За преступлением следует наказание

Тушенцов никогда бы не подумал, что посреди ночи, в боксёрах, с дрожащими от холода и чего-то там сверху коленками, так непресно думается о том, какой ты мелочный, трусливый, бездарный и пустоголовый. Он льёт в себя неподслащённый кофе и морщится, но пьёт уже третью чашку, и так ему противно, что осознание чужой крови, уже смытой, уже не воняющей тем самым калёным железом, тромбами в полости сердца. Руслан бы и предпочёл физические страдания. В голове всё крошится: всё, что было позади, всё, что он чувствовал рецепторами за пару дней до, всё что улавливал и всё, что он слышал даже без желания — это казалось таким сочным и правильным, и хотелось в самом деле туда — в эту песочницу, в игру в плохого парня, в эти невыясненные с Юликом отношения, да во что угодно, лишь бы кто щёлкнул пальцами, и жизнь внутри Тушенцова прекратилась от начала прекращения жизни другого. Дождь поливал крыши и уже смачным градом выцеловывал на окнах влажные пятна. Ливень продолжался с того дня. Кажется, Тушенцов весь промок, когда вернулся домой. Телефон нескончаемо жужжал, потому что парни обещались отвинтить голову тому, кто это заснял. Больше всего опасений возлагал Святослав — так и нервничал о том, что умышленно сольют в Ютуб и все помашут ручками здравой, но нечестно и не по-детски задиристой жизненной риторике. Руслан не смел даже писать, а Даня так и молчал. Кашин не мог сейчас делиться этим: надо как Илья, надо сразу и всем-всем. Тушенцову было даже легче. Одним больше — одним меньше. Сейчас это не имело никакущего значения, и единственным маяком бился Юлик, билась мама и свобода. О-о, бр, свобода! Как же Руслан боялся с ней, любимой, попрощаться. Уж меньше всего на свете он мечтал оказаться в колонии для несовершеннолетних в свои золотые семнадцать. Что там будет? Какие черти там бушуются? Хотя такие переживания напрасны. Весомее было бы напрягаться из-за будущего, которое теперь очерчено не пунктиром, а жирным шрифтом, и всё «нельзя» и всё «можно» категорично и обусловлено, шаг за пределы сегмента — расстрел. Правда же, расстреляют, как уличную блохастую шавку, а Рус, вообще-то, человек. Он им и остаётся, но, кроме же этого, что могло толкнуть человека на убийство такого же? Тушенцов кусал губы в кровь. Он трус. Он просто испугался за свою жизнь. Или, может, могли бы убить и его? Копать глубже — Руслан просто очень хотел этой боли. Зачем ему тогда было в принципе вступать в ряды гордых и скалящих зубы? Боль. Столп. Боль — столп. Руслан начал понимать. Всё в его жизни имело коннект с болью. И она была роженицей его настоящих чувств. Она — его мать. Ведь и счастье — от боли. Боре тоже было больно, верно? Так больно, что ни он, ни его сердце, ни проткнутый желудок не выдержали. И тому тощему было больно. И Дане было больно — убивать. И Святославу. Всем было больно. Эта боль заструилась по капиллярам-венам-артериям в предсмертной агонии — в апогее, в зените, и, наверняка, он не мог ею не насладиться. Такая зрелая и утончённая, такая идеально организованная и концентрированная, такая будоражащая и ставящая всё на свои места. Рождён — умер. Круг замкнулся. Замечательно. И не всесилен ли тот, кто может доставить эту древнюю, некосвенную, истинную боль? Не Бог ли он? Если он переиначил шестерёнки в живом организме, до того слаженном и защищённым от разрушения, подвластно ли ему чужое существование — дыхание, циркуляция крови, гонка нервных импульсов? Руслан стукнулся головой о стол. Он себя уже не выдерживает. Ему нужен подъёмный кран, чтобы стащить этот каменный груз титанических размеров. Или, что вероятно, это теперь и его дарование — новое ощущение? Руслан стукнулся снова. Как бы он ни скрывался (даже от самого себя), нельзя это копить, десятиклассник это чётко уяснил. Ему нужно. Поделиться. С Сергеичем? Вздор. С Юликом? Не простит. С директором? Ой, блять… С мамой. — Мама… — голос у него будто съежился. Все цифры, плывшие на часах перед глазами, назревали чёткостью. Тушенцов почти осязал, что делает это правильно. Он набрал. И в горле связался нефтью саднящий жгут. — Мама. Привет. — Привет, Руслан. — Как твои дела? — Мои? Ха, как странно, что ты спрашиваешь, мой мальчик. Но, да, совру, если скажу, что плохо. А как ты сам? — Мама, я должен очень серьёзно с тобой поговорить. Это не телефонный. — Да? Так срочно? Что, родителей в школу вызывают? — Как он ей завидует: она усмехается. Для неё это стоит свеч? — Нет. Мама, пожалуйста, приезжай сегодня. — Что ж… Хорошо, я сверюсь с расписанием. Я думаю, если очень потороплюсь, то буду часам к трём. Руслан взглянул на циферблат — пол седьмого утра. — Дня? — Так обнадёживают эти бездарные вопросы. — Конечно. — Мамин голос будто гладит. — Жди. Он сглатывает, и такая дотошная паника вдруг комкает его внутренние органы, что мысли в голове ходуном, руки взмылились, и во рту иссушилось. И тошнит, сильно-сильно тошнит. Тушенцов надевает школьную рубашку. Впервые после первого сентября. Даня встречает эту рубашку с умилением. — Как ты спал? Ему просто нужно подтверждение. Гипотеза — мешки под глазищами. — Хорошо. А ты? Всё, что раньше удавалось так просто, у Руслана на руках растекается-расклеивается, и теперь даже азы жизни становятся для него тяжестью. Ему и ухмыльнуться трудно, кажется, будто на это санкция. Какое он имеет право, убив? — Ты выглядишь совсем ужасно. — Ильдар здоровается объятьями, желая разделить руслановские болячки хотя бы один к ста. Он, отстранившись, вручает Тушенцову сок и заварное пирожное. — Приятного аппетита. — Твой воротник даже не пахнет сигаретами, — замечает Илья. Его проталкивают увесистыми радужными рюкзаками младшие классы, и он шикает: — Чёрт. Пойдёмте, может, в туалет? Руслан, покуришь? В Тушенцове нет обиды на эту «фамильярность», потому как для Кулича курение и есть поддержка. Без слов, но с никотином. Как только Руслан справляется с пирожным и картонной зелёной упаковочкой, они и бредут в туалет. Подняться бы по лестнице без свидетелй вроде Юлика. Тушенцов разворачивает голову к мерно выхаживающему Дане. Руслан щурится. Кашин тоже в рубашке. — Погодите, а… Поминки? Ильдар с Ильёй оставляют это на рыжего. — Да. Поминки. Завтра. Наверное. Я не знаю. — Ты так отрывисто никогда не говорил. — Да? — Да. — Ну и ладно. — Парень уходит от жгущегося тембра, взгляда, немого восклицания в груди Тушенцова. — Ого. Дождь. — Опять. — Душно. — На Хабибуллина таращатся. — Да не в этом смысле! Типа, реально душно. Илья молчит. У Руслана челюсть набухает безмолвными рыданиями. Он сжимает руки в кулаки. Тушенцов пробует расслабить плечи и поднимает взгляд. Юлик стоит на последней ступени сверху, и смотрит тоже. Сверху-вниз. Кап-кап-кап-кап. Онешко скрещивает руки на груди и просит минуточку внимания (но то не нужно, Руслан весь его) покашливанием. — Привет, — здоровается с парнями он с абсолютной неважностью. У Юлика рукава от свитшота. Тройка салютует. Даже с энтузиазмом. А Руслан стоит ни живой ни мёртвый. — Привет, — голос совсем теряется среди детского школьного гула. Из-за спины Юлика выныривает Неред. Десятиклассница вешается на рыжего и целует его в веснушчатый красный нос. Кулич с Хабибуллиным горько усмехаются и идут по своим делам в туалет, конечно же. Есть друг у друга, а любви им не надо! Даня отводит Лизу, и парочка о чём-то волнительно шепчется. — Поговорим? — предлагает Юлик. Глаза — остроугольное битое стекло. Полосуют горло только так. — Руслан. — А. Да, поговорим, ещё бы. А о чём? Онешко безразлично продолжает прожигать пробоину. — Поймёшь. — Ни губы, ни голос не дрожат. Такой спокойный… Вот у Тушенцова, наоборот, всё сотрясается. Воздух в носу неприятно горячо щиплет. Юлик уходит вниз, к скамеечке под лестницей, и Руслан, боясь наткнуться, держит дистанцию в два метра. — Я не укушу тебя. Слова с такой интонацией доверия не внушают. Пришли и уселись. Молча. Юлик смотрел прямо, Тушенцов повторял. Онешко раздвинул ноги. Руслан стеснённо поджался. — Это всё? Почернелые глаза мерцают кварцем. Слёзы. Мелкие. Слёзы. — В каком смысле? — Ты молчишь. — Но ты ведь позвал. — Да? Тишина. Резкий гулкий звонок заставляет потеряться во Вселенной. Юлик неподвижен. Как статуя. — Поматросил и бросил? Настя круче? Настя — девочка, я всё понял. Ей ты тоже рано утром признался на детской карусели после порции фисташкового? Романтик. Ни капли индивидуальности. — Ты не понимаешь. — Чего понимать-то? Она тебе тряпку в рот и на улицу? А потом заставила целоваться? Злодейка. Наверное, тебе только плохие девочки нравятся? А зачем ты… Всё это — зачем оно? — Не сталь, не хром, не осмий тем более. Нервы и голос — тоже расстроены, как гитара, и хнычут, хнычут, хнычут… — Она сказала, что ей нужна помощь. — Помощь в соблазнении и поцелуях? Как тебя легко обработать. — Нет, я пошёл, потому что… Она попросила. Помочь. — Да с чем, блять? — Я не могу тебе сказать. Она попросила не выдавать. — Хитро устроился. Руслану было б лучше, если бы Юлик сейчас ударил его. Или обозвал. Или всё вместе. Такое чёрное-чёрное бушующее море. Сердце не вытерпит, кошмар, словно под сотню ударов в минуту. — С чем помочь? Тушенцов не распишет Настину историю, как отзыв на книжку, не будет раздвигать в её подвалах-шкафах со скелетами пробелы, чтобы Юлик втиснулся и понял, не расскажет об изнасиловании Бодрым, которого она и хотела подцепить Русланом, чтобы те разобрались, чтобы Шпагина получила тождество, чтобы всё, что сделано, наказалось. Насте хотелось защитника, героя, рыцаря — Тушенцов вполне подошёл. Ей просто было смертельно тоскливо. Уголки губ Юлика скривились книзу. Тушенцов молчал. А внутри — саботаж… Руслан уяснил ещё кое-что: физическая боль намного легче душевной. И умирать внутри — больнее. — Ясно… — Онешко смаргивает слёзный хрусталь. — Я понял. Ты просто променял меня. На неё. Пожалуйста. Я не в праве тебя осуждать: сам не лучше. Кто я, чтобы тебя судить, да? Да, конечно, да. — Руслан смотрит в его лицо — сколько чёртовых эмоций!.. — Извини. И спасибо. Было здорово с тобой. Даже без телесной близости. Коридоры пусто слагались в одну неконстрастную материю. Плывёт. Всё плывёт. — Эмоциональная, ну, близость, с тобой куда хуже. Ударь меня, Руслан, пожалуйста, ударь. Попробую сравнить. — Юлик опускается перед ним на коленки и с выжиданием смотрит сквозь. — Давай. Будет лучше, если такая боль — физическая — вынесет вердикт. А не эмоциональная. Хочу помнить не такую. Я хочу другой боли. И без тебя. Или с тобой. Я не знаю, — он шепчет, — я просто не знаю. Руслан пуст, все мысли — избиты. Он тянется к губам Юлика — чтобы первый поцелуй. Дышит ему на нос, пока у Онешко в глазах не вспыхивает новая галактика. Проводит большим пальцем от уха по линии челюсти. И льнёт, медленно приближаясь. — Нет. — Юлик отворачивается вбок, в горле смердит желчью, руки трясутся. — Я всё понял. Он поднялся, стряхнув кисти, и поправил взъерошенные волосы. Жарко. И больно. Красный-солёный-блестящий-болючий. — Ничего ты не понял. — Мне хватило. — Молодые люди, а чего это мы?.. Они вдвоём смотрят на директора. И пропадают в невесомости. Только когда идёшь домой, весь облитый грязью и скованный в суставах одиночеством, думаешь, как красиво бледное солнце. И дома — все одинаковей некуда, но Руслан свой хоть с закрытыми глазами нащупает по холодной ручке подъездной двери. В квартиру заманят запах стирального порошка, вспотевшие в холодильнике жестяные банки, а ещё там снятся безыдейные ужасы, шуршат бумажки со стихами, и пеплом растворяются нервы. Он поднимается по лестнице в компании приплюснутой тревоги: уже сделал, чего волноваться? Открывает дверь, и мама, разодетая в строгую официальность пиджачков и карандашей, улыбается с гордостью. — Привет. — Она обнимает его без особой теплоты, но и такое Руслану в приятный дар. — Привет. — Что случилось? Мне Юрий Николаевич все седины проел, в случае, как он описал, чего, вдруг ты беззаконием увлёкся, — пусть ждёт мер. — Не такая ты и седая. — Конечно! Этого и ждала. Руслан сегодня возненавидел время, полюбил — боль. — Хочешь чай? — Да. Я купила себе торт… И тебе. Нам. — Она улыбается, и от этого у Тушенцова в груди все воспоминания пылью. — Ставь чайник, золотой ребёнок. Тушенцова чихает, вешая тёплое дизайнерское пальтишко и снимая с шеи шарф. От неё веет преданностью и лакированным деревом. — А под дождём-то не вымок? — Как сама-то думаешь? — Вымок. — Твоя сообразительность завидна, мама! — Не шути так, а то я оставлю тортик себе. И отвешу тебе моральных подзатыльников — запишу в обязательном порядке на волонтёрские занятия на каникулах к одной моей знакомой, ух, тебя там жизни поучат, дружище. — Я обещаю исправиться! — Он сдаётся, так же без улыбки, присаживаясь за столик. Серая кухня даже с мамой уже не такая тусклая-мерклая. Женщина присаживается напротив, ей в спину гудит полупустой холодильник, но она странно радостна. — Чайник кипит, — вытаскивает из раздумий Руслана, — налей мне с лимоном. Он дёрганно улыбается. И, разливая кипяток по чашкам, опуская туда пакетики с её любимым ягодным, отказывается добавлять лимон. — Какой ты жадный… Боже, Руслан, дружище, неужели это из-за меня? — У меня нет лимона. — Жутко. — Обводит взглядом кухоньку и чихает опять. — Ты прибираешься? — Нет. — Почему-то тянет на честность. — А планируешь? — Нет. — Смело, — заверяет мама, — но безрассудно. Зачахнешь. — Нет. Она режет первый кусок, безе с хрустящим звуком крошится под тупым ножом, сливочный крем пачкает аккуратные пальчики. — Наш любимый. — Опять улыбается. — Очень вкусный, да? — Да, мама. Как начать-то? Время резиной тянется до того момента, пока она не щёлкает перед носом. — Совсем уснул? Что стряслось, дружище? — Мне не нравится, когда ты так меня зовёшь. — Позволь уж мне самой выбирать, как называть своего ребёнка. Руслан. — Женщина наклоняет голову, идеально уложенные волосы не растрёпаны, как у сына. — Ты же мой ребёнок вообще? Скорее, знаешь, полностью его… Копия… Тушенцов поднимает глаза. — Мама, я должен признаться. — …и взгляд его… Всё его… Так скучаю. — Вся её строгая конусообразная (как дурацкая причёска) композиция пропадает. Мягкий воск во всепрощающем взоре, талая вода на сомкнутых губах. Тоже холодная, тоже спрятанная от самой себя, тоже обиженная. Руслан не выдерживает. На него словно стены давят. — Я покажу. Он достаёт телефон, молниеносно пролистывая сообщения в беседе (матюки отчего-то кажутся более зазорными). И, когда находит во вложениях то самое видео, долго терпит. — Что там? Он кладёт перед ней смартфон. Воспроизводит видео. Давление в висках глушит звук. Десятиклассник наблюдает за стремительно меняющимся выражением. Чувства нараспашку, бистр в глазах под цвет кровожадного ужаса. Она закрывает рот рукой. И Тушенцов, уже выучивший этот короткий стоп-сигнал на его счастливом грядущем, понимает, что наблюдает она не только за Русланом, но ещё и за одним не менее важным человеком. Она вздрагивает. Парень не смотрит. Дошла до момента, когда проткнул ему желудок. Ёжится, будто желая спрятаться, и вздрагивает ещё. А это момент с Даней. Руслан сидит в немой покорности пару минут, пока видео не обрывается шуршанием и тёмным подоконником. Она продолжает провожать глазами движения Сергеича, и из её глаз текут набрякшие сапфировые слёзы. — Мама. Одним движением вскидывает голову. — Я убил человека. Он замечает, как она борется с желанием выпустить крик, стучащий трепетом под рёбрами. Руслану словно жвалы отвёрткой прокрутили. Всё тело ноет. — Да скажи же что-нибудь… Она зачем-то воспроизводит заново, опять следит за Сергеичем и прячет рот ладонями. Руслан по бровям видит, что она горюет-плачет так сильно, как плакала на похоронах отца. — Как это могло случится?.. — Ты не плохая мать. Это не твоя вина. — Что ж вы все от меня бежите? Отец — в могилу, он… Ты! Ты-то куда? Руслан, мой мальчик, моё любимое чадо, мой ребёночек родной! За что ты так со мной? Ты? Это он тебя подначил? Тушенцов осознает, что она о Сергеиче, но не осознаёт, какое отношение он имеет ко всему, что произошло. — Он? Скажи, он тебя заставил? Он принудил? — Ты смотрела с самого начала? Я там добровольно. — Горло заалело сухими колючками. — Мама. Мама, пожалуйста, сделай что-нибудь. — Он хватает её тряпичную руку. — Помоги мне! И Дане! И Илье! Ильдару! Всем парням, мама, помоги нам всем! Мы никому не говорили! Мам, они всё грамотно сделали, мамочка, мам, не сажай нас, пожалуйста! Она посмотрела на него. Воск застыл. Ненавистью-бритвой по голым костям. — Нас? Не сажать вас? — Мама, пожалуйста, я всё сделаю, мама! Помоги, мама, что делать?! Мамочка! — Он грохочет коленями о плитку. — Мама! Мамочка, милая! — Целует её руки, тихо и совестливо скуля, молит: — Мама, разберись, пожалуйста, мама! Мама! Помоги, мамочка, помоги нам, мне помоги, всем помоги, мама! — Ты просишь меня выбрать: закон или сын? — Голос чёрствый, сочный, словно и не плакала всего минутку назад. — Ты просишь меня предать своё призвание от твоей — вашей — бестолковости? Ты молишь меня на коленях о прощении или о том, чтобы вы не понесли наказания? Ты испугался? А убивать не испугался? — Мама! — Падает лицом в юбку, она отталкивает. — Я не могу, я убьюсь, если ты не сделаешь чего-нибудь! — Не бросайся такими словами! — Женщина соскакивает со стула, вилка звенит о пол. — Ты чем думал, Руслан? Чем ты руководствовался? Зачем ты пошёл туда? Откуда у тебя нож? А у него откуда пистолет? Руслан, чего молчишь? И она не обзывается, что ж такое!.. — Мама! — Прекрати! — Умоляю тебя! — Он льнёт к её коленям, лицом жмётся к ногам, как щенок, и беспощадно рвётся в клочья — плачет так горько… — Мама! Прости, я сделаю всё, что ты хочешь! Я… Я… Я всё за них!.. За себя! Мама, за Даню, Даню спаси — меня сажай, меня не жалей, мама! Мама, не сажай ты их, не сажай, мама, они так жить хотят, мама! — Да успокойся ты! Какое «сажай»? Какое «не сажай»?! А те жить не хотели! — Мама, прости, мама, мне твоё прощение нужно, мама, я убьюсь! — Не манипулируй ты мной! Руслан! — Бьёт по щеке. Лицо парня рдеется под цвет душевного пожара. — Не смей! Не смей так говорить! — Мама… Помоги… Всё, о чём я тебя прошу. Помощь! Мне теперь… Ты меня не любишь… — Дурак! — Я не заслуживаю твоей любви, но! Но помоги, мамочка! Всё, что мне надо! Помощи твоей! Даже не мне! Ребятам нужно! И мне! Но меня можешь сажать, мама, я стерплю, я больше не боюсь боли! Эти слова проходятся по ней токовым разрядом, она застывает. И падает на колени тоже, прижимая сына к груди. Руслану душно, его оглушает её тарабанящее сердце, и Руслану больно. — Зачем ты это делаешь… Зачем ты… — Тушенцова давится и плачет. — Бестолковый… Хоть ты. Хоть ты у меня человеком вырастешь… Как я тебя посажу? — Она, отстраняя, смотрит на лицо. — Ты — моя любовь. Ты у меня остался один… Руслан, мальчик… Почему ты… Почему я не знала? Я плохая мама, скажи мне честно, я плохая? Он молчит: зов совести только и говорит. — Плохая? Отец умер, ты… По дрянной дорожке пошёл… Человека убил… Руслан, почему?.. Тебе кулаков не хватило?.. — Я испугался. — За свою жизнь? — Да. — А он, как считаешь, боялся? — Мама! Я не знаю! — Зачем ты причинил себе столько боли? А мне? А тем… Другим ребятам? — Мама, я больше никакой боли не испугаюсь, мам, да хоть отправь меня на исправительные работы, пусть меня там лучше убьют! Мама! Ей так чудно и страшно слышать его треснутый подростковый голос. — Герой… Весь в отца. И твой отец мне то же говорил. «Женя, я не боюсь боли!»… Вот же… Козёл. Откуда вы все такие получились, Тушенцовы, а? — Убаюкивает. Какая мелодия в её словах… И так спокойно. — Руслан, твой отец был такой же. Но он, знаешь, никого не убивал… Боль, да… Боль? Не боишься боли? Вот оно как. Вот те… Воспитала… А ты не мазохист? А? — Она улыбается. От неё тепло и живо. — Ладно… Руслан, лучше бы ты её боялся. Боялся бы — не влез. Вот тебе, а?.. Досталось… За твоё геройство… — Ты злишься? — Я злюсь. Но я понимаю, что злилась и на отца. И… Боль… От злобы, от кулаков… От того, что умер твой любимый человек, от того, что твой ребёнок теперь преступник, а ты… Против такого беззакония и борешься… Жизнь так иронична. Боль… Руслан, я рада, что ты сделал для себя такое открытие, но тебе не кажется, что цена была высоковата? Копия отца… За что меня так наказывают, а… — Мама… — Исправительные работы тебя ничему не научат. — Она поднимается с плитки, поправляя плотные чёрные капронки. — Руслан. Ты точно понимаешь, что натворил? — Ну… Да… — Я увезу тебя к дядьке в Ачинск. Помнишь дядю Мишу? Брат твоего отца ведь… — Как в Ачинск, мама?! Как?! Туда?! — Руслана будто окунули в ледяную воду, натерев щёки царапающимся снегом. — А ты хотел просто отделаться? Пусть тебе тоже будет больно. Я сегодня же заберу документы из школы. На днях купим тебе билет на поезд. И отправим. К Мише. Тушенцовы… Все вы черти, а. Ну, дружище, как тебе такая расплата? — Мам, а… Учёба! Друзья! Мама, как? Мама! — Да. Боли же ты не боишься?.. Подумаешь над своими словами — будет время. — А все остальные?.. — Я займусь этим. Будь на связи, пожалуйста, мне нужны все подробности. Сегодня я слишком устала, чтобы заниматься этим. И, да, дел-то у меня и без тебя было предостаточно. Спасибо, Руслан, хоть сам жив. — Она целует его вспотевшую макушку. — Самое главное. Тебе ещё свезло, что твоя мать — адвокат. Юрий Николаевич меня розгами, наверное, высечет. Землю буду есть… Главное, чтобы не уволил. Зато какие связи! Всё будет, Руслан. Но не сразу. И отпустишь всё. Но тоже не сразу. Ты меня понял? — Да… Можно мне?.. Можно мне к ребятам? — У тебя не более трёх дней на сборы и прощания. Делай, что хочешь, Руслан. — Она щурится. — Смотри-ка, ливень закончился… Тушенцов повернулся к окну, и славный цвет закатного солнца расписался на его лице нечёткими квадратами. — Ну, раз так… Уроки кончились… А, Руслан, до какого времени ваш директор в школе бывает? — Когда как. — Съезжу прямо сейчас. Руслан и впрямь возненавидел время. Это противное «сейчас» воздухом в вену, барьер, завеса, ужас… Тушенцова, взбодрившись, утерев солёные капли, плавно движется к крючкам в прихожей. Парень давит ухмылку и обгоняет её, спешно натягивая дутую чёрную куртку. Она смотрит на его раскрашенное горем, солнцем, желанием жить и быть творцом лицо. Юркий, юный… Ей тоже хотелось туда — в молодость, к Сергею, к лавочкам, к разноцветным резиночкам, к «Белой ночи, опустившейся как облако»… — Беги. Я на машине тебя обгоню. В его взгляде — признание. Она наконец чувствует, что он её всё так же любит. Она устала скучать не по той любви, ей и от сына достаточно. Тушенцов подскальзывается на коврике, но натягивает кроссовки, хлопает дверью и чуть ли не кубарем катится по лестнице. Она выглядывает из-за дверной щёлки, пока этот камикадзе, судя по звуку, не мчится вон из подъезда. Тушенцова цокает каблуками белых ботильонов и фыркает. — Ну и грязь. А тут ещё мой ребёнок живёт. Чувствовать себя мамой стало каким-то сокровищем, которое, к счастью, оказалось раскопанным со дна. — Пацаны, срочные новости, погнали в парк! — орёт в голосовое, пока в лёгких булькает противоречиво терпкий осенний воздух. В беседе сообщение трещит за сообщением, но Рус давно выключил и мчится, ощущая себя свободным. Осязая эту самую свободу — вот она, на корочке обветренных губ, на вихрях ломких волос, на пятнах от кетчупа на белой толстовке, на проводах наушников, на фалангах и на пятках — всюду. Он бежит и краем глаза замечает, как мамина шестая мазда дразнится сбоку. Она бибикает, и Руслан смеётся, и она сама смеётся — разражается счастливым смехом. Тушенцов заразителен своей молодостью. Он гонится вперёд, женщина терпит, позволяя ему чуть-чуть обогнать её, а потом давит газ в пол и пропадает в меду ласкового холодного солнца. Она смеётся, как прекрасно она смеётся… Руслан ненавидел физкультуру, но сейчас бежать оказалось так невероятно! Он вскинул руки и что-то прокричал, ощущая, как приливает к голове. Воздух зарядил лёгкие, кровь вскипела, ноги дрожью загудели, а он только и бежал. Пропадай, жизнь… Он видит знакомые очертания дорожек с поребриками в белилах, видит даже толпу, которая того же цвета, что и вчера, в тех же куртках. Руслан машет парням, они — в ответ. Он сбавляет темп, кряхтя, всё-таки устал. Даня тянет ему жестяную банку с пивом и пробует улыбаться. — Что такое? — А счастья-то… — отшучивается Святослав. Он забирается на спинку скамейке к Роме и стучится с ним кулачками. Сергеич смотрит так, будто всё без слов знает. Улыбается. Руслан пьёт, мир вокруг фонтанирует неоном, и зубы скрипят. Такое воодушевление его настигало только в самую-самую-самую первую драку. Он вытирает рот. — Я рассказал всё матери. Лица по периферии меняются в выражении. Сергеич всё так же улыбается. — Как рассказал? — теряется Даня. — Мы же обусловились! — Ты не понимаешь! Она адвокат! Она обещала разобраться, понимаете? Никто не сядет! Она разберётся! Никакой колонии несовершеннолетних! — Он рьяно обнимает за плечи недоумевающих одноклассников. — И тюрьмы никакой! — То есть как? — Всё будет заебись! Всё будет отлично! Всё!.. Всё будет, пацаны! Святослав нервно щерится. — Как так-то? И просто так? Всё? — Я сначала клялся, чтобы вас отвертела, а меня оставила… — Он ищет поддержки во взгляде Сергеича. — Короче… Есть цена у счастья, но! Пацаны, это успех, вы все так же будете… Живы, здоровы, свободны! Понимаете? Рома как полутруп молчит. Миндально-бронзовые глаза близнецов округляются, Вася хмыкает, отпивая с горла, а Ярый тянет губы в такой широченной улыбке, что, кажется, слышно, как они трескаются. Святослав скакивает со скамьи. Он подбирается к Тушенцову, воспрявшему духом так сильно, что это похоже на болезнь. — А ты? — А я в Ачинск. — Сергеич кивает, обозначая, что всё правильно, и жмурится. — Я в Ачинск, ребят. — То есть как?.. — опять теряется рыжий. — Ты? От нас? — В Ачинск?! — верещит Хабибуллин. Илья стучит ему подзатыльник и гогочет. — Руслан, как жалко… Святослав сжимает его в объятьях. — Ты мужик. Тушенцов встречается взглядом с Сергеичем. Буйство внутри трётся током по всему телу, и Руслану хочется провернуть под сотню сальто, лишь бы куда деть эту голимую энергию. Парни подтягиваются. Голос Васька скрежещет, и он воет какие-то смутные тюремные баллады. Все разом прыгают на Тушенцова, снося землю из-под ног, и Даня со Святославом страдают больше остальных. — Был дождь, если что, — отзывается хитро-радостно Сергеич, так и не подстроившийся во всеобщую братскую любовь. Даже Ржавый оказывается под боком у Тушенцова и теперь кряхтит от нехватки воздуха. Парни поднимаются с мокрой листвы, испачканной в комьях чернющей грязи, и забывают нахрен о том, что выглядят как искупанные свинки. Сергеич включает магнитофон. Парк, озарённый солнцем, озаряется ещё и музыкой. — Сэйпинк? — спрашивает, ухмыляясь Илья. — Конечно, — отвечает Глава. — Как она подходит Руслану, да? — Мама, мы теперь панки, курим на заправке! — горланит Хабибуллин. — Да, все нормально, в полном порядке! — подключается Святослав. — Дома буду не скоро, скоро пришлю бабки! — Чё там про нас за слухи? Да пусть идут нахуй! — неистово орёт Вася. Он потуже завязывает вторую олимпийку на олимпийке. — Ведь молодость со мной! — встревает Руслан. И это «хой-хой-хой» от всех разом бьют не хуже электричества, пацаны сами как электричество, Руслан с ними адреналинозависим. Даня хватает под руку Тушенцова и бьёт пятками, пританцовывая, Илья отходит в сторону, хохоча и закуривая. Вася и Сеня тоже присоединяются, пока Святослав трёт лоб, извиняясь перед напуганной мамой с коляской. Женя согласно перешёптывается с Ильёй, тоже затянувшись. Сергеич пьёт с горла, наблюдая, пока его придурки так счастливо резвятся. Рома в момент устаёт, так что валится на испачканную их же кроссовками скамью. — Кто бы мог подумать, что ты такой, Руслан… — Что? Не слышно! — Пошёл ты нахуй! — ржёт тот и словно вырубается. — Сергеич, сейчас скажешь? — Что скажу? — Что испытательный срок закончился. Теперь он наш, Центровской. Когда? Глава района оглядывает трясущиеся в дикой насыщенности подобия танца тела, вглядывается в каждое лицо, искажённое от экстаза, и проговаривает: — Чуть позже. — Что? Не слышно. — Пошёл нахуй… Ещё про поминки мне тут позуди. Не видишь? Праздник юности! Балбес.