Игра во время

      Чешир зачастила к Шерлоку. Не то, чтобы ей до нервного поглядывания на часы с мыслью "уже можно?" хотелось, не сказать, что она вдруг стала мяться у его дверей, прикидывая — не откровенно ли она навязчивая, но можно было с уверенностью заявить: Холмс даже не против.       Он никогда не велся на примитивные порывы, но детектив всё чаще принюхивается как зверь.       Лаванда. Холодный, острый, колюще-режущий аромат. Это почти пытка потому что Шерлок решительно против горсти стекла в лёгких, образовывающейся там, стоит вдохнуть глубже, подойти ближе, коснуться костяшками коллеги так, чтобы чувствовать самому, но чтобы она не ощутила.       Мята. Это явно не мягкий, обволакивающий ореол свежести и сладость на языке. Это перец, это специи, та необьяснимая восточинка в этой британке. Чешир явно была именно коренной англичанкой, колонизаторшей, в которой к Европе подмешали Персию, Индию, Африку, Дальний Восток. В общих западных чертах читались пляшущие, барабанящие, кружащиеся в шелках и кострах этносы.       Дождь. А... Асфальт после дождя. Вот что это было. Сыщик понял далеко не сразу. Это было сродни тому, как когда он впервые разобрал её глаза на составные. Момент абсолютной ясности... Китти была как дождь, вымывающий почву, топящий города, наводняющий реки, смывающий с Лондона кровь, текущий с верхушек башен Букингемского дворца, Биг-Бена, в канавы, катакомбы, охватывающий всё. И если ты промок до нитки, простуда будет терзать ещё неделю, ровно до следующего ливня. Это был ледяной запах свежести, начала.       Холмс разобрался, думается ему. Всё понял потому что мята всё же вкусная, лаванда таки душистая, а с дождями Англии он породнился так давно, что казалось и не обсыхал никогда до конца. Временное успокоение сменилось внезапной необходимостью искать оправдание.       Он обнимает Китти. Он, чёрт возьми, подошёл со спины, заключил в безапелляционный плен, впутал длинные пальцы в мягкие локоны, впутал в эту манию Чешир. Именно манию, потому что то, с каким упорством он надеялся задержать её запах, саму её суть на собственной коже, можно было назвать маниакальным. Вдохнуть больше, переполнив осколками, иглами не только легкие, но и всё межреберное пространство, кашлять кровью после, кашлять просто, ощущая как холод и цвет оседают в горле.       Китти напротив — вообще не дышит. Последний глоток воздуха застрял в горле всхлипом, мышцы закостенели и не поддаются мозговым импульсам — ни тем, что приказывают оттолкнуть, оскорбиться, отойти на безопасное расстояние, ни даже тем тихим и забитым, эфемерным, которые побуждают прижаться спиной к груди, устроить затылок на плече детектива, всё же сдаться, и вдохнуть его, как пытался надышаться сыщик.       Это тяжко. Очень тяжко. На ум не приходит ничего, а Ватсон, оторвавшийся от исследования личного архива Холмса, вот-вот привлечёт внимание деланным покашливанием. — Ни слова, Джон. Ни слова...,- идея почти унизительно-банальная, но может сработать, - Пульс учащенный, дыхание сбилось, спасибо. Сравним с показателями жертвы, и выясним что же всё таки стоит за этим преступлением, - мужчина чиркает что-то маркером на клочке бумаги и пришпиливает кнопкой к стене, - Извините за вторжение, Китти, мне просто нужно было застать Вас врасплох.       Чешир даже не скажет сейчас какая это была бумажка из тех десятков на стене. Не сможет работать в штатном режиме, продолжая четко и выверено капать химикатом в колбу с образцами почвы с ботинок подозреваемого. Пульс учащён. Это как на той неделе — полтора Лондона пробежали — не меньше! Столько кругов детективы ещё ни за одну погоню не наматывали. В глазах темнеет, сердце бы выблевать и утопить в мусорном баке на заднем дворе. Оно мешает отдышаться — лезет дробью в горло.       Дыхание сбилось. Вот именно от этого проклятого мускула, гоняющего кровь, как собак на охоте. Китти даже чувствует как кипячёная волна подогревает следующую, накрывает ту вместе с гребнем, и несется вперед, поглащая всё. Восстановить дыхание. Медленно и тихо, потому что доктор Ватсон смотрит в упор, и девушке кажется, почти улыбается.       С работой на сегодня покончено, и Чешир мчится к себе, на этаж, перескакивая через три ступеньки, цепляя блачерами перила, лестницу, всё подряд, и обдирая колени. Только бы не пострадали брюки, а остальное неважно. Собственный тепловой удар в разгар зимы не важен, мандраж, заикание неважны, очередные невротические передергивания и желание так и заснуть, остыть здесь, у двери, на пороге собственной холодной квартиры, тоже не считаются. Растоптать, удавить и выбросить — вот что надо сделать.       Старшей сестры рядом нет, страх никуда не делся. Кто её знает. Рисковать девушка не собирается — этот Лондон, это время, этот поганый детектив Китти нравятся. До слёз не хочется проснуться где-нибудь в Тулузе, в семнадцатом веке.       Чешир звонит Мэри — ещё немного, и это войдет в дурную привычку — надо отчитаться о Джоне, она волнуется. И, нет, не собирается Китти жаловаться на сбои в превосходном механизме нервосохранения. — Ты знаешь, я ведь ужасно долго, даже уже не припомню сколько, нигде не могу осесть, - как всегда начинает шутливым тоном, заигрывая, создавая иллюзию пустой болтовни, - Год тут, пол там. Я немногим больше двух лет жила в Бруклине, до Второй мировой, представляешь? - словно ничего это и не значит. Смех вставляется после каждой фразы, Морстен точно заподозрит неладное. Мэри уже знает, что Чешир не в порядке, - Там было славно, танцы, не за горами пять лет бытового ада, а потом рок-музыка и нью-лук, а вот тут, какая незадача..., - Китти вздрагивает.       На разгоряченных скулах влага не чувствовалась, а вот на замерзшей от холода квартиры шее слеза текла мучительным вспарыванием кожи. Будто горячий нож в мягкое масло.       Со скольки лет она не плакала? С девяти? Внешне ей тогда было девять, а по факту — много старше, и времени прошло гораздо больше. И вот к чему эта трата водных ресурсов организма? Бред. Это просто многолетний недосып и концентрация эноргозатратных трудовых суток. Не "плотину прорвало", а "плановая утилизация накопленной усталости". — Какая незадача? - Мэри прерывает затянувшееся молчание, напоминая о том, что на плече у Чешир трубка и терпеливое дыхание в ухо — это не неотвратимое течение Её жизни, в которой Китти потеряет всё, а всего лишь циркуляция воздуха в дыхательных путях женщины, по ту сторону провода. — Кошку решила завести. До войны ещё можно вырастить, а там как пойдёт, ну, и..., - девушка прерывается на короткое мгновение, проверяя то самое дыхание в трубке. Не перебарщивает ли она с доверительными отношениями? Китти отгородилась от Холмса, а что если под удар попадёт Морстен? — Я слушаю. Чешир знает, что Мэри мягко улыбнулась. Она одними губами говорит "спасибо". — И подобрала одного. Маленький и тёплый. Весной вечерело не так рано, но было довольно холодно, это не важно по сути, но... И я взяла его, - ритм сбивался, тема уводилась всё дальше, - Я бы и собаку завела, - "Вот и к чему ты это говоришь?", - Я, мы... он уснул у меня на животе. Мягкий ... — И тёплый, да, - отшучивается женщина. — Я проснулась в треклятом девятнадцатом веке, в Ковентри, - голос, наконец обрел прежнюю твердость. Мэри не сразу поняла что Китти этим хотела сказать, а, догадавшись, не успела осечь, заткнуть, - Его больше не было. Странное чувство, словно ребенка потерял ещё до родов — тянешься к животу, а там пустота. Мне лично это непонятно, я ведь не... — Достаточно. Я поняла.       Это какой-то замкнутый круг. Мэри помнит как хотела подобрать хотя бы дворнягу, но специфика её профессии не позволяла даже квартиру выкупить. Вот и здесь — у Чешир нет ничего. Совсем. Как корабль без якоря. — Мне здесь хорошо. Я даже ни разу не чертыхнула Лондон.       И здесь Морстен согласна. Эта жизнь застилала любые проблемы пеленой стабильности. "Заземление", словно корнями обрастаешь. Китти, верно, не хочет в новую жизнь, и это вполне объяснимо. — Так что там Джон? - наконец вспомнила женщина.       Чешир хрипло рассмеялась — голос сел от долгого молчания в трубку. — Он уже едет домой.