***
Дорогу, утрамбованную за три сухих месяца, неделя дождей размыла ко всем чертям. Обоз постоянно увязал, пока удалось добраться до самых подъездов к городу, которые утрамбовывались ежедневно то тяжёлыми армейскими сапогами, то машинами, то массами, которые сползались из близлежащих деревень ради бледной тени рынка в воскресенье. На очередном ухабе ощутимо тряхнуло, заставив Маттиаса прийти в себя. Секундой позже толкнуло так, что он полетел прямиком в брезент, красовавшийся своей белизной на фоне окружающей серости. Чего, конечно же, Харальдсон не видел и видеть, собственно говоря, не мог. Все болезненные ощущения не только вернулись в мгновение ока, но и усилились стократно. Не желая подавать признаки бодрствования, юноша повернулся на бок, смачно чесанув соломой рассечённую бровь. Шипя и пытаясь сбросить её с себя, Матти и не заметил, как шаткая конструкция, уж точно старше его лет на десять, запряжённая чахлой низкорослой лошадкой, остановилась. Намереваясь всё же встать и высказать, всё, что он думает по поводу манеры вождения, равносильной перевозке мешков картофеля, Харальдссон краем уха выудил из окружающего шума подозрительно знакомое наречие древнескандинавского. Знакомое настолько, что хотелось заткнуть уши и провести часика три-четыре в бессознательном состоянии и ни с кем не говорить. Хотя в дни обострения сей чудной болезни, Маттиас изводил соседку-немку просьбами позаниматься с ним Deutsch. В принципе, весьма закономерно в текущей ситуации, особенно после перерыва в несколько лет, за которые были предприняты попытки перестать винить каждого представителя германской нации в пропаже кузена. Со знанием всё стало на свои места, да и обида улеглась, осев на задворках сознания и не туманя разум. Знакомые вопросы, стандартные ответы, которые можно было услышать от одного из десяти монахов, оставшихся в едва живом монастыре. Хотя последний был куда живее Маттиаса. — Что везёте? Дыхание спёрло, а глаза забегали по ткани, на которой темными пятнами виднелись то ли дождевые капли, то отпечатавшаяся кровь. — Выходили мальчика, — на ломаном немецком, от которого Харальдссон едва не взвыл, кинул младший монах с долей паники, отвечая зольдату, который направился к заднику, — упал с верхней палубы на рыбацкой шхуне… Свет ударил по глазам, а тело рефлекторно поднялось. Юноша уставился в лицо военнослужащего, немногим старше его. — Guten… Abend? — наблюдая за багровеющим небом на фоне, Харальдссон старался сфокусировать взгляд на определенных деталях. Шрам на половину щеки, трёхдневная щетина, медаль за рукопашный бой, Железный крест и мятая форма, кое-где с пятнами грязи и потерявшая свой первоначальный приятный серый цвет. Этот обросший брюнет никак не вязался с образом жуткого оккупанта, который Матти взрастил на просторах своей бурной фантазии за столько лет. Невесёлые размышления прервала острая боль, ударившая по вискам и чугунной тяжестью опустившаяся по позвоночнику в самое его основание. — Хайнц, неси воду, — присвистнув, произнес шутце, беспокойно глянув на резко сравнявшегося в цвете с брезентом Харальдссона, — ты там спрашивал, почему в Средние века мёрли, как мухи, хотя в монастырях могли даже лечить? Вот яркий пример. — Да, но только на исторический факультет в Гёттингене ты уже не поступишь, смирись. — из глубины небольшого строения на посту донёсся низкий голос, а потом появился его обладатель с алюминиевой кружкой, почти прозрачной марлей и йодом в руках, — погода мерзостная. Ситуация не лучше. Снова пьянчуга нос разбил…. Господи, что с тобой случилось, парень? Маттиас пожал плечами, вжимая в них голову, будто стремясь занимать как можно меньше места, чтобы не выдавать своим видом всех подробностей произошедшего: — Брат Стефан всё сказал. Я поскользнулся и упал во время дождя, палубу натирал. А ещё у меня бронхит, денег на доктора нет, все отцовские заказы канули в лету года три назад… На лицо неприятно плеснули холодной водой, видимо из рассчета на то, что отморженное не болит. И раз уж так, то Маттиас и этому рад. Жесткий бинт, не раз побывавший в мыльном растворе и кипятке, лег именно на рассеченное место. — Свободен, боец, — с ободряющей улыбкой мужчина хлопнул Харальдссона по плечу, — если будешь совсем умирать, то приходи в санчасть. Подумаем, что можно с тобой сделать. Коротко поблагодарив, юноша наконец забрался в свое пальто по-человечески. Использовать его в качестве одеяла оказалось слишком плохой идеей, а уж сидеть в одном тонком свитерке точно не способствовало облегчению текущего состояния. Поводья звонко хлестнули и обоз тронулся, вновь меся грязь с присущим ей мерзким хлюпающим звуком. — Знаешь, что я хочу тебе сказать, — глядя вслед удаляющимся проговорил немец, — уж больно я сомневаюсь в том, что у палубы британские набойки…***
Оставив Чеслава у давнего знакомого, с которым общался ещё с младших классов гимназии, Иоахим продолжил свой путь пешком. Едва касаясь земли, юноша стремительно пролетел церковные ворота, самоиронично посмеиваясь над абсурдом ситуации. В самом деле, не смеяться с текущего положения было бы грешно. Посудить нетрудно: несостоявшийся военный идёт к офицеру СС, потому что ему куда лучше спится со сводным младшим братом. Хотя бы хватило мозгов не зайти на ложку крови Христа да поболтать с der Gott² на эту тему. Беседа точно вышла бы весьма интересной. Еще забавен факт выхода окон офицерской квартиры на взмывающие в небо шпили костёла, которые Ратценбергер детально изучил, пока его брали, уткнув лицом в стекло. Дверь поддалась легко, омерзительно скрипнув и захлопнувшись с оглушительным звуком, стоило Йохену проскользнуть во внутрь. — Больше так продолжаться не может. Я устал и просто ухожу, чтобы не усугублять ситуацию, — сцепив зубы, юноша поднял взгляд, — alles Gute³… Прямо над его головой едва ли не свисали каменные цветы, сплетенные в гирлянду искусными руками неизвестного мастера. До этого Ратценбергер не видел такой детали, хотя заходил в этот дом столько раз. Но каким? Опьяненным, как минимум, чувствами к старшему, как все думали, товарищу. Он хотел смотреть на эти грубоватые истинно-германские черты лица, плечи и играющие желавки на скулах. Но никак на произведение зодчества. И сколько таких прекрасных вещей пришлось пропустить по собственной глупости? Иоахим пытался перестать думать об этом, поднимаясь по лестнице. Просто не думать, забыть. И с порога высказать всё, что думает. А потом рвануть домой. К Клеменсу. Его солнцу, которое, скорее всего, уже поднялось и пальцы льет ручьем по черно-белым клавишам. Волна тоски захлестнула парня и даже лестничная площадка, залитая теплым светом стала казаться самым серым местом на земле. Но если нет желания возвращаться сюда стоило бы довести дело до ума, верно? Давно лежащие на дне кармана куртки ключи были изъяты на свет божий. Звякнув после второго проворота, замок отворился, впуская незваного гостя. — Все прогнило в Датском королевстве! — цитируя Шекспира оповестил о своем присутствии Иоахим, — Иоганн, нам нужно поговорить. Ответа не последовало, что было в некоторой степени странно. Сегодня у фон Альтдорфа должен быть уволнительный, встает он рано. Так в чем же дело? Сдавленный женский смех и скрип мебели, доносящийся с кухни, в принципе, ответ на все дали. Уже не тоска, а омерзение захлестнуло Ратценбергера с головой, топя в пучине внезапно вспыхнувшей ненависти. Оставаться в этом доме ни на секунду больше он не планировал. Положив ключи на зеркало, Иоахим в последний раз глянул на своей отражение. В глазах пляшут огоньки злости, но и где-то затаилась печаль. Впрочем, о последней неплохо свидетельствуют подрагивающие губы. Опустошение рухнуло уже тогда, когда Йохен на ватных ногах вышел на улицу. Сначала все казалось так просто, а по факту никакое облегчения не снизошло. Только липкое чувство измены, хотя первым изменил именно он. Почти на глазах Иоганна. В уголках глаз предательски защипало и парень почувствовал, как по щекам покатилась горячие слезы. Казалось, будто не соляной раствор, а серная кислота выжигает хитромудрые узоры на коже. Больно. Больно. Больно. Больно. Кое-как зайдя за угол, Ратцербергер с сполз по стене, положив голову на колени. Пусть лучше думают, что очередного демобилизованного пьяницу не пустили домой. — Эй, с тобой всё нормально? — смутно знакомый голос доносился будто из-под воды, — тебе помочь? — Да, в абсолютном…***
От собора до дома пришлось идти на своих двух, чему, естественно, Маттиас рад не был. Едва переставляя ноги, а иногда останавливаясь, дабы совсем не рухнуть посреди улицы, юноша мысленно проклинал всех, кто только может быть на этом белом свете, особенно уделяя внимание себе. Ведь никто не виновен в его бедах кроме него самого. Кто вообще тянул за язык? К чему был весь тот сыр-бор в беседе с Кристлин? Ведь можно было промолчать, тактично уйти от ответа, перейти на другую тему, в конце концов! Ему что, не о чем поговорить с девушкой или в чем дело? — Маттиас! Юноша остановился, едва не поскользнувшись на мокрой брусчатке. Резко провернул лишь голову, оглядываясь через плечо к тому, кто имел неосторожность позвать его во время столь частых минут самобичевания. Мгновение понадобилось, чтобы понять, кто же окрикнул. Коренастая фигура в десяти метрах не могла быть неузнанной. — Николас, здравствуйте, — разве что поздороваться со своим дядей и оставалось, — как вы? — Лучше скажи, ты как, — мужчина окинул взглядом племянника, будто оценивая плачевность положения, — снова работаешь, когда болеешь? Кто ж такое делает, совсем себя загонишь. Отросшие волосы удачно упали на лоб, закрывая всё, что можно и нельзя, включая поле зрения. Значит и кровавых полей Вердена на брови не видно. — Нет, я в полном порядке, — поежившись, парень запахнул пальто, чувствуя, как прохладный ветер треплет его полы, — вы-то как. Усмешка исказила грубоватые черты лица Николаса, а нервный смешок вырвался, стремительно улетучившись в угасающем вечере: — У меня отняли сына и свели в гроб жену. Дело терпит убытки и кредиторы решили добить. Как ты думаешь, Маттиас? А Харальлссон нервно сглотнул. В миг его проблемы показались такими ничтожными, что даже жаловаться было бы грехом. Вновь самоунижение дало о себе знать. Самую малость даже забавно. — Сколько вы должны? — Маттиас, твои родители переживают. Три дня тебя носит неизвестно где. — Сколько вы должны, — уже жестче переспросил юноша, нервно перебирая пальцами. — Что с бровью? — всё так же не давал ответов Ханнниган, стоя на своём. — Какая сумма?! — лишь осторожность не дала Маттиасу сорваться на крик, поскольку нервы и так были в состоянии чуть менее натянутом, чем струны у ненастроенной гитары, — простите… — Что ж, ты наконец повзрослел, но шибко не наглей. Три тысячи крон. В противном случае придётся заложить дом. Не я первый, не я последний, будто опасаясь чего-то, Николас передал племяннику увесистый том, — твой друг кое-что передал. Иди быстрее домой. В неверном свете, исходящем из окна на втором этаже, Харальдссон смог разглядеть вязь кириллицей, из которой он понял только пару букв. Стадо мурашек пробежало по позвоночнику, неприятно отдав холодком. Кажется, даже самые близкие вовлечены в этот жуткий механизм. В том, что книга не была просто таковой Маттиас и не сомневался, это было ожидаемо, но никак не тот момент, что никому вокруг доверять теперь нельзя. — Да, конечно пойду. Эйнар отдал? Мужчина кивнул, потрепав Харальдссона по плечу, как и пять лет назад, когда тот был совсем маленьким мальчиком, у которого всё было впереди и в жизнь которого не ворвалась война во всех ее ужасных проявлениях. Да будет проклят день, когда первобытный человек впервые поднял палку. — Беги, не зябни. И не забывай иногда захаживай, иначе я сойду с ума со скуки. Вряд ли бы Клем этого хотел. «Вряд ли Клеменс вообще над этим задумывался» — уже поглощая свой нехитрый ужин невесело размышлял Маттиас. «Преступление и наказание» смирно покоилась у него на коленях, тяжестью своей отдавив уже всё, что только можно. Перед глазами шатена лежала короткая записка от Стефансона, в который он коротко объяснил, почему передача произошла именно в таком ключе и почему не заранее обговорённый «Парабеллум». — Этот нож повидал достаточно человеческой крови, потому подари ему покой на дне залива, — с наигранным пафосом перечитав одну из последних строк, Харальдссон отправился мыть посуду. Жутко и страшно одновременно, а потому каша в голове была неимоверная. Сейчас предстоял разговор с отцом на предмет регулярных исчезновений, после которых его не видели недалеко от дома Кристлин. Еще с этим предстояло разобраться. Но, по факт, это же последние дни жизни, с чем Маттиас даже смирился. Они все ещё будут жалеть, что не понимали его, пока он здесь, живи дышит. Вот как принесут огрызок бумажки из Гестапо… А сталь клинка финского ножа мутно поблескивала в желтом электрическом свете, будто вторя перестукиванию спиц Августы. Пока что так мирно.