За преступлением следует наказание

Руслан Давай поговорим завтра, это очень срочно. Это ультра срочно. Пожалуйста, очень срочно. Юлик Да? Пишов нахуй, с русским не лады? Похуй на тебя, ебал я. Не хочу с тобой разговаривать. У игрушечных тоже есть чувства. Руслан Останься завтра дома. Юлик Зачем? Руслан Просто останься, пожалуйста

— Мама. — Да? — Думаешь, я поступаю по совести, если не хочу бросать без новостей того, кем дорожу? Она взирает с подчёркнутой издёвкой. — Конечно. Руслан неоднобоко думал о многом в последние жуткие часовые мандражи стенок сознания, но под боком у любящей матери все эти мысли, простреливающие виски, кажутся никчёмными. Они смотрят фильмы и скачущую рекламу с СТС, Тушенцов дожёвывает остатки торта без чая и пялит в потолок. Почему это не могло начаться раньше? Зачем нужен был такой недешёвый старт развитию их отношений? Евгения даже лежит на разложенном диванчике с особой женской грацией. Он смотрит в её лицо, откуда пружинят отсветы глянца экрана в полутёмной гостиной. — Цени момент, — говорит, поворачиваясь к нему. Глаза в глаза. — Сам понимаешь, как беспощадно время. Руслан, если уж откровенно, не до конца осознавал, что буквально на днях его привычную жизнь пустят под гильотину. Он уедет к малознакомому дяде в Ачинск, потеряется у Центра, у парней, у Насти тоже, даже у Дани — родного — спрыгнет с ладошек. А об Юлике даже тревожиться не хотелось, этот страх был вне зоны разумного, но предчувствие волокло всё-таки когтистые ручищи к горлу, нажимая в пульсирующие вены, ограничивая порции кислорода. — Я спать буду, мам. — Десятиклассник вяло поднимается. — Хочу выспаться. — Да? Ты не пойдёшь завтра в школу? — Откуда ты… Почему? Н-нет. — Тебя никогда не заботило бодрое состояние на уроках. В этот раз что-то случилось? Кто-то такой важный, а? — Тушенцова жуликовато-пристально щурит глаза. — Я тебе всё прощаю в эти дни. Ты у нас жертва обстоятельств теперь получаешься. — Да? — Я скажу, что тебе плохо. — Кстати, что с документами? — Ну, знаешь, директор не особо церемонился, может, он тебя не любит, ты что-то натворил? — Я святой. — Учительница математики у тебя отнекивалась, не хотела пускать, а этот ваш Александрович Онешко — за пожалуйста и спасибо готов был тебя пульнуть. Сознаешься мне, нет? Придётся же самой выяснять. — Я его сыночку насолил. — Крупно? — Очень крупно, — скалится, — из-за меня он завтра тоже не идёт в школу. — Оу. Ну… Кстати, познакомишь с той девочкой, из-за которой ты остаёшься? Брось, твоя хитрость и всезнайство и на этот случай распространяются, просто не хочешь принимать правду. — Непременно. А сейчас — спокойной ночи. Если свой квартирный дом Руслан найдёт по холодной ручке, то многоэтажку Юлика — по одному его запаху. Он стоит под окном и прекрасно понимает, что Онешко прячется за шторкой и втихомолку разглядывает его смущённое лицо. Бабушка-путешественница с грохотом коленных суставов вытряхивается из подъезда, и Тушенцов считает это за помощь свыше, ныряя внутрь. Юлик точно его потерял. На часах 7:15, на душе объёмистый булыжник. Язык прилип к нёбу. Руслан поднимается на нужный этаж и пишет слова благодарности Лизе, которая рассекретила берлогу Онешко. Тушенцов становится напротив правильной двери. Он трогает ручку, от которой дёргается. Льдистая оторопь. Руслан звонит, и Юлик мгновенно открывает, не прождав и секунды. — Да? Тушенцова крупно встряхивает. Юлик такой нежный… — Юлик, я… — Ты? Он захлопывает дверь. — Да ты знал, что я приду, — сердится Руслан. — Открой, ребёнок. — Отъебись. — Я сказал, открой. — Чё? Соси хуй, Руслан. — Открой, Юлик, я буду ручкой стучать. — Не ебёт. — Открой. — Нет. Тушенцов нарочито громко шипит. — Юлик, пусти! — его срывает на крик, эмоции вверх дном. — Пусти! — Не ори! Нет! Не пущу! — Ю-лик пус-ти! Пус-ти! — Руслан позволяет себе пнуть дверь: так в нём гнев беспутно пламенеет. — Да ты же остался уже дома! В чём проблема?! Онешко хрипит. Его разрывает от суматохи, которая гулом дребезжит внутри аорты, ему режет пястные тупое появление тупого Тушенцова, но он обманет всех вокруг, кроме себя, сказав, что не ждал. Руслан ударяет кулаком, Юлик открывает, и первый падает, цепляясь за помятого сном и зевающего Онешко. Юлик ударяется задницей о ламинат в прихожей, Руслан ненароком задевает его тазовую кость запястьем, и они застывают, глядя друг в друга. У Онешко глаза не бегают — бегают жемчужные зябкие блики в них, и Тушенцов считает каждый из тысячи прекраснее работ Рафаэля. Руслан цепляет прядь на указательный палец, костяшками по скуле. Кроме бликов солнечный яд и растерянность. — Я так скучал, — признаётся дрожащий голос. Юлик противится. — Я не прощу. — Блики приумножаются, грёзы в радужках сквозят полоумием, и Руслан уже тогда знает, что его простят. — Юлик. Я не люблю её. Она мне не нравится. Она не ты. И она девочка. Но это ничего не меняет. Это ничего. Юлик, ты понимаешь, что нравишься мне ты, а не Настя? Она сама меня поцеловала, а я не успел среагировать, я просто… Онешко наклонил голову. Руслан продолжил: — Я, может, и не заслуживаю твоего прощения, но я достоин твоего времени на извиниться? — Прядь завитком по пальцу. У Юлика роскошные волосы. — С тобой одни проблемы. — И что теперь? — Я их не хочу. Я не хочу терпеть, чтобы чувствовать, я не хочу противостоять, мне не нужна такая тяжесть. — Онешко сжимает его руку и отводит от волос-лица и сердцевины эмоций. Нельзя его туда пускать. — Я хочу так, чтобы без боли — ты на это не способен, ты, инфантильный, мерзкий, уёбищный, тупоголовый, мразотный, скотский… Тушенцов признательно улыбается. Осень в утреннем рассвете, окно квартиры в пятнистых от дождя загорелых листьях, комнаты в оттенках золотого, пыли и мраморной сквозящей боли. Юлик ломается — дохнет от безнадёжно прорванной грудной клетки. — Что ж такое-то… Он вскакивает, за ним тоже и Тушенцов. Юлик, не оборачиваясь, бредёт на кухню. Позвонком в грубый стол, лицом по направлению к ошибкам — главной ошибке — Тушенцову Руслану Сергеевичу. Главная ошибка вызывающе проталкивается в стезю его личного комфорта, улыбается, удовлетворившая эгоистичную потребность в чужом обожании, Юлик предпринимает попытку спрятаться. Рука, ещё одна, по сторонам от его бедёр. Онешко сглатывает. — Ты ждал меня? Юлик не понимает, как безрассудно он лжёт. — Нет. — Почему от тебя так пахнет? — Чем? — Это одеколон. — Руслан медлит, пока Юлик очухивается, и кончиком носа утыкается под мочку. — Одеколон. Тушенцова поблизости критично много, и Юлику жалит лёгкие от его кедрового-елового мальчишеского аромата. Он реагентом краснеет, о зубы бьётся застеклённое недоумение. — Апельсин и лето. — Тушенцов отстраняется сам, пока на лице Юлика играются ощущения в ямочках и ресничках. Юлик вопит, а наружу — недовольное фырканье. Руслан играется с тем, как много ему позволяется. Его цепкие ледяные пальцы под домашнюю футболку к нижнему ребру. Онешко встряхивает волосами и уводит глаза. У игрушечных тоже есть чувства. — Не надо. — Ты не понимаешь, — настоит Руслан, но пальцы убирает. Теперь к позвоночнику, чтобы на раз-два-три всего Юлика по кусочкам. — Ты просто слишком гордый. — А ты? Когда Онешко смотрит сверху-вниз и так очаровательно борется со всем, что в нём взрывается без гарантии на восстановление, что втиснуто за эти короткие времена с запахом кедрового-елового, что кричит с тактом, Руслан готов признать поражение, но только на немножечко. Юлик болезненно-чарующе ухмыляется. Солнце ныряет средь локонов. Блики ярче. Руслан признаёт поражение. Эйфория клейкой сладостью. — Мне нужны доказательства, а не слова. — Куда уж выше задирать подбородок? Издевается, показывая шею. — Руслан, ты понимаешь? Почему я должен верить? Зачем я должен? — Потому что и я нравлюсь тебе. Ты есть внутри меня. Я — внутри тебя. Насупится, пока не нарастёт градус. Духота. — Аниме-штампы. — Я люблю Кизнайвер, — подтрунивает Тушенцов. Юлику кажется, что Русланы Сергеевичи должны быть под запретом. — Я уезжаю в Ачинск. — Не куплюсь, дешевишь с трюком. — Как хочешь. — Он жмёт плечами. — Я сказал правду. — Ачинск? — Юлик кривит бровью. — Какой такой Ачинск? — К дяде. Насовсем, вроде бы. — Что? — Мама сказала, что так меня жизни научит. — Что ты натворил? — Смешок. — Ачинск так далеко… Ачинск-то далеко, а Руслан всё ещё критично близко: на расстоянии миллиметра от точного попадания в сердце и душу, на расстоянии пары сантиметров от лица, на расстоянии световых лет от реального. — Я убил человека. Юлику смешно. Когда Юлику смешно, он так красиво в это не верит. — Математичку? — Не стыдишься ещё так шутить? Его звали Боря. — У Руслана глаза горят чёртовым жжёным пергаментом. Какие-то дьявольские-маниакальные. — Он, наверное, любил брендовые шмотки, своего тощего друга, может, был популярен у девчонок. Юлику не смешно. Теперь он красиво недоумевает. — Ровесник, может, на пару годков старше. Такого вот роста. Глаза живые. Голос скрипучий, может, курил. Наверняка пробовал наркотики. Мне ещё показалось, что он очень отчаянный. Кровь у него красная. Как и у всех. Вместе с рвотой — зелёно-чёрная какая-то, с серым подтоном. — Что? — Достаточно убедительно? — Достаточно… Но, знаешь, слова, они… — Юлик. — А? — Я не буду тебе врать. Я просто хочу, чтобы ты знал. Не про оттенок его, мёртвого, крови… — По губам змеится ухмылка опасно привлекательного характера. — Я не люблю Настю, ни за что бы не полюбил, я еду в Ачинск, уже, может, завтра, мой папа умер молодым, я полюбил сейпинк, фисташковое мороженое, убил человека в семнадцать, влюбился тоже в семнадцать. А ещё я уважаю нашу геометричку. И мне нравится торт с безе. Ночью я пишу про тебя очерки, которые соберу в песенки, не сплю, не прячу от мамы пиво в холодильнике. Мне нравятся твои волосы, слова и прикосновения, твои жесты, твои эмоции, твои… Губы. Твои пальцы, я уже про них говорил? Мне нравишься ты. Мне не нравится Настя. И целоваться мне с ней не нравится — дружить уже да. А с тобой дружить — нет. Юлик потрясён; аккомпанируя сердцу, визжит чувство, раскалённое и манипулирующее, дурманящее, толкающее поддаться рукам Руслана, поверить его словам. Юлику этот кедровый-еловый уже поперёк горла. — Ты правда уедешь? — Да. Молчание. Взрыв. — Зачем? — Я убил человека?.. — Твоя мама так тебя наказывает? — Такого рода боль, по её мнению, научит меня большему, чем исправительные работы и колония. — Она… Хитрая. — Умная. И хитрая. Очень расчётливая. И обожает свою работу больше меня. — Останови свой поток фактов, — усмехается Онешко. Он накрывает губы Тушенцова ладонью. Так горячо. Так холодно: тянущей резью и льдинами прямо по сосудам. Руслан убирает его руку. Взгляд такой сумрачный и безотрадный… — Я обманул тебя ещё раз. — Да? — Юлику нахуй неважно. — Что такое? — Я уеду сегодня. — Сегодня? Мы так много не успели обговорить и сделать! Ты вообще серьёзно? — Шутишь? Конечно. Юлику хочется его пальцы под футболкой. Голос грудной, собирающий все ощущения в безотносительную точку. Нет слов. В глазах Тушенцова пелена, застилающая потемневшую бездонность, и дичайшее возбуждение. Онешко румяный, сжавшийся в комочек, пушистый, нетронутый — монумент гордости. Им хватает одного неосторожного взгляда. Стол под усаженным на него Юликом дребезжал: Руслан был чудовищно жаден. Он трогал бархатистую бледную кожу, вычерчивая исключительные рисунки, творя с его телом уже определённый искусный перфоманс. Онешко сжал пальцы на его затылке, стриженные волосы кололись и щекотали. Тушенцов целовался так скоро и так отчаянно, что сентиментальному шёлковому Юлику не удавалось совладать с его натиском, и они совсем разошлись в такте. Онешко очень, наверное, слышно и соблазнительно постанывал, пока Руслан экспериментально пробовал с языком. Целует с сахаристыми причмокиванием, мочит липкой слюной плечи. У Юлика уши заалели, касания Тушенцова превратились в бутоны ожогов, ощущение подросткового первого раза, когда эмоции берут верх над сообразительностью, оказалось просто неописуемым. В Юлике пылкости — сколько ломаных искр в животе. Чувствовалось ознобом-простудой под кожей. Точёный профиль Тушенцова так метко совпадает с изгибами ключиц, что любое его движение приятной щекоткой и непроницаемыми вибрациями по всему телу. Юлик терялся. — А, знаешь, — отрывисто шепчет он, глядя в потолок невидящим взглядом, когда трясущийся Руслан целует его в шею. — А! Ах… Как… Как я тебя могу пустить… В… А-а-а… В А-а… В Ачинск. — Трепет ощущения его горячих губ под ухом вышибал все слова. — Не знаю, — пауза в миллисекунду, на спидометре сто, — не пускай… — Смазано, дерзко, как надо. — А… Мхм… М! Как не… Как не пустить?.. Как это… Мхм! Как провернуть такое?.. Тушенцов отпрянул, сексуально вытирая слюнки с уголков. — Я уж… Я вернусь, — он говорит так приглушённо и мелодично, что Юлик, не веря, тянет руки к его плечам, нажимая, играясь, как на инструменте. — Юлик… Онешко ухмыляется. Ему нравится этот звук. Руслан целует под ушком, шепчет горячее и обворожительное, Юлику хочется сжаться прямо в него, и он действительно добивается максимума в близости. Рука Тушенцова на паху. И горячо, и холодно. Рус покусывает ухо. — Знаешь, — рыкает он, пока Юлик держится, прикусив губу и схватив того за загривок, — я обещал себе, что трахну тебя на столе твоего папани… В каком-то смысле так и происходит. Онешко чувствует себя таким незрелым и испуганным, а этот поганый Тушенцов — ни капли беспокойства. В Юлике ураганный ветер. Тушенцов целует шею ещё. Возвращается к губам. Мутно, жарко, метафизично. — Тут?.. — дрожит не только голос. — Руслан, прямо здесь?.. — Да?.. Ты… Ты не хочешь?.. — М… Я… На спидометре двести, впереди — знаки стоп. — Я хочу. — Хочешь? — Хочу… — Ты уверен? — Ай… Да… М-м… — Я никогда не делал это с мальчиком… — Добавляешь бензина в огонь… Слёзы неотвратимого голого и откровенного удовольствия на глазах. Ничего не видно. Шорохи-вскрики-постанывания как под айсбергом, тело отзывается на его дыхание, в голове затихло. Руслан приспускает Юлика со стола, всё ещё крепко сжимая, вместе с его спортивными штанами и боксёрами. Тушенцов кусает нежное плечо от необузданного рвения, оценивает вид сзади, Онешко мерцает в досягаемой близости. В ушах фанфары. Руслан ведёт обжигающей ладонью по заднице, Юлик целует, восхищаясь мокрым, горячим, взъерошенным парнем. Тушенцов по позвонкам, как по клавишам. Онешко обсасывает кожу вокруг кадыка, проводя влажные хаотичные линии, и обеими руками расстёгивает ширинку. — У тебя руки ледяные. — Вкрадчивый и торопливый Руслан — какое-то нечто. — Тц! — Извини… Юлику бы тоже поторопиться, иначе он не выдержит и постыдно кончит. Не такой первый секс ему хотелось. Вся сила в кулак — хотя какая к чёрту сила! Онешко уже как тесто, ну не выносит он физически противоестественного Руслана Тушенцова. Который, кстати, пробует пальцами узкое анальное отверстие Юлика. Он думает, что самый-самый-самый красный цвет теперь называется «Онешко Ю. А.». Руслан стопорит еле стоящего парня, пытаясь разработать зад. — Откуда ты… — Юлик прерывается на измождённый пошлый стон. — Знаешь… Как это делается… — Смотрю порно не только с девочками. — Так… Мхм, так… Ты бисексуал? Оставьте патент цвета. Самый-самый-самый тупой — «Онешко Ю. А.». — Мхм, извини, бля, что за-а… Вопрос… Юлик пылал. — Ты такой глупый, когда возбуждённый… Всегда так? Руслан проталкивает ещё пальцы и гладит его загривок. Слёзы прыскают, Онешко чувствует тугое сопротивление, но смиряется и цепляется за выступившие лопатки наклоненного вперёд Тушенцова. Член упирается в пах Русу, который, кстати, тоже теснит Юлика. Невозможно… — Давай же! В глазах щёлк вспыхнувшей медной искры, Рус грубо разворачивает Онешко так, чтобы он слегка лежал на столе, чтобы хоть какая-то опора бедняжке была, чтобы хоть… Блядство! Тушенцов весь трясётся, но так строго оковывает себя принципиальными просьбами держаться. Он раздвигает длинные ноги Онешко и держит колотящейся неуверенностью рукой эрегированный член. Слюна свисает с треснутой губы до головки и тягуче расползается к полу. — Юлик… — Д-да?.. — Я должен тебе кое-что сказать. — М… М-можно… Входи… — Нет. — А? — Я люблю тебя, Юлик. — Вошёл. Язык под зубами. Пронзило такой чёрствой мукой, что хоть падай. Распирают, давят вширь, неострая, неделикатная и не утрированная боль. В животе сосредотачиваются чувства. — Что?.. Я не слышал… — Я люблю тебя, Юлик. Оказывается, вошёл только на четверть… — А-ай! А вот теперь уже на половину! Онешко захныкал. Руслан в извинениях осыпал спину горячими и не утомляющими поцелуями. — Потерпи, потерпи, потерпи… У Тушенцова колени ходуном, у Юлика — тоже. Запах апельсина и лета намертво сцепился с кедрово-еловым. Онешко расчувствовался. — Я тоже. Тебя… Люблю. Руслан просиял. Юлик обернулся, чтобы увидеть его улыбку. Тушенцов с чужих ягодиц выставил руки на стол, где-то меж рёбрами десятиклассника. — Ты просто блядское нечто. — Толчок. Юлик взвыл. Руслан налёг сверху. Онешко не думал о том, как идеально и слаженно (на деле — нет) действовал Тушенцов. Ни единой мысли о том, сколько минут уже длится этот откровенный хлопающий звук, какой потрясающий (буквально) вкус у его губ и какая солёная на трещине кровь, какие направления вен на руках, какой длины у Руслана пенис, сбриты ли лобковые волосы у обоих, что Тушенцов думает о нём и его заднице, спустя какое время напряжение спало, не слишком ли грубо, не слишком ли громко, не слишком ли мокро и липко, когда кончили единовременно. Юлик не думал. Юлику такие размышления неподвластны. Юлик не герой-любовник. Юлик мальчишка. Просто апельсин с кедром и лето с елью. И это, блять, замечательно… — Ты собрал даже чемоданы? Они сидят за столом. Сонный, но всё равно желанный Руслан, только-только из душа, ухмыльнулся. — Собрал. Я не хотел себя расстраивать этими мыслями. — Правда уедешь? — Юлик, правда. Руслан в полотенце на бёдрах и с влажными душистыми прядями не выглядел огорчённым, зато Онешко претендовал на старые Лизины сто процентов боли. Взгляд у него был утомлённый-молящий. — Не останешься ни при каких условиях? — Не могу. Я не только себя подставлю. Маму — больше всего. — Да, конечно… — Чай будешь? — опомнился Юлик. Руслан смотрит. Такие всезнающие у него глаза. — Какой чай? — Ну, не хочешь, то ладно… — Нет, я про сорт. Мне нравится с черникой. Онешко шмыгнул носом. — Правда? И мне. — Ты только что это выдумал. — Может быть. Ты ни за что не узнаешь. — Больно? — Да, сравнительно… — Юлик уходит от такого уровня откровений. — Пф! Ещё и говорить об этом. Расскажи, лучше, про свою маму. — Он мечтательно подпирает подбородок. Руслана приковали его волосы. — Да что? — Я тебя люблю. Сейчас эти слова оставляют послевкусие чего-то сводящего зубы и в корне анормального. Юлик хмыкает: — И я тебя. — Как же ты сводишь меня с ума. — Оставайся рядом со мной.* Даже руслановские всезнающие глаза умеют блистать по-новому. Онешко разливает чай и присаживается напротив. — У меня нет торта с безе, влюблённый убийца. — Возло-о-ожи-и свои руки на меня… Пока я истекаю кровью досуха-а…* — Хватит выть. — Юлик смеётся. — Расскажи про маму! — Зачем? Хочешь на перроне познакомиться? — Почему нет? — Действительно. — Руслан морщится: кипяток жжёт губу. — Больно. — Не так уж и больно, — отшучивается Юлик. Тушенцов заинтересован как в первый раз. — Пожалуй. Пообещай мне, что будешь лучшим для моей мамы. — Конечно! — Каким я не смог для неё быть… Юлик опрометчиво встаёт со стула и садится на кухонный подоконник. Солнце зыбким нечётким диском. — Скоро геометрия начнётся, — он лукаво щурится, наблюдая за Русом. — О, чёрт, как обидно. — Геометрия или я? — Тупой вопрос. — Тушенцов хлебает из кружки и посмеивается: — Геометрия. — Телефон выдаёт очередное бряканье. — Да что там такое? — Ревнуешь? — Н-нет! — Юлик отворачивается. Усмешка в румянце смущения. — Ну… Правда, что там? — Пацаны пишут, как будут скучать. Даня прислал фотку с мамой. О… Козёл. — Улыбка шире некуда. — Что там? — Заглядывает Онешко. Руслан показывает ему фотографию с комичными позами парней в кругу его открытого чемодана. В середине сине-чёрных стопочек вещей графично переливается янтарём бутылка коньяка. На железнодорожном вокзале всегда чувство прощания и скуки, даже если не заглядывать в лица каждому снующему. Толпы — и все покидают, отправляют, приезжают. Бегущие противным красным на чёрном табло цифры, чемоданчики на скрипучих колёсиках, утрамбованная в пакетах еда от родственников и громадные нелюдимые гусеницы поездов. — О, наверное, это она? Руслан чихает. — Скорее всего. Юлик увёл назад их сцепленные руки, пока они подходили к женщине, не волновавшейся, вроде, ни о чём, кроме своей осанки. Тушенцова вздёргивает брови, поправляет узел на шарфике, не понимая присутствия Юлика — высокого, костлявого, лучистого мальчика, синонима к руслановскому «Люблю» и одного из его первых тяжких кровавых рассечений. — Здравствуйте, — смелеет Онешко. В горле Руслана от гордости першит солоноватый плотный воздух. — Меня зовут Юлик! — Он целует её руку. — Мило. Руслан. Можно тебя на пару секунд? Юлик, ой, посмотри за чемоданом этого дурня, пожалуйста! Я — Евгения. — Конечно, — они отвечают разом. Чуть поодаль от Юлика Тушенцову уже затхло и промозгло. Что с ним в Ачинске случится?.. — Это кто? — Это дорогой и важный человек. Тушенцова переводит взгляд с сына на Юлика. Пятый раз. — Мам. — Ну, пожалуйста, я, кажется… Дама прогрессивная. — Она в совершеннейшей растерянности. — Умеешь волноваться не только в критичные моменты? Туго хватает его руку. — Ты уверен? — Мы любим друг дружку. Женщина корчится. Брови Руслана мигом к переносице. — Что? — Ох, как рано вы бросаетесь этими словами, глупыши! Руслан… — Она тайком подглядывает за вертящим головой Онешко. — Ты настолько не хочешь предохраняться? — Что за похабщина? — Извини, не хотела обидеть! Я имею в виду… Ну… Презервативы всё равно, понимаешь? — Откуда у него в семнадцать ЗППП? От слова «семнадцать» у неё испарина на бледном лбу. — Руслан! Я… Я тебя любого люблю. — Платочком протирает над бровями. — Но ты не понимаешь! У меня на работе одна дама болела… — Успокойся. Мы ещё не занимались этим. — Он спокоен-безразличен. Машет Юлику, мол, погоди ещё немножечко. — Меньше стресса. Так ласково им любуется. — Ты уже вырос… Тушенцов кивком подтверждает её слова и тянет маму за руку, возвращаясь к потерявшемуся среди прощальных речей и гудков Юлику. По лопаткам холодный переменчивый ветер, куртка нараспашку, на лице — смак юности, щёки горят пунцовым, нижняя губа в кровь. — Ой, это же… Это мой поезд. — Руслан лохматит волосы себе. А потом Юлику. — Я сейчас! Подождите… — Он удаляется в сторону открытой дверцы вагона, его по-детски поражают массивные выставленные ступени-лесенки и нерадиво сгорбленная контролёрша. — Юлик, в каком ты классе? — А? Ой, в параллельном. Ну, в десятом, конечно. — ЕГЭ и вуз? — Руслан и Ачинск, — шепчет он и смотрит ей в глаза. Тушенцова смягчается в одобрительной ухмылке, матовая помада по кривой. — Быть молодым так замечательно… — Она придвигает его за капюшон к себе. — Он рассказывал про меня чего? — Только хорошее! — Значит, наврал. — Юлик, отрицая, хмыкает. — Что? Я буду строгой свекровью… Или тёщей?.. — Онешко давится воздухом. — О, Руслан! — спасаясь, восклицает он. — Устроился? Как место? — Уже снизу гремят кастрюлями, — мрачно буркнул Тушенцов. — Стерплю. — Солнце надоедливо лезет в глаза. — И не такое терпим. Мама согласно кивает. — Вот-вот уеду. — Руслан переводит взгляд на Юлика, у которого губы дрожат. Самому так тепло и беспечно… — Прям с минуты на минуту. Прощайтесь быстрей, давайте громогласные клятвы, желайте лучшего — ну, чего-нибудь, только не молчите! Грусть накатывает. Тушенцова отвлекает отвратительный заливистый свист. Через узкие старомодные окна он видит Центр, воюющий с толкучкой посреди зала ожидания. Даня бежит впереди, за ним пробуют успеть Илья и Ильдар. Мама реагирует на эти журавлиные вопли. — Боже, Руслан, ну ты меня удивляешь… Пацаны скандируют что-то понятное ему одному. Евгения тащит Онешко прочь с дороги за порванную ручку рюкзака и смеётся с того, как он марионеткой дёргается. — Поделись с ними тоже, — объясняет она. Юлик верит, что мама Руса — одна из лучших на свете. Центровские облепляют Руслана, забалтывая и подскакивая от нетерпения. Сергеич со Шпагиным стоят в стороне, но тоже кидают в адрес Тушенцова многозначительные короткие комплиментики. — Поблагодарил за Настю? — встревает Глава. — Не успел, — оправдывается, скалясь, Олег. Чиркает спичкой по кончику. — Будешь? Наблюдения со стороны Юлика мало-помалу вынуждают доверять компании. Чересчур себе надумал плохого: Руслан светится счастьем, как радиоактивный, делится всем-всем и не умолкает, а его увлечённо подстёгивают парни с класса. Контролёрша объявляет гавканьем-криком об уходе поезда, Руслан спешно прощается хрустящими до костей объятьями почти с каждым, встряхивает руки, корчит гримасы; несётся к матери, которую в нежной благодарности целует в щёки по десять раз, и жмёт к сердцу Онешко. Юлик хмыкает: при парнях непростительно будет целоваться. Понимает. Прощает. Пусть хоть так — руки по швам, бессилие комом в глотке и укравшая Руслана осень… Тушенцов целует его в губы. Юлик растворяется. Руслан целует ещё, пронзая раскрытыми горящими глазами, улыбкой обещает перевернуть кусачий-болючий мир, парни гогочут ему вслед, Юлик сжимается до микроскопических размеров, Тушенцова машет платком забегающему по лесенке сыну и стискивает другой рукой Онешко. — Всё будет, но не сразу! — игнорируя в отвращении выпяченную губу контролёрши, Тушенцов салютует, держась за дверь рукой. Поезд едет, парни сотрясают воздух, игнорируя всё кругом, гулом-воем, Илья закуривает, пока Кашин с Хабибуллиным стоят, держась за плечи друг друга. Вася с близнецами бегут за поездом и тыкают средними пальцами в окно Руслана. Ржавый, Рома и Слава пытаются их тоже догнать, но их мощи хватает только на будто рупорные оры от сложенных пластов ладоней. Юлик вдохнул. Ему почудился кедровый-еловый.