***
Он готов был поклясться, что не оглядывался, что не мог — по какой-либо оптической случайности или в какой-либо призме — видеть ее, уходя, и все же в нем навсегда запечатлелась пугающе четкая складная картинка: она, стоящая там, где он ее покинул. Эта картинка, которая проникла в него через затылочный глаз, сквозь стекловидный спинальный канал, и которой ему уже никогда, никогда не изгладить из памяти.(Ада, или Радости страсти — Владимир Набоков)
Она родилась первой. Разница была лишь в пару минут. Сперва выскользнула ее голова, потом плечи, туловище, ноги и вот, она появилась на этот свет раньше, чем он. Она не сделала первый вздох, пока он не родился. Затем она раскрыла легкие и закричала.***
Чарльз проводит годы после их разлуки за изучением социальной антропологии с барных стульев и учится выводить буквы имени сестры на коже других женщин своим языком. — Что насчет той замужней женщины? — выдыхает Камилла и ее забытый тяжелый голос звучит в его голове. Комната кружится. Его язык словно онемел, когда он прижимает его к нёбу и чувствует жгучий привкус. Ему кажется, что он находится в уборной какого-то очередного бара, в котором пил, но когда удается наконец наполовину приоткрыть глаза, мелькают темные пятна и он чувствует тепло и мягкость ткани, прижимающейся к его шее, и, о, должно быть, это гардеробная. Там стоит сестра, его сестра, опирающаяся на меховой рукав, ее стройная фигура вырисовывается на фоне дверного прохода. — Образ из твоего воображения, любовь моя. Он кашляет. Несколько капель крови попадает на воротник. — У меня нет воображения. Совершенно. Ее красные губы в темноте. — Ты лжец, Чарльз. Ты лжец и ты пьян. Ее голос ломается на последнем слове и она исчезает.***
Камилле двадцать шесть, когда ее бабушка умирает. Это случилось утром, в ранние и холодные часы восхода; больничная палата расцвечена в белые смертельные полутона и ей кажется, что она забыла о том, как дышать. Сердце пропускает удар, телефон зажат в руках, когда медсестры заходят в помещение. Она недолго задерживается там, год за годом проходит сквозь нее, словно рыбы проплывают между морскими волнами. В своей голове она составляет речь за речью. Наша бабушка, твоя бабушка, Чарльз... Ее пальцы все еще на кнопках. Она попросит доктора сделать звонок.***
Они проделали ужасную работу по разделению вещей. Это не похоже на стандартный разрыв: нигде не указаны правила о том, как покинуть твоего брата, твоего любовника и все же, платья висят в шкафу даже спустя годы после того, как она ушла. Мягкие шерстяные свитера со слабым отголоском аромата духов. У них всегда сохранялась привычка носить вещи друг друга, особенно когда они были младше. Это немного сошло на нет, когда они поступили в колледж: он помнит, как хмурился Банни, когда Камилла надела одну из его рубашек на занятие. Простую, серую и заправленную под юбку. Она подвернула рукава, чтобы показать худые бледные локти. Она ничего не сказала даже позже, когда они были дома одни и лежали на куче одеял в постели, но после этого, решила ограничиваться собственной одеждой, когда они находились в кампусе. (Он помнит их первую ночь в квартире после того, как Банни умер: покрасневшие глаза Камиллы и ее хрупкие кости, завернутые в его свитер и то, что ее рот выглядел так, будто был испачкан кровью.)***
Он не пришел на похороны. Позже он скажет самому себе, что его сестра носила белое и никогда черное. Стояло лето и он представлял, что ее платье было тонким пучком хлопка вокруг талии и, скорее всего, она не плакала, но глаза все равно были припухшими и уставшими. Она словно отдалилась и все, кто с ней говорил, думали, что она замерзла. Ее голос доносился словно из сна и она действительно немного плакала, когда опускали гроб, но это скорее был жест вежливости, чем что-то еще. Он скажет самому себе, что ее волосы больше не блестят золотом на солнце. Что с возрастом они стали темнее, как у него; что ее лицо взяло себе часть той остроты, которая присутствовала у него. И что только ее глаза совершенно не изменились.***
Они разделили комнаты в загородном доме. Фрэнсис говорит, что самая большая с синими ставнями на окнах и кружевными занавесками будет принадлежать Камилле. Он слегка кланяется, когда подводит ее к ней, и она не произносит и слова, лишь берет ключ и шагает с высоко поднятой головой, кидая на него предупреждающий взгляд через плечо. — Ты не будешь скучать по мне, милая? — шепчет он, задерживая теплую ладонь на ее локте. Они сидят вокруг стола за обедом. Кто-то зажег свечи. — Ммм. Его губы касаются раковины ее уха, она дрожит. Через стол Банни пытается убедить Генри сыграть с ним партию в шахматы после обеда, своего рода тренировка. Не похоже, что Генри его слушает. Он поднимает очки и улыбается ей. — Давай же. — продолжает он, — Как ты собираешься спать там сегодня без меня? Она проглатывает смешок. Что-то в выборе им слов вызывает в воображении образ того, как он поет ей колыбельную, покачивая на коленях. — Думаю, я буду в порядке. — Ну,— он откидывается назад, постукивая ложкой по своей тарелке, — если ты так уверена. Ее лицо вспыхивает. Она будет винить в этом вино. (Все заканчивается тем, что позже ночью она проскальзывает в его комнату, скребясь ногтями в дверь, словно кошка, желающая попасть внутрь и он, полусонный, пускает ее. Ее тело следует за теплом в его кровать; дыхание перехватывает в попытке успокоиться. Они засыпают, когда он все еще внутри нее, а конечности сплетены под простынями.)***
— Все это твоя ошибка. — Моя ошибка? Они больше не в баре, не в гардеробной. Он лежит на кровати, раскинув ноги и руки под холодными простынями. Она где-то в тенях, там, где они теперь всегда встречаются. Ему кажется, что это гостиница. — Да. — он пытается приподняться на локтях, одеяло морщится под его весом. — Если бы ты не связалась с Генри и еще с чем-то, мы бы никогда не оказались в такой ситуации. — Ах. — Это все, что ты собираешься сказать? — его рот немного кривится. — Что ты ожидаешь услышать? Я не собираюсь извиняться за то, что была с Генри, я не жалею об этом. — Выходит, ты любишь его больше, чем меня. — О, Чарльз. — ее голос звучит с сожалением и немного жестоко, раньше его сестра никогда так к нему не обращалась. Его взгляд плывет — силуэт — длинное серое пятно в темноте, золотой ореол волос выцветает. — Ты в ужасном состоянии, не правда ли? — Это риторический вопрос? Мгновение. — Камилла? Он садится. Отражение в зеркале показывает налитые кровью глаза, впалые щеки и это не имеет ничего общего с его сестрой.***
Здесь действительно нет точки отсчета. Это было почти естественным развитием: они были детьми, а затем выросли и их тела переместились друг в друга прежде, чем они осознали, что и как они делают. Он помнит пропитанную солнцем кожу и испачканную травой одежду на краю кровати и то, как искривилось лицо Камиллы в тот момент, когда она впервые раздвинула ноги под его руками и как невозможно было понять, где начинается один и заканчивается другой. Конечности, волосы и кожа, кожа, кожа. Другие — ее мальчики и его женщины — все это началось намного позже. В самом начале были лишь они.***
Иногда он представляет, что бы было, если бы Генри не умер; что бы произошло; как бы это случилось. Возможно, они бы поженились. Рот Камиллы под вуалью. Он бы напился на их свадьбе, а Фрэнсис и Ричард затащили его в кровать и, может быть, Фрэнсис не ушел бы до утра. Он думает о одинаковых кольцах на их пальцах, тускло блестящем золоте. И они, конечно же, приедут к нему после медового месяца. Будут сидеть в его тесной гостиной и ноги Генри будут свисать с дивана, он приподнимет очки, а Камилла будет притворяться, что не замечает женское платье на подлокотнике обеденного стула и слабый аромат духов, смешанный с запахом алкоголя. У них будет дом в деревне, похожий на дом тети Фрэнсиса или даже точно такой же. Генри будет преподавать. Камилла, возможно, тоже. Скорее всего они станут успешными: Генри возьмется за дело Джулиана, а Камилла переключится на английский — она всегда предпочитала романы. Позже, не слишком скоро, у них могут появиться дети: маленькие красные создания со светлыми волосами и большими растерянными глазами, а глаза Камиллы станут круглыми и уставшими и он увидит, как она склоняется над колыбелью. Они не будут похожи на Генри — он знает, что они будут походить на него, на него и на Камиллу. Чарльз тратит много времени зря. Больше, чем может позволить себе юность.***
Все еще в комнате отеля. Ему кажется, что он только что проснулся. — Ты разрушила меня. На его губах появляется чуть заметная ухмылка, изгибая уголки, когда он произносит это. Она как обычно тверда. — Не будь таким драматичным. — Я не драматичный. Ее рот чуть смещается в сторону, тело следует за этим движением. Между ее пальцами появляется вспышка света, когда она поднимает их, чтобы смахнуть волосы с лица. Ее руки немного дрожат. — Ты хочешь, чтобы я боролась с тобой. — ее голос звучит тихо и отдаленно. — Ты хочешь, чтобы я сказала, что это не моя ошибка, а твоя. Ты хочешь, чтобы я сказала, что я ревновала к каждой женщине, с которой ты когда-либо проводил ночь и что ты все время был пьян, а я ненавидела это и потому выбрала Генри, потому ушла. Ты хочешь, чтобы я ударила тебя в ответ, правда? — Я... Она смеется. Ее голова откидывается назад, картинка смазывается и теперь он смотрит не на нее, а на ее затылок в золотой рамке зеркала и он концентрируется на этом, а не на ее лице. Оно становится темным пятном на ярком фоне. — Я не принимаю наживку, милый. (Что-то есть в той интонации, с какой произносится это слово, что-то совершенно не похожее на нее.) Она наклоняется вперед, волосы лежат на плечах. Она приближает свое лицо совсем близко к его. — В любом случае, ты не выглядишь совершенно разрушенным. — Нет. Она пропускает уголок его воротника между пальцами. — Лишь немного сбитым по краям. Его тело сотрясается от кашля, дрожат кости. — Не будь жестокой. — Что насчет той замужней женщины? — вновь спрашивает она. — Это было... — он давится смехом. — Это было в другой стране и, к тому же, девушка мертва. После этого она уходит. Последнее, что он видит — ее рука, пытающаяся дотронуться до его лица. Это очень забавно, сказала она голосом, исходящим откуда-то издалека. Ее кожа была похожа на его: теплая и грубая, а не мягкая, как раньше. Она касается его щеки слишком слабо, чтобы это было похоже на пощечину и слишком резко, чтобы стать лаской, а затем она уходит, исчезает. В гостиничном номере не остается ее следов, когда он просыпается.***
Они были счастливы, когда переехали в квартиру. Это звучит странно и, конечно же, это не первый раз, когда они оказывались вместе, но он был особенным. Стояла осень. В ее волосах путались сухие листья, когда она легла на кровать и они пробрались сквозь подушки. — Ты пахнешь как листья. — Я и не знала, что у них особенно неприятный запах. — Я просто говорю. — ответил он, наклонившись над ней и выбирая листки из локонов. — Это не очень аккуратное начало, чтобы... — Чарльз, прекрати болтать. — выдохнула она и ее губы коснулись его щеки, рот скользнул к челюсти. — Мы должны идти на занятия. — Нет, не должны. Нет, они не должны.***
В последний раз он видит ее на улице. Она идет по другой стороне улицы, волосы убраны в пучок. Другой цвет, может быть, более светлый и тонкая линия ее шеи виднеется из-за теплого толстого свитера, который когда-то мог принадлежать ему. Он спускается до ее колен и она хмурится, поджав губы. Она напротив него. Он быстро взмахивает рукой в воздухе. Камилла его не замечает. Позже он скажет самому себе, что не уверен в том, что это была она.