***
Кофейня с маленькими столиками, расставленными так близко друг к другу, насколько это вообще возможно, в которой варили невероятно дрянной кофе, почему-то сейчас казалась Иоахиму лучшим местом на земле. Конечно, старый дом, в котором одна семья правила балом лет, эдак, триста, забирал часть негатива, но мешающая сахар Ауштрос успокаивала куда больше. Откинув все свои обиды, девушка была куда более приятным человеком, чем показалось в ателье. Летнее солнце заливало площадку, на которой когда-то было крупное крыльцо, и Ратценбергер беззастенчиво жмурясь подставил лицо лучам. — Рассказывай, что у тебя стряслось, — довольно неожиданно прервала молчание Гуойонсдоттир, — мне особо некому рассказывать, а уж до твоей матери это не дойдет в любом случае. Парень невесело посмеялся, облокотившись на низкую спинку. Иронию он оценил, ведь редко какая особа, уводящая отцов своих ровесников, имеет достаточно острый ум, способный на подобные словесные извороты. А сейчас, кажется, даже забавно вышло. — Как жаль, что мамы это не касается ни коим образом, — Иоахим пожал плечами, даже не стараясь изобразить благодарность, — herzlich Dank¹, конечно. — Так что случилось, — запрятавшись за чашкой, Ауштрос с ноткой укора глянула на собеседника. — Я не намерен рассказывать про мои проблемы, — Иоахим выцепил двумя пальцами кубик рафинада, по которому ненавязчиво играли солнечные лучи, преломляясь в причудливых формах по стенкам сахарницы, — сомневаюсь, что тебе захочется разбираться в моих проблемах. Там всё очень плохо. Юноша запил сахар кисловатым кофе, пытаясь удержать стремительно ускользающую беседу. Что даже забавно было, ведь девушка далеко не глупа, но нечто было не так. Видимо, стереотипное мышление и воспитание применимо ко всем без исключения. И можно ли отрицать влияние оного на ход мыслей в сию секунду. Даже с заглушением всех возможных ненужных предрассудков. — И каков тогда смысл в том, чтобы устраивать истерику на половину улицы? Колкое замечание попало в яблочко тончайшим дротиком. Довольно неприметно, но убийственно. Положив несколько купюр под кофейник, Ратценбергер резко встал, побледнев в мгновение ока. — Знаешь, Ауштрос, я пойду, — заглаживая растрепанные волосы, — мне пора. Хорошего тебе дня. Дождавшись, пока Иоахим сделает несколько шагов, девушка повернула голову в половину оборота в сторону уходящего: — То есть, тебе не интересно, кому пишет письма твой брат каждый две недели? Застыв, Ратценбергер вернулся, не отрывая взгляд от лица Ауштрос. Руки слегка дрогнули, когда он сжал тонкие девичьи пальцы, пытаясь создать хоть какой-то контакт. — А теперь подробнее, хорошо?***
Тяжёлая вуаль сумерек окутала Рейкьявик, всем своим весом придавливая остатки душевных сил к самому фундаменту старого города, к самым истокам страданий, которые испытывает душа, пересекая Стикс. Хотя для некоторых то было освобождением. Маттиас пытался себя успокоить хотя бы так, унять дрожь в руках и просто не паниковать. В конце концов, Гаврило Принцип дал повод для первой Великой войны, а сейчас лишь создастся суматоха, во время которой британцы смогут высадиться и начать массированное наступление. Отложив отвёртку, Маттиас встал, отряхивая запачканные пылью тёмно-синие вельветовые брюки в свете меркнущего дня казавшиеся чёрными. Злополучный шкаф он привёл в чувство. В ванной давно смыт пепел от сожжённых рукописей. В ящиках наведен идеальный порядок. Вроде, никакого дискомфорта при устранении следов когда-то жившего здесь человека не будет. Юноша оперся спиной о стену, глядя на порядок, будто в операционной. Вероятно, комнату потом сдадут. И кто здесь будет жить? Кто будет спать на его кровати, на которой он едва не умер, кто будет часами просиживать за письменным столом, за которым рождались идеи, которым не суждено увидеть мир? Кажется, всё идет своим чередом, а в том, что словит пулю, Харальдссон сомнений и не имел. Происходящее и будущее закономерно, даже циклично. И ничего зазорного в том, чтобы полечь за свою Родину, молодой человек не видел. Только страшно. Совсем чуть-чуть. Тяжело оторвавшись от стены, Маттиас усталым взглядом окинул небольшое пространство, задержавшись на часах. Вчерашние предвестники необратимого сейчас бездушно показывали половину седьмого после полудня. А это значило, что пора выдвигаться, иначе позже воспаленный разум будет искать пути отступления для сохранения своего жалкого существования в том виде, который есть сейчас. И будет очень глупым решением подставить своих родных, друзей и Исландию. Пора. Сейчас или никогда. Или небытие поглотит всех. А если не получится? Придут в дом, пачкая грязными сапогами ковровые дорожки. вывернут наизнанку каждый уголок. Но была не была. Натянув темно-бордовый свитер, Маттиас поднялся, собрав разбросанные вокруг инструменты. — Я к Эйнару, — крикнул Харальдсон, — буду поздно. В звоне металла, ударяющихся друг о друга болтов, утонула одна маленькая деталь. «…очень поздно». Петляя знакомыми улицами, парень хмуро глядел под ноги, не будучи в силах смотреть на эти дома, будто покрытые глазурью. Четыре года назад недалеко отсюда он пытался скрыться с глаз учителя, считая это первостепенной задачей, решение которой изменит всё. Какой же незначительной мелочью это оказалось по итогу. И каким образом он умудрялся казаться умнее ровесников, придавая бессмыслице столь огромное значение. Это же бред. А не бредом ли является то, что происходит сейчас? Под свитером, за поясом, лежит нож, изредка покалывая кончиком выпирающие кости таза. Перед глазами стала картина ужасающей желтоватой гематомы, но уже было все равно. Какое дело до нескольких лопнувших сосудов, если в скором времени станешь кормом для червей? И, будто на зло, ни одного патруля. Чтобы остановили, заставили сдать оружие, стали весомой причиной. А потом бы усилили меры безопасности, Сопротивление отказалось от идеи убийств. И было бы чудесно. Но улицы оставались пусты. Впереди виднелась «Валькирия» — место сбора разномастной публики. Здесь можно было встретить всех: от рыбаков до приезжих торговцев или послов, решивших пропитаться местным колоритом без лишнего риска и приключений. Нехитрыми методами удалось вынюхать, что Ратценбергер планировал скоротать вечер в этом заведении. Впрочем, ничего удивительного здесь и не было. В Рейкьявике всегда было мало мест, исключая совсем заплеванные наливайки, в которых можно опрокинуть стакан-другой. И почему бы гаулейтеру не снизойти до простых смертных, которых всё ныне устраивало. И ведь действительно. Место того, чтобы привычно месить грязь в подворотне, Маттиас стоял на свежем идеально ровном асфальте. Подняв взгляд к небу, Харальдсон приличия ради обратился к Христу, Одину и Здравому рассудку, прежде чем преодолеть десяток метров, отделяющие его от цели, к которой он шел последние года. Отступиться не имеет права ведь. Духота и прокуренный воздух встретили юношу, который от волнения забыл, как дышать. Или так действовал сигаретный дым, проникающий в, и без того, убитые легкие. Старательно делая вид, что все идет своим чередом, Маттиас пристал к компании школьных знакомых, изредка поглядывая на присутствующих. Уловив нужную макушку, молодой человек слегка пошатнулся, но вовремя схватился за спинку стула. Не выпуская из поля зрения мелькающий серый китель, Харальдсон скомканно извинился и пулей вылетел следом, удивляясь тому, что, ноги несли его исправно. Все эти лица смешались в одно, звуки превратилась в сплошную какофонию, из которой явственно выделялся стук крови о стенки сосудов. Упасть бы сейчас и проснуться в теплой постели. Но… Маттиас опомнился, стоя на безлюдном побережье, когда плеск волн достигли его затуманенного сознания. Он с ужасом опустился на гальку, прокручивая события вечера в памяти снова и снова, будто кинопленку в проекторе. Вновь всплыли какие-то невнятные крики, угрозы, непонимающий взгляд Рейнхарда. Ведь Рейнхарда, да? Харльдсон не помнил. Но главное… Сегодня он убил человека. Убил и остался жив. Окровавленный нож в ту же секунду со свистом полетел в морские глубины, тут же схваченный стихией. Утром его прибьет к берегу. Но Матти не думал об этом. Он не хотел. Да и не было сил. — Клем, прости меня, если сможешь, — сипло проговорил парень, доставая портсигар. Когда-то он слышал, что немецкие офицеры курят только хорошие сигареты.***
Тревожность с самого утра снедала Клеменса, заставив пару часов пробегать по поместью, заворачивая во все укромные уголки, где мог коротать время Иоахим. Порою он заходил слишком далеко, и это касалось не только того факта, который юноши скрывали от всех. Конечно, скрывать бордовые синяки с кровоподтеками на руках Ханнигана было довольно трудной задачей, которую старший решал одной фразой: «Мы поспорили, сможет ли он выпутаться из узла, который мы практиковали в академии». Программой обучения в этом учебном заведении Магда не слишком интересовалась, особенно касательно физического воспитания, поскольку сама идея войны ей не слишком нравилась, потому и претензий к такому времяпрепровождению она не имела. Но будет иметь, если вскроется, чем на самом деле занимались почти-что-братья. Клеменс даже пытался разбудить Генриха, приехавшего утром. В итоге, неугомонного усадили за стол, всучив чашку кофе и заверив, что все в норме. Бесцельно перебирая клавиши, юноша смотрел поверх нот. Продолжительная беготня вымотала и без того ослабленное тело и истощенный разум. Эти тревожные звоночки бредили душу, но должного внимания не получали. Йохен же учился, его друзья, впоследствии ставшие друзьями и Клеменса, прекрасно себя чувствуют. Со своей зависимостью Ханниган-Ратценбергер никак самочувствие связывать не желал. У других же такого нет, первопричина должна быть другой. — Всё хорошо? — Магда присела рядом, приобняв сына за плечи, — не хочешь ничем поделиться? Сердце стало и соколом рухнуло вниз, но выразилось это в легком подрагивании кистей, зависших над третьей октавой. — Prima², — Клеменс проморгался, создавая видимость наивной простоты, — думаю, что бы такого сыграть, чтобы точно взяли. Вагнера, скорее всего, каждый второй берет. — Это любимый композитор Фюрера, — женщина пробежалась глазами по нотам, прицениваясь к примерному количеству баллов, которые можно получить за открытое сейчас произведение, — это могут расценить, как, хм, некоторую нелояльность режиму. Более того, ты чудно играешь. Как можно не принять такого старательного студента, тем более в консерваторию? Ты же умница. Но если ты сомневаешься, то лучше слушать свое сердце. Конечно, если подходить с холодным рассчетом, то всё будет так, как у людей. Думаешь, я без сомнений выходила замуж за Рейнхарда? Да стоя около священника я подумывала воспользоваться открытыми дверьми, чтобы закончить университет и стать квалифицированным медиком. И сейчас мне остаются, разве что, книги из моей далекой молодости да Атлас Синельникова, который с трудом удалось достать в больнице в Карпатах. Клеменс не успел ответить, только ясно очертилась мысль: все вокруг него — золотая клетка, в которую он добровольно продался, забыв о том, что ему уготовано. И пока никаких проблем нет, но время должно показать, не лучше было бы сейчас строгать фанеру в Рейкьявике. Поток воздуха всколыхнул занавески, а следом за ветром влетел улыбающийся Иоахим, тем самым нарушив семейную идиллию. В глаза бросилась некоторая фальшь в этих слишком растянутых губах, но попытка списать это на собственную мнительность увенчалась успехом. — Здравствуй, мам. Скажи Гретхен, что я есть не буду, — манерно поцеловав мать в щеку, Ратценбергер наклонился к Клеменсу, который уже не скрывал явного недовольства тем фактом, что каждому охота заглянуть в нотную тетрадь. — Сыграть что-нибудь? — паренек потянулся, не вставая с насиженного места, — Бетховен, Вагнер, Моцарт. Концерты для фортепиано в ассортименте. Фрау Ратценбергер с легким скепсисом, который появился с шагом её сына через порог, глядела на уж больно мило воркующего юношу. И Иоахим уловил эту деталь. Подозревает ли что-то? Может знает наверняка? Последняя мысль вызвала мерзкий спазм в предплечье, как это бывало лишь пару раз в жизни. Когда особенно страшно. И не за себя, а за это небесное создание, которое так ловко недоговаривает столько моментов, что об этом нельзя больше молчать. — Упражняйтесь, а я пойду, — женщина рывком поднялась, — потом всё равно наведайся на кухню. С закрывшейся дверью напряжение в воздухе начинало материализовываться, хотя внешне молодые люди выглядели абсолютно спокойными. Йохен убрал с лица показательную наигранную улыбку, Клеменс уставился в клавиатуру, яростно извлекая нужные звуки из инструмента. Но это никому не помогало. Младший понимал, что молчание ни к чему хорошему не ведёт, и закипал от злости, чувствуя на себе тяжёлый взгляд. С силой ударив по клавишами, нарушив стройный ряд гармоничной мелодии, блондин вскочил со стула. Его поразило то, что ни одна мышца не дрогнула у Ратценбергера, хотя Клеменс был готов рвать и метать только по причине такой загадочности и явной утайки. — Да что такое?! — шумно втянув воздух, юноша отошел на полшага, не отводя глаза на едва заметный поворот, очертивший линию подбородка Йохена. — Ты ничего не хочешь мне рассказать, малыш Клемми? — непривычно холодно произнёс Ратценбергер, — или мне поведать о море, ледниках и касатках?