***
Забрезжил рассвет, рассыпая рыжие искры по влажным камням утреннего неба. Умытые росой, травы пахнут по-особенному. Твирь, успевшая соскучиться по теплу дня, призывно потянулась к солнцу, целуя воздух неизменной пряной терпкостью. А воздух, ветром танцуя над Степью, подхватывает и разносит эти письма трав над Горхоном, его берегами, домами, оврагами и кладбищами, доставляет утренние вести в каждый дом, в каждое окно, распахнув ставни с дребезжащим звоном нового дня. Да, умытые росой, травы пахнут по-особенному. Легкие вдохнули, сердце встрепенулось, река, давно вскрывшая ледяной панцирь, подернулась лёгкой рябью, будто поёжившись от внезапно налетевшего ветра - над Степью раздалось раздражённое гаркание, потревоженных птиц и хриплый заливистый смех, который мог бы показаться детским, не будь он таким шершаво-шелестящим. Детский и был. Для степняков и живущих около, игры маленьких одонхе не в новинку: гоняют воронов по утрам, собирают дикие травы, будто взрослые - твирь, да быков пасут - те, кто постарше. Вот и все игры. Мышат диких ловят ещё. С городскими не общаются: разные ветра, разные песни, разные игры... Утром седьмого дня, по высеченному солнцем первому огню, одонги вышли на большую жатву чёрной твири. Степь притихла, уступая дорогу мудрым. Утром седьмого дня, где-то на краю умытого росами рассвета, на примятой тёплой траве, последний из великого рода менху нагло соблазнял столичного дохтура знаниями, отнюдь не научного характера. Степь притихла, укрывая тайны мудрого.***
- Ай! Ворах! - Цыц, столица! Напрашиваешься, стало быть? А я ещё не закончил. - Не то, чтобы... мне кажется, я слышал что-то... Артемий Бурах, устало вздохнув, поднялся, расправив могучие чресла, аки Аврокс, и устремил взгляд синих глаз в сторону предполагаемого шума. Бакалавр сочным шлепком разогнал надоедливых комаров - у Артемия от этого звука что-то внутри томительно сжалось. Послышался сиплый, шелестящий смех. - Ну! Я же говорил, что слышал. - Ойнон, помолчи, я же... Куст предательски вздрогнул, сотрясаемый уже неприкрытым разноголосием смеха. Недовольно гаркнул испуганный ворон. На полянку, очерченную степняками высыпала группа смущенно перешептывающихся детей земли. Плоть от плоти Матери Бодхо. Одонхе все, как один - десять голов: два младшеньких и восемь мудрецов с корзинками чёрной твири. Ох, не то место выбрали медики для своей научной конференции. Бакалавр, не видя за широким станом менху происходящего, нервно сглотнул, приготовившись исполнить давнюю мечту столичного детства и пробежаться, в чем мать родила, по утреннему полю да сразу в реку. Менху неуверенно заговорил на непонятном медицинскому светиле языке. Это была не латынь. Даниил Данковский не любил ощущение потерянности и непонимания происходящего, поэтому инстинктивно напрягся, нервно вслушиваясь в шуршащую, скрипучую речь. Солнце целовало лучами подернутый дымкой горизонт - рассвет уступал место утренней прохладе. Высокие травы заботливо хранят свою тайну.***
Три штриха по бокам, один круг на солнечном сплетении, два - у сердца. Краска - тёплая, горячая, засыхает - бурая. Менху стоит не шевельнувшись, слушает мудрые сказки земли под тихие напевы её детей. Что-то там сложилось в звёздах, что-то мелькнуло в широких глазах Матери Бодхо, что-то за ниточку, за линию свело их всех в один момент на одних травах, под одним небом. Теперь, стало быть, не прощаться со столицей мутным зябким вечером. Теперь, стало быть, по зиме не замести метели ничьих следов, не гнаться волком за исчезающим в снежной дымке составом, не кричать вслед удаляющимися равнодушному стуку колёс... Так, стало быть. Пожар на небе, ничто не ново, твирь собрана, берега умыты, комар назойливо жужжит над ухом. Трава покалывает голую кожу, а на душе тепло-тепло от сонных тихих объятий. Степные травы преданно хранят свою тайну.