — хохотнул Павел. — Все равно эффекта нет. Маттиас замолчал. Не то чтобы эффекта не было. Да, он пьянел не так стремительно и сильно, как многие его знакомые, но все же чувствовал это приятное, сладковатое пьяное тепло в груди, расфокус и медлительность, словно вокруг все было в слоу-мо. Так что нельзя было сказать, что он оставался трезвым. Просто он лучше мог контролировать свой язык и не заблевывал все вокруг наутро. Он смотрел в одну точку около двадцати секунд, прежде чем честно сказать, пожав плечами: — Домой не хочется. И да, это была правда. Домой ему не хотелось. Последние дни в его небольшой квартирке находиться было сложновато. Пусто и холодно. Он пытался ездить к родителям, мама не могла нарадоваться его визитам, но и там, в кругу семьи, на теплой кухне, все равно было что-то тяжелое внутри. Еще сложно было осознать до конца, что все закончилось. Что Клеменс заблокировал его в соцсетях и закинул в черный список его номер. С тех пор, как он бросил его посреди улицы, возле клуба, в котором они выступали, Маттиас не связывался с ним даже по поводу группы. Все вопросы решал Эйнар, как какой-то адвокат — связующая нить двух сторон. Просто нелепость. Павлу он этого не рассказал. Маттиас отравился домой ближе к пяти утра. Шел пешком, так что на пороге собственной квартиры был к девяти. Совершенно глупо уснул на диване в гостиной и проспал до шести вечера. В одиннадцать утра он должен был появиться в студии звукозаписи, поэтому, проснувшись, обнаружил пятнадцать пропущенных звонков и больше двух дюжин СМС от Эйнара и Юноса, их продюсера. Перебивались они с обеспокоенных «Ты где?», «Мы волнуемся», «Ответь» до отборных проклятий. Маттиас решил не откликаться — в этом не было совершенно никакого смысла теперь, спустя столько времени. Так что он предпочел перенести пепельницу в спальню, включить плазму и пялиться в смартфон под марафон «Властелина колец». Он не хотел связывать это свое состояние с расставанием. В конце концов, в Германии он прожил без Клеменса целых два года. Он ведь жил, верно? Да, ему потребовалось время, чтобы отвыкнуть. Чтобы абстрагироваться и найти в своем положении что-то хорошее. На полную адаптацию Маттиасу тогда нужно было меньше полугода. Он справился. Сделал однажды — сможет еще раз. О чем-то таком он думал процентов сорок своего времени. В остальном его бросало из родной, знакомой ярости в невероятную тоску. Из огня и пепла — в самый лед. Эта агония была мучительной.ØØØ
Маттиас не собирался идти в тот бар. Не собирался унижаться и строить из себя черте что. Клеменс бросил его — конец истории. Ни к чему были эти сцены. В тот раз Клеменс был трезв и совершенно точно понимал, что делает. Он собственноручно заблокировал Маттиаса повсюду, начиная от фейсбука и заканчивая сраным Инстраграмом, и абсолютно ясно дал понять, что видеться они больше не будут. Сложно было разглядеть в этой ситуации двусмысленность. Маттиас и не пытался. И Маттиас все еще имел гордость. И гнев. И, может, именно злость подтолкнула его сделать то, что он сделал. По крайней мере, пока он ехал в такси — ехал от Павла, так что на тот момент уже выпил несколько шотов — он не думал о том, чтобы просить у Клеменса прощения или еще хоть как-нибудь перед ним унизиться. Он достаточно унижался перед ним за прошедшие два года. Достаточно прощал его идиотские выходки и выполнял все его детские капризы. Бывали мгновения, когда он зло думал о том, что ему нахрен не нужны были эти отношения. Что они душили его и совершенно ничего хорошего в них не было. Он очень настойчиво себя в этом убеждал. Он так сильно заставлял себя возненавидеть, ведь ненавидеть было легче легкого. То, что Маттиас с детства умел в совершенстве. Но когда он зашел в небольшой бар в субботу в два ночи, у него было не больше двух секунд, прежде чем ужасающая, мучительная тоска сдавила его глотку и легкие. Он искренне был к этому не готов. В груди растворилась сладковато-горькая теплота, как таблетка в стакане, когда он увидел — Клеменс стоял за барной стойкой в прозрачной черной блузе с короткими рукавами и улыбался двум парням, пьющим пиво. У него были едва подкрашены глаза, белые волосы растрепаны, и на ушах покачивались крупные цыганские серьги-кольца. Сквозь прозрачную ткань просматривались татуировки на груди. Маттиас застыл всего на одну-единственную секунду. На мгновение в голове мелькнуло — стоит уйти. На кой-черт он вообще пришел? Устраивать сцены на глазах у людей? Но вряд ли он это контролировал. Он знал — уже не ушел бы, потому что увидел его. Это было естественно, как гравитация. Так что он подошел к стойке. Людей в зале было довольно много — все же выходной день — но у бара стояли лишь несколько человек. В воздухе витал сигаретный дым, под потолками из колонок играли «Queen», в зале жужжал гул голосов. Маттиас сел на высокий деревянный стул, и Клеменс, заметив его, тут же изменился в лице. Игривая улыбка стекла с его губ, брови нахмурились. Он подошел к нему. — Что ты здесь делаешь? — спросил грубо, без всяких приветствий. И всего за секунду Маттиаса поглотила омерзительная ярость. Во многом это была обида. Они с Клеменсом не виделись с тех пор, как Эйнар собирал группу, чтобы обсудить предстоящее выступление на фестивале и все-таки назначить новую дату записи песни, раз уж Маттиас пропустил предыдущий раз (они могли бы записать раздельно — в конце концов, это же была не проблема, но Эйнар не особенно любил записывать фрагментами). Все это было неделю назад. И не то чтобы Маттиас надеялся на радость со стороны Клеменса и распростертые объятия — тот с ним не говорил. Но его резкое недовольство ударило слишком болезненно. — В смысле? — самым безразличным голосом, на который только способен, уточнил Маттиас. — Это вроде бы бар, нет? — Иди в другой, — резко отозвался Клеменс. — Какого хера ты так говоришь со мной? — Маттиас приподнял брови. Он смотрел прямо в глаза напротив, холодные-холодные. Его голосом можно было колоть лед. — Я твой клиент. Так что будь добр, обслужи меня. Клеменс сжал зубы. Это было видно в полутенях. — Уходи, — сказал он снова. — Ты пьян. Маттиас сделал вид, что не услышал. — Я буду ром, — процедил он с непроницаемым лицом и протянул кредитную карту. Клеменс не ответил. Его взгляд был нечитаемым. И всего на крошечное мгновение — долю секунды — Маттиасу показалось, что его серые глаза сверкнули влагой, но с чего бы? С чего бы ему, блять, было плакать? Это он его бросил. Он взял и все обрубил, сам ушел. Какого черта он сейчас играл жертву? Клеменс молчал несколько долгих секунд, прежде чем наклониться ближе, чтобы музыка и шум разговоров не заглушали его слова: — Предоставьте документы, пожалуйста, — невинно попросил он. С совершенно пустым лицом. И тогда Маттиас, правда, поразился его упрямой враждебности. Если бы не ярость — эта боль была бы просто невыносимой. Но злость всегда спасала его. Ненавидеть всегда было легче. — Какие еще документы? — спросил обманчиво сдержанно. Клеменс язвительно улыбнулся. — Вы же клиент, верно? Откуда мне знать, что вам уже есть восемнадцать. И это было даже поразительно. То, каким безжалостным он мог быть, когда хотел. За его обворожительной улыбкой скрывался порою кто-то очень жестокий. Маттиас понял это впервые очень ясно, когда Клеменс приволок в его дом своего «парня», спустя столько времени молчания, разыграл сраную сценку, только чтобы причинить ему боль. Только чтобы увидеть его ярость и мучение. Только чтобы укусить посильнее. И если Маттиас бил его физически, Клеменс мастерски делал это ментально. Но они ведь были вместе почти четыре года. И до этого они были семьей всю их чертову жизнь. Было время, когда Маттиасу казалось, это не изменится, и единственное, что спасет их от этих отношений — это смерть. Глупо, конечно, и где-то даже по-детски. А теперь они стояли друг напротив друга, как разобиженные супруги после развода, и это было очень больно. Словно и не было никаких отношений. Никакой любви. И, конечно, было предельно ясно, что они больше не станут друзьями. Не после того, кем они были. Маттиас понял это довольно давно. Но такого все равно не ожидал. — Отлично. Тогда я возьму «Спрайт». Клеменс хмыкнул. Потом отдал ему стеклянную бутылку, молча предоставил терминал для карты, протянул чек и ушел к другому краю стойки, чтобы дальше протирать стаканы и кокетничать с какими-то парнями. Маттиас же продолжил просто сидеть за стойкой и пить чертов «Спрайт» — потому что он не собирался отступать и уходить, как проигравший. Его то окутывало гневом, то остужало острой грустью, и эта грусть была похожа на самую сильную на свете скорбь. Он знал — просто нужно было возненавидеть. Это был самый легкий, самый действенный способ. Просто разозлиться так, чтобы хотелось убить — как тогда, в первый день в своей квартире, когда Маттиас разбил над его головой бутылку, а потом избил его ремнем. Маттиас, правда, пытался. Но ребра его все равно сводило очень болезненным, мучительным чувством, когда он скользил по нему взглядом. Потом к нему подошла довольно милая девушка и завязала разговор на английском. Невысокая брюнетка с очень яркими красными губами. В общем-то она была симпатичной, но Маттиас никогда не был одержим внешностью, и ее сексуальность его не трогала. Он поддерживал диалог из вежливости, затем попросил ее купить себе выпить — передал ей наличку, когда она сказала, что у нее с собой права — и наслаждался непроницаемой маской Клеменса, который наливал ром, флиртуя. В конце концов, если Клеменс хотел играть грязно — почему Маттиас не мог? Он просидел в баре еще около двух часов — Энн, туристка из Ирландии, пригласила его к себе за столик. Будь он потрезвее, вряд ли пошел бы, но после еще двух рюмок рома согласился не раздумывая, очень натянуто изображая улыбку. Это была своего рода месть — он отлично чувствовал взгляд Клеменса в свою спину, пока уходил, — но потом, уже в такси, когда Энн предложила поехать к ней в отель, накатила вина. И это было действительно глупо — ведь Клеменсу всегда было плевать, верно? Теперь-то он наверняка времени зря не терял. Он не гнушался трахаться с кем попало, даже пока они были вместе. Так почему он не мог, сейчас, когда все кончилось? Но он все равно ушел. Когда машина подъехала к отелю, Маттиас остался внутри, сказав Энн, что ему срочно нужно уехать по работе. Она попросила его номер, так что он забил ей его в айфон, додумавшись придумать какой-нибудь левый. Потом уехал домой, не стал возвращаться к Павлу, но купил себе бутылку виски в круглосуточном «Каско». И — да ладно, Маттиас, по сути, не сделал ничего плохого. Но потом, наутро, именно он почему-то чувствовал себя куском дерьма и сам не знал, какого черта. Он провел дома весь день, а к вечеру решил пойти в тот чертов бар, к Клеменсу, и… что? Извиняться? За что? Он даже не переспал с ней. А переспал бы — разве теперь это имело значение?