Аргумент к жалости

       Однажды он не вышел на улицу, и никто там не пригласил его в гости на праздник, но он все равно поздравил: «С первым днем последней весны». Его собственной.       Гай смотрит на красно-желтый квадрат на стене своей спальни. Он по-прежнему не разбирается в живописи, но Йохан сказал, что «это Рихтер», а потому мужчине остаётся лишь с умным видом изучать полотно. Картина — спустя, вероятно, минут пятнадцать-двадцать — начинает напоминать вскрытые на солнечно-тюльпановом поле вены. Или зарезанного на рассвете цыпленка, без разницы.       Гаю хочется захлебнуться этой кровавой весной, чтобы лёгкие в урну и из ребер крылья. Он день за днем изводит сам себя, но, дьявол, не замечает этого от слова совсем, потому лишь упорно отказывается признавать, что ошибки создали этот мир. Обычные мутации, не более.       Он не может не думать о Йохане. Это как в той истории про кошку, про которую говорят не думать и образ которой моментально всплывает в голове.       Гай не плачет, нет, просто у него аллергия: всего лишь на пыльцу, но ощущение, что на всю эту, черт возьми, жизнь. У него кружится голова, но магнитное поле Сатурна создаётся за счёт эффекта динамо с северным и южным полюсами, однако ж, если бы он знал, почему это важно, перестал бы бесцельно разглядывать рассыпанные по полу розы: он задел вазу локтем, когда протирал пыль на полках. Их бы собрать, но его голова так сильно кружится, а потому, кажется, попробуй он наклониться — упадет, вспарывая себя самого шипами. Безысходно. Безысходно и глупо. Ему хочется забиться в угол, прижать к груди колени и расплакаться, чтобы тихие поскуливания непременно перерастали в душераздирающие рыдания и наоборот — ему двадцать восемь лет, и он просто не может себе это позволить. Ему двадцать восемь лет, но его мужчины нет рядом, и Гай не знает, может ли он отметить в одиночестве собственный день рождения. Двадцать восьмой, мать его.       Раньше, уже и не вспомнить точную дату, все прошлые люди в его жизни проходили хотя бы относительно мимо — Йохан прошёл сквозь. Он оставил на прощанье пару десятков шрамов и даже не подумал притормозить на поворотах. Йохан Майер всегда ходил по прямой, говорил в лоб и всегда, всегда, чёрт побери, получал именно то, что хочет. Когда Гай был маленьким, года два или, быть может, три, за ним присматривал (ухаживал по собственной воле) сын соседей по лестничной клетке, но, увидев это, кто-то сказал, что мальчик мальчика любить не может. Тогда Гай и не знал, что такое любовь, но теперь он точно уверен: тот человек был совершенно неправ. Гай любил своего мужчину намного сильнее, чем сам же и может выдержать. Эти чувства причиняют ему куда больше боли, чем счастья, но он уже ничего, совсем ничего не может с эти поделать. Когда был подростком, Гай тренировался любить на других — у него ничего не получалось. Он не знал, что такое любовь, не видел ее своими глазами, и лишь слепо следовал пропечатанным в книжках «нормам». Ему ведь было и невдомек, что игре в жизнь по второсортным романам никак не научиться.       Йохан проник в него. Давно, глубоко, будто тонким и острым лезвием кухонного ножа, не встретившись с преградой из ребер — метко. Уж ему-то тренировки не требовались. Все, что было нужно этому человеку, — настойчивый взгляд, завораживающий разговор, пара ласковых жестов. В книжках писали, что это и есть Любовь, и Гай убедил себя в том, что это он: его долгожданный принц на белом коне (хотя он и понятия не имел, что ждал именно принца). Убедил себя, а теперь не имеет ни малейшего представления, что с этими чувствами делать, потому что они давно пустили глубокие корни в его теле и разуме: их так просто не вырвешь, не покалечив тело, в котором они паразитируют.       Гай каждый разговор с Йоханом выделяет в своей голове неоновым желтым маркером — чтобы потом долго не искать, если понадобится. Причины поисков всегда разные: иногда хочется просто вновь услышать его голос (пусть лишь в своей голове), иногда снова убедить себя в том, что он любим и нужен. Порой причины менее значимы: например, вспомнить, что мужчина просил не забыть сделать до его возвращения.       Пошатнувшись, Гай наступает на стебель розы и морщится, когда один из шипов входит под голую кожу на пятке. Мелкая резкая боль. Такая неприятная — потому что неожиданная. Мужчина наклоняется, крепко держась за ручку комода, чтобы поднять цветы, но, не выдержав, садится рядом с ними на пол, притягивает колени к груди и крепко обхватывает их руками.       Первый день последней его весны. До следующей он не доживет, хоть он так и не забрал результаты анализов.       Сейчас где-то полночь, верно?       Гай закрывает глаза, собираясь с силами — собираясь хоть что-то делать, потому что бесцельно стоять можно и часами, но ему — нет, нельзя, и он все-таки наклоняется, чтобы собрать разбросанные по полу розы. Он поднимается на ноги, и у него неприятно урчит живот: от голода или от нервов? На верхней полке холодильника в кухне, кажется, были остатки ризотто с рисом карнароли, шпинатом и репчатым луком. Его можно съесть с фалафелем или парой луковых колец, но готовить у Гая уже нет сил. Ему хочется лечь и уснуть: прямо в обнимку с колючими червяковыми розами. Уснуть так, чтобы больше не просыпаться, потому что он слишком устал. Устал так, что руки дрожат и веки чуть ли не пальцами держать приходится, и все же залезть в кровать он не может. Не может, потому что все ещё искренне верит, что Йохан вернётся, а квартира совершенно не готова к его приходу. Осмотрев, он ставит в вазу розовые цветы и трет пальцами глаза в надежде, что это поможет ему сфокусировать взгляд на происходящем. Он делает глубокий вдох и опускает голову.       Разглядывая бирюзу собственных вен, Гай слушает приглушенный оконным стеклом уличный шум. Сейчас где-то полночь, самое время вернуться домой с гуляний, и он тоже — тоже! — хотел бы выйти сейчас погулять, но вместо этого, выйдя на кухню, он переворачивает миску с ризотто над урной. Он как никогда близок к истерике, и он бы бился головой об стенку, если бы это помогло что-то (кого-то) вернуть. Раньше Гай успокаивал себя мыслями о скором возвращении Йохана (или хотя бы звонке с целью послушать очередную колыбельную сказку), но теперь он почти уверен, что вчера видел своего мужчину в последний, последний, мать его, раз. Шишка на затылке не устает напоминать о себе тупой болью при любом повороте шеи.       На глаза попадается лежащий на углу раковины нож. Не думая о последствиях, Гай проводит кончиком лезвия по ладони чуть выше большого пальца, и кожа лишь незначительно вдавливается под слабым нажатием; он явно чувствует, как кровоток в венах ускоряет свой ход. Чувствует влившийся в кровь адреналин и слышит шум крови в ушах. Сейчас он выпустит ее погулять, и дело даже не в том, что кому-то по-сопливому надоело жить. Дело в том, что прошибающая мелкими уколами боли рана создаёт иллюзию того, что Гай здесь, чтоб его, не один. Когда сталь щекотит кожу, кажется, что его мужчина сжимает его плечо, чтоб не дергался, и воздуха не хватает ни на что — особенно чтобы дышать. «Только не падай в обморок, ладно?» — просит себя Гай.       Его запястья знают металлический запах и привкус лезвия, и все же крови все еще почему-то нет, но нервные импульсы растягивают не менее нервную улыбку на нижней части его лица. Он спускает кончик ножа к запястью, предплечью, локтю и поднимает обратно: это приятно. Это раздражает нервные окончания под кожей — это почти возбуждает. На руке остаётся розоватая линия, но Гай знает, что меньше чем через полчаса от неё не останется и следа. Йохан научил его не бояться боли. Пульсирующая в венах жидкость отчаянно просится наружу, и Гай просто не может ей отказать.       Он проводит ножом по вене, когда март стучится в окно за его спиной. Он выпускает на свободу жизнь в первые часы двадцать девятого года ее существования, зачем-то вспоминая, что до возраста Христа ему бы жить ещё целых пять лет. Пять лет, и умирать уже не было бы стыдно, но теперь уже ничего — не изменишь. И зашить рану сам — он не сможет.       Гай так и не проветрил в спальне, потому там по-прежнему нечем дышать и глаза начинают слезиться от едкого дыма дубовых сигарет: Йохан никогда не утруждал себя выходом на балкон. В своем доме он всегда вел себя так, как ему хочется. Гай правда думал, что за двое суток это все выветрится как-то само собой, но он снова просит себя: «Только, пожалуйста, не падай в обморок».       Кровь хлещет на пол, и мужчине теперь правда жаль, что он нажал слишком сильно: откуда ему было знать, с какой давить было силой? Боль сексуальна — это все, что он выучил за последние десять лет. Он втягивает носом абсолютное отсутствие кислорода, и кашель вырывается из лёгких охрипшим лаем. Умирать на кафеле кухни глупо, на кровати любимого — почему бы и нет? Пачкая не заправленные белые простыни, что такого же цвета, что и эскиз дерева на чернильно-черной стене их спальни, Гай ложится поперек кровати, свесив голову вниз. «Ты ведь не собирался умирать, верно?»       Выкашливая из лёгких серую дымку, он думает, что без него всему миру будет чуточку лучше. Ему ведь и невдомек, что без него будут сильно грустить человек семь-восемь: его коллеги. Йохан не будет. Йохан позвонит его родителям, чтобы они забрали тело, вызовет клининговую компанию, чтобы те очистили его дом от пятен его ухода, и, возможно, выпьет пару стаканов горького виски, потому что ему вдруг станет немного грустно. Или скорее скучно. А ещё он будет зол, что Гай без спроса посмел умереть, что испачкал его квартиру, что ему придётся искать нового человека на его место: собственного молчаливого — не того, что лежит бревном, а просто держит язык за зубами — любовника. Как же он будет зол.       Ему кажется, что сейчас он в состоянии уместить всю свою жизнь в одно одинокое предложение. Ему двадцать восемь вот уже полтора часа как, и когда-то Гай считал, что в этом возрасте он уже будет взрослым: лишь сейчас понимает, что, дьявол его дери, ему всего двадцать восемь и не так уж далеко он ушёл от старшего из соседских детей — Корбла. Ему шестнадцать. Ему шестнадцать, а Гаю двадцать восемь, но двенадцать лет разницы никогда не казались ему чем-то важным: его первый мужчина был на двенадцать лет его старше. Гаю было шестнадцать. А ему, собственно, двадцать восемь.        «А ты знал, что самоубийцы в рай не попадают?». Он вслух разговаривает сам с собой, или, впрочем, ему это только кажется, потому что он закрыл глаза, а мысли стали такими медленными, будто застыли в желе.       Поздравляя самого себя с первым днем последней весны, Гай невзначай замечает, что, кажется, может дышать. На счет три (раз — два — три) он через силу открывает глаза и видит грифельно-серый пиджак; он точно знает, что это именно тот пиджак, что он подарил своему мужчине в сочельник. Кажется, он стоил сотен восемь, но оно того стоило — сидит идеально, и невообразимо прекрасно сочетается с серым дымом и белым деревом на стене. Йохан едва ли бережно поднимает несопротивляющееся тело на руки, но Гаю все равно: спасибо, спасибо, спасибо вот сейчас, за то, что пришёл — он благодарен. Он не знает, сколько прошло часов, и не видит, встало ли солнце, потому что в ванной комнате в их квартире нет окон. Но это не имеет значения, потому что Йохан пришел. Пришел, чтобы спасти его.       Посадив Гая в ванну, мужчина рвёт на нем рубашку голыми руками, а ему почему-то хочется пожаловаться, что так слишком холодно. Хочется покапризничать, потому что Йохан пришёл, а у него двадцать восьмой день рождения, потому что кажется, что терять уже нечего, но мужчина перевязывает кровавым лоскутком испачканный кровью локоть и уходит. Гай хочет спросить, что-то, хоть что-то, но перестает пытаться, услышав, что его мужчина вызывает скорую, и лишь сейчас понимает, что, судя по всему, будет жить.        «Вот так просто?»       Вернувшись, Йохан говорит, чтоб Гай поднял руку, и поливает его грудь холодной водой из шланга. Ему всегда было интересно, почему она теплеет постепенно, а не льется сразу горячей; вроде бы, когда-то он придумал ответ на этот вопрос, но сейчас он его, ей богу, не помнит. Ванна наполняется противно-пюсовым цветом. Спокойствие заливается в вены. Йохан выключает воду и накидывает Гаю на плечи махровый халат.       — Ты же знаешь, что от таких ран не умирают, правда? — Проводит пальцем по предплечью, собирая капельку крови, пробует на вкус, морщится. — Не смей загнуться на моих руках, ты меня понял?       — Я не хотел. Так вышло. Прости меня.       Гай закрывает глаза. Ему почему-то до слез обидно, а ещё стыдно и, наверное, холодно. У Гая истек срок годности и эта привлекшая когда-то Йохана «неодноразовость» явно себя исчерпала. Он сломан. Разбит. Раздроблен, но ему хотелось бы дотянуть хотя бы до мая: тепла, ранних рассветов и тихих разговоров под лунным небом. Увы, за последние полчаса он навсегда передумал жить.       Услышав трель дверного звонка, Гай смаргивает с ресниц прозрачную капельку: слезу или каплю воды? — поплотнее закутывается в халат, чтобы не было видно витиеватые шрамы — лишь поднятое к потолку кровоточащее запястье. Глядя в глаза своему мужчине, он одними губами просит:       — Останься.       Йохан молча уходит, чтобы открыть парамедикам дверь, а Гай закрывает лицо руками, размазывая кровь по губам. Через мгновение ему придётся отвечать на ряд формальных вопросов, доказывать, что он действительно не хотел умирать, прятать все остальное тело.       — Гай Майер, верно? — Кивок. — Давайте посмотрим, что тут у нас.       У врача зелёные глаза и полосатая рубашка под голубой формой, а ещё обручальное кольцо и серебряный гвоздик в ухе. Ему на вид тридцать пять, но морщины на лбу, словно все сорок, и немного в уголках глаз, что означает, что доктор часто смеётся. Он красивый, но, когда игла входит под кожу, хочется взвыть. Гай лишь плотнее сжимает зубы — ему ведь не привыкать. Врач говорит, чтобы впредь он вёл себя осторожнее, а в пятницу пришёл снимать швы, и Гай лишь кивает. Кивает, потому что доктору вовсе не нужно знать, что до пятницы он не доживет.       Ложь может дать надежду, но, увы, не способна успокоить, и Гай замечает, что плачет, когда его мужчина закрывает входную дверь.       Сегодня вторник, первое марта, черт его знает сколько часов утра.       Футболка на Йохане цвета вчерашних виноградных лилий, но Гай понятия не имеет, когда он успел переодеться.       — Вылези наконец из ванны. — Он кидает в своего партнера чистое полотенце. — И приведи себя в порядок, противно.       — Сейчас. — Сердце в благодарность за спасенную жизнь целует кожу изнутри гематомами. Гай делает все так, как хочет его мужчина, и даже осматривает ванную комнату, чтобы стереть случайные капли крови. — Не хочешь капонату на ужин?       — Нет. — Капонату не хочет, зато хочет бутылку арака и Гай идет за ней, потому что знает: не он выбирал, а ему когда-то посчастливилось быть выбранным. Его мужчина всегда был альфой, к которому тянулись омеги, и ему кажется, таким мужчинам нужно запретить прикасаться к людям, потому что голову сносит. Безвозвратно.       Гай приносит бутылку, и Йохан отбирает её раньше, чем он успевает достать стакан — очевидно, что небольшой рюмкой тут не обойтись, — запрокидывает голову, и в стеклянное горлышко тут же забегают пузырьки кислорода. Гай никогда раньше не видел, чтобы его мужчина пил так, и лишь молча садится в его ногах, положив голову на его колени. Запах сигарет. Родной, привычный. Гай поднимает голову, и Майер подносит бутылку к его губам, льет практически мимо, чтобы потом — сцеловать. Тянет за волосы вверх, заставляя сесть на его колени. Возбуждение узлом сворачивается внизу живота, , когда язык Йохана скользит по такой чувствительной светлой коже. По баклажаново-грушевому отпечатку его зубов под адамовым яблоком.       — Прости меня, малыш, я не должен был тогда уходить. — Йохан прижимает мужчину к себе сильнее. — Но теперь все будет хорошо. Я с тобой.       Гай больше не способен на благоразумие. Он забыл значение этого слова, да и вообще не способен связно изъясняться. Он сжимает пальцы своего мужчины, сминает грубую ткань собственных брюк и мягкий глянец его волос — все, до чего в состоянии дотянуться, а из груди рвется предательский всхлип. И вот ради этого он должен жить? Он ничего не должен. Гай чувствует чужую руку на собственном бедре, слышит его дыхание где-то на уровне своих ключиц, а Йохан кусается вновь и вновь, но вряд ли это хоть немного неожиданно. И совершенно не больно.       По его щекам льются слезы, но он думает только о том, что вся кровь организма собирается именно там, где ей совершенно не положено быть. И о руках Йохана на его бедрах. И его губах на его груди.       — Мой родной. — Поцелуй. — Мой замечательный.       Гаю трудно дышать, и он вот-вот начнет синеть от нехватки кислорода в его легких, но очередной укус выбивает из него тихий протяжный стон: резкий выдох, сменяющийся частым прерывистым дыханием. И еще один. И еще.       У Гая волосы цвета меда-стали, и он теряет ориентацию в пространстве, когда, целуя, Йохан заправляет их ему за ухо. Он чувствует аромат аниса и, кажется, кислый привкус молока, но на мысли об этом у него совершенно нет времени. Его мужчина крепко прижимает его к себе, и Гай рефлекторно обхватывает его шею руками: чтобы не упасть, когда тот поднимется на ноги. Но он не встаёт, и этот факт разжигает в мужчине негодование вперемешку с, кажется, нетерпением или, быть может, немного раздражение и едва заметную дрожь. Связные мысли? Не в этом случае.       Гай смотрит в любимые глаза, понимая: встреть он его на улице — без вопросов бы обошёл. Этот взгляд, такой тяжёлый, почти материальный. Он им будто гладит, хотя скорее копается в свалке мыслей на задней стенке черепа, перебирает воспоминания, играется с тумблерочками, отвечающими за эмоции. Гай точно знает: это ложь, и если он продолжит смотреть, мосты сгорят сами без чьей-либо помощи — Йохан найдёт нужный выключатель, и тогда точно — в этот раз без сомнений — Гай перестанет существовать. Продать душу онлайн без регистрации.       Йохан поднимает взгляд и целует своего любовника, до синяков сжимая на его коже пальцы. Гаю нравится, нравится, нравится. Он отвечает на поцелуй, и в нем страсти оказывается больше, чем было во всех их отношениях за последний год.       Он во весь голос тянет каждую гласную его имени, непроизвольно прикрывая глаза, и почти физически чувствует, как воздух в лёгких превращается в жидкий азот, замораживая все внутренние органы. Гаю не хватит собственных сбережений на индульгенцию, не хватит времени на поиск выхода из собственного лабиринта, не хватит в конце концов сил. Ни на что. Ему казалось, что порох чувств вот-вот взорвется, но кто-то будто нарочно задул фитилек в миллиметре от динамитной связки. За эти годы он мог умереть от счастья, одиночества, боли — чего угодно, однако теперь ему придётся вечность пылиться без дела. Пылиться без чувств и ощущений, потому что его фитиль давно сгорел и заново его не подожжешь. Ему не хочется гнить в безумии, и все же идеи изящнее пока не предвидится, оттого в голову лишь приходит «отмучался». Ничерта.       Позволить Йохану делать все, что захочет, — вот план на ближайшую жизнь. Дальше по обстоятельствам. Вцепившись в кожу зубами, Йохан Майер пересаживает своего партнера на стол, и боль уже не важна — и смерть тоже. Его откровенно не ебут ничьи желания — лишь его собственные. Гай готов пролиться дождём, рассыпаться пазлом или на худой конец растечься по столешнице клубничным вареньем неприятно-бурого цвета — что угодно, только бы больше не здесь. Он чувствует чужую ухмылку, когда молния брюк не поддается дрожащим пальцам, и Йохан делает это сам. Едва ли бережно, но к черту нежности — они здесь собрались не за этим.       Нежность — к черту. Забота — к дьяволу. Туда же слезы и по-волчьи отчаянный вой, прерванный лишь сжимающей челюсть ладонью, от которой пахнет не привычным мылом с заправки, а, кажется, молоком и кровью. Йохан поливает лежащее перед ним тело остатками арака, и Гай понимает: он в лоскуты. Во всех вариациях значений, какими бы бредовыми на первый взгляд они ни казались. Секс на кухне стал привычным делом, хотя, если задуматься, вряд ли в этом доме найдётся хоть один девственный угол.       Гай дрожит в крепко держащих его руках. Ему больно. Но сегодня это не та изящная сексуальная боль — это боль, заглушающая все чувства. Его сердце сбивается до трех тысяч сокращений в минуту, и проверку на частоту дыхания он бы ни за что не прошёл. Мелкие вдохи — стоны-выдохи. Время теряет привычный ход.       — Я люблю твое тело, — говорит Йохан, проводя ладонями по дрожащему животу. — Ни в ком другом мне не было так хорошо. — Резкий толчок, тихий всхлип. — Громче.       У гая закрываются глаза, а усталость наваливается непривычно тяжёлой жижей. Он кусает губу, чтобы — «пожалуйста, не сейчас» — оставаться в сознании, но его методы никогда не помогали: он смыкает ресницы, шепча слишком тихое «Йохан». Имя его мужчины означает «благодать», но с чего вдруг ему задумываться о количестве потерянной Гаем крови? Он чувствует тяжесть в груди и лёгкость в мыслях.       Странно, что насилуемые в порно мальчики скорее скулят, нежели, задыхаясь от боли, плачут, ведь все остальное выглядит достаточно правдоподобно, но и эта мысль исчезает, стоит звонкой пощечине разрезать воздух. Все-таки отключился?       Гай плохо осознает реальность, но глухой удар свидетельствует о, кажется, переломе надколенника — коленной чашечки, если проще. Он чувствует полную невероятность происходящего, и это чувство хуже, чем соленая вода, заливающаяся в искалеченные легкие, хуже, чем долгие дни одиночества, потому что он знает: Йохан рядом — но понимает, что, блять, его ничерта рядом нет. Его нет ни в комнате, ни в мыслях, но конечности знают, чем занять время, потому что — надо следить за зубами — Гай чувствует кровь языком. Свою собственную кровь, но ситуацию это несильно меняет, так как, кроме рвотных позывов, этот вкус не влечет за собой ничего. Он пытается собраться с мыслями, но мысли мечутся, и кровоток давно пора оштрафовать за превышение установленной скорости. Гай открывает глаза, переставляя пульсирующее от боли колено для лучшего равновесия, пошло, как в дешевом порно, поднимает взгляд, чтобы увидеть, что его мужчина закрыл глаза и закусил губу.       Гай пытается отклониться назад, чтобы перевести дыхание — дышать с чужим членом в горле не так просто как кажется, — но чужие руки хватают его за волосы, чтобы притянуть назад. Гай покорно считает секунды, чтобы продолжить жить. Слышит какой-то гомон, но разобрать слова, увы, не в состоянии, потому лишь вновь позволяет оттянуть назад свою голову, чтобы снова податься вперёд. Чавкающий звук не даёт сосредоточиться на ритме.       Гай знает, что никто не услышит, но все равно говорит, что любит. Скорее сам себе — звуки тихо вибрируют в его горле.       — Соси молча, ладно? — шепчет Йохан, но сказать все равно больше нечего.       Ничто больше не имеет значения. Ни для одного из них. Окончательно придя в себя, Гай послушно ждет, когда все закончится, и думает лишь о том, что спермой его ещё не рвало, но едва ли это будет приятно — бежит проверять, когда Йохан отпускает его волосы.       Желудок выворачивает наизнанку, и слезы текут по щекам, не спрашивая разрешения. У Гая такое впервые — впервые за шесть лет этой пытки, но что-то подсказывает, что в первый и, вероятно, последний раз. Гай делает вдох, вздрагивая от хлопка входной двери, но встать не может, и кровь вместе с желчью течёт по его губам: его мужчина слишком больно кусается.       Сердце разбить нельзя, просто потому что там нечему биться, но с каждым болезненным сокращением желудка Гаю Майеру все сильнее кажется: Йохану удалось.