Официант, дичь!

      Рон с криком вскочил с кровати и рухнул на пол. Его грудь ходила ходуном, а горло сдавили еле сдерживаемые рыдания. По щекам прочертили дорожки первые слёзы.       Перевернувшись на спину, Рон смотрел в потолок и молча глотал слёзы, даже не пытаясь встать с пола. Перед его глазами всё ещё стояли отголоски приснившегося кошмара. Кошмара, который с пугающей регулярностью снился ему уже второй год. Ему снились Гарри и Гермиона. Вместе.       Их зеленовато-прозрачные, призрачные силуэты стояли плечом к плечу и молча смотрели на него. Они ничего не говорили, просто смотрели. Смотрели с болью и укором.       Их взгляды словно бы говорили ему: «Зачем? Зачем ты нас покинул? Зачем ты ушёл? Ведь нам не хватило всего одной волшебной палочки, всего одного волшебника, чтобы остаться в живых. Зачем, Рон? Зачем ты бросил нас?»       — Гарри, Гермиона, простите! — всхлипнул Рон, закрывая лицо ладонями. — Простите меня...       Гарри и Гермиона из кошмара ушли, уступив место Гарри и Гермионе из кошмара реального.       Тогда, два года назад, Рон поддался слабине и ушёл от Гарри и Гермионы. Он устал. Устал слоняться по лесам, устал постоянно бояться, устал жить в изоляции и неопределенности. Он ушёл из палатки, оставив Гарри и Гермиону одних против всего мира. И это стало самой большой ошибкой в его жизни.       Он ушёл. Полный решимости порвать с этими бесплодными поисками, Рон аппарировал в окрестности Норы, но, увидев родной дом, кое-что осознал: по сути, из них троих только у него было за что бороться. У Гарри не было ни родителей, ни дома. У Гермионы, можно сказать, тоже не было ни родителей, ни дома. Они оба остались одни на холодном ветру, несмотря на то, что у обоих не было никаких существенных причин ввязываться в эту войну, тогда как у него, у Рона, эти причины были. Родители, братья, сестрёнка, родной дом.       Рон так и не подошёл к дому. Он сидел на старом, трухлявом и с самого детства знакомом бревне, лежащем на опушке дальнего леса. Он смотрел на Нору — неказистую, но всем сердцем любимую, тихую, уютную и... такую беззащитную.       Рон встал и, не оборачиваясь, потопал в чащу леса. Он возвращался обратно к друзьям и всем сердцем надеялся, что они смогут его простить и принять.       Его не было всего лишь час, но этот час стал роковым, обернувшись одной из страшнейших трагедий во всей его жизни.       Аппарировав обратно, Рон окаменел, будучи не в силах осознать увиденное. Несколько деревьев были сломаны или перерублены. Землю тут и там изуродовали оспины подпалин и шрамы взрывных заклинаний. Всю поляну усыпало обломками мебели и вещей, вырвавшихся из некогда свёрнутого пространства разрушенной палатки.       Но самым страшным было не это. Самыми страшными были тела. Гарри и Гермиона. Окровавленные, избитые, они изломанными куклами лежали рядом друг с другом. Грудь Гермионы была пробита насквозь, а у Гарри не было одной руки и головы.       На полянке был бой, и Гарри с Гермионой проиграли. Они все проиграли.       — Простите меня, простите! — уже в полный голос рыдал Рон, сжавшись в комочек на холодном полу. — Простите!       Дверь комнаты открылась, и в неё ворвалась Джинни. Она рухнула на пол рядом с братом и осторожно положила его голову к себе на колени.       — Тише, Рон, тише, — шептала она, приманивая с полки зелье для сна без сновидений. — Я уверена, они уже простили тебя...       Рон послушно выпил зелье и вскоре забылся беспокойным сном.       Джинни отлевитировала его на кровать, укрыла одеялом, и ушла к себе в комнату. Хотела было лечь спать, но сна уже не было ни в одном глазу.       Кофе, тонкая сигарета и запах мокрого лондонского асфальта из открытого окна. Две фотографии в рамках: большая, счастливая семья Уизли и знаменитое гриффиндорское трио.       — Держись, Рон, — прошептала Джинни, глотая слёзы. — Держись, чтобы держалась и я.       Глоток чёрного, крепкого кофе и судорожная затяжка горьким дымом.       — Мы обязаны держаться, мы обязаны выжить. Ты и я. Последние...