Второе желание

Не то чтобы времени на принятие решения было много. Веревка впилась в запястья, море — тихое синее море — пронзило холодом до самых костей, и Джинн определенно действовал из лучших своих побуждений, которые джиннам вообще-то не свойственны, но его дурацкому «я хотел сделать это по-человечески» верится с трудом. «Ты чего! — задыхается Ал в его руках, запоздало и безнадежно отрываясь от чужих губ. — А как же магия? Как же магия, черт бы тебя побрал!». Его выворачивает остатками воды. Он, конечно, не специалист в области оказания первой помощи, но готов спорить, что никакое спасение не должно перетекать так умело и неотвратимо в глубокий сладкий поцелуй с привкусом корицы и патоки. Ему сносит крышу восточными чарами, что-то не так с сердцем, что-то не так с дыханием все еще — он глотает воздух рваными тяжелыми вздохами и, вот ужас, совсем не против повторить, пока Джинн укладывает его на теплые от солнца ковры все с той же ласковой, воздушной, искрящейся, совершенно волшебной нежностью. — Ты спас меня, Джинни. Спасибо. Аладдин едва заметно дрожит, замерзая в промокшей насквозь и липнущей к телу одежде, и Джинну впервые не по себе от собственных мыслей. — Я должен прояснить, — даже после тысячи лет заточения он помнит беспроигрышные приемы притворства, он вытирает струйку воды с подбородка своего принца и только потом высушивает его целиком изящным взмахом руки, снова со скукой и безразличием, снова свысока и почти безучастно, — ты потратил еще одно желание. Ал не тратил желания. Ал мог умереть. Ал должен был умереть, потому что ничего не просил, и Джинну, у которого от его беззащитности бабочки в животе в прямом смысле машут синими крыльями в диком танце, хочется спрятаться в самый далекий, в самый укромный уголочек лампы, лишь бы не тонуть больше в хитрых карих глазах. — Хорошо, пусть так. Это не важно. Ты спас меня. Джинн не знает, что на это ответить. Всемогущий и непобедимый, наделенный силами вселенских масштабов и не знающий прежде, каково это — чувствовать себя уязвимым, он вдруг видит в раскинувшемся на подушках Аладдине свою слабость. Горячий пустынный ветер, ворвавшийся в распахнутые окна дворца, обдувает его измученное лицо — даже в расшитых золотом белоснежных одеяниях он уличный воришка, ни больше ни меньше. Он мил, нахален, его хочется защищать от всего на свете. — Тебе бы не помешало расслабиться, малыш, — наконец, говорит Джинн, и в безвольной, управляемой чудесами руке Аладдина оказывается стакан крепкого арака. Джинн не знает, как быть с ним. Джинн теряется в догадках, как же так вышло, что желание обрести обещанную свободу уступило место болезненной привязанности. Джинн заставляет его напиться — и это жалкая пародия на заботу, потому что Алу нужно совершенно другое. — Представляю, как ты рассердишься, если я потрачу последнее желание на какую-нибудь глупость! — Ага, только попробуй. — А что ты мне сделаешь? Они шутят о чем-то несуразном, и с каждой рассеянной улыбкой Аладдина назойливых синих бабочек становится больше. Пародируя слугу, Джинн кормит его финиками с рук — просто умора. Смех да и только. Безобидная шутка, но Ал вдруг облизывает его пальцы. Джинну не кажется — все действительно зашло слишком далеко, но он сам уже не в силах остановиться. Едва уловимое движение, шорох песка, искрящийся синий туман, и с губ Аладдина срывается протяжный стон. Вокруг него поблескивает в первых лучах заката теплая пульсирующая магия, он держится за подушки, запрокинув голову — и это самое пошлое зрелище на свете. Джинн никогда прежде не любовался своими хозяевами.