— Ну и в общем, после этого я окончательно убедился в том, что мне пора собирать вещички и сваливать, пока я не сделал ей еще больнее, чем есть…
Если бы еще десять минут назад Неро спросили, когда он успел забыться в разговоре настолько, чтобы устроиться затылком на бедре ничуть не возражавшего против этого Данте, он бы встрепенулся и резво присел, только в этот момент осознав до конца всю неоднозначность его положения. А потом удивился бы, как вообще до этого дошло, если большую часть своего относительно недолгого рассказа он не мог пробыть на одном месте дольше пяти минут, то и дело либо меряя шагами пол, либо в который по счету раз наваливаясь локтями на подоконник, чтобы максимум на минуту вперить задумчивый взгляд в неизменность ночной улицы за окном. И все это лишь для того, чтобы иметь хоть какую-то уважительную причину не смотреть в эти серые глаза, так напоминающие Вергилиевы, и оттого кажущиеся не менее проницательными.
Даже текущее положение способствовало его позорному бегству от своих чувств, поскольку под конец рассказа Неро созерцал лишь строго потолок и не смел повернуть головы хоть немножко левее. Отчасти из опасения, что любым неосторожным движением он мог спугнуть хрупкую ласку немногим более крепких сейчас пальцев в его волосах.
Отдельные волоски то и дело цеплялись за контуры свежих бинтов, но за бережностью прикосновения Неро даже не чувствовал этого, нежась в сто крат более ощутимом удовольствии. Сложнее всего во всей этой ситуации для Неро было отнюдь не избегать зрительного контакта, а продолжать бороться с соблазном податься макушкой навстречу ласкающей руке, точно какой-то недолюбленный дворовый кошак, подобных которому Кирие где-то года три назад взяла в привычку дважды в неделю прикармливать у крыльца их бывшего дома. Если бы он хотя бы раз решился даже просто скользнуть по лицу Данте взглядом, все его предположения относительно чужой забывчивости не нашли бы подтверждения, ведь Данте за все время его откровения — если так вообще можно было назвать рассказ, в котором была опущена львиная доля правды о его душевном состоянии — ни на минуту не терял концентрации.
Сначала Данте делал это из искреннего желания услышать о новой жизни Неро, а потом уже просто потому, что ему хотелось взять от минут желанной им близости все, чтобы сохранить в своей памяти каждую секунду и лелеять эти воспоминания наравне с другими, также связанными с этим чудесным мальчишкой, в моменты особенно острой хандры. У Данте в глубине сознания было много столь нетипичных «заначек на черный день» и порой лишь благодаря им он вспоминал, что его жизнь не закончилась ни на окончательном смирении со смертью брата, ни на потере собственных сил.
— И это значит, что Кирие… до сих пор тебя любит? — С неожиданной печалью в голосе Данте его вопрос прозвучал больше как утверждение, нежели вопрос. При этом он ни на миг не прервал своего странного по меркам их кровной связи занятия, и Неро со скрытой радостью расценил это за возможность и дальше делать вид, будто все происходящее сейчас между ними было самой естественной вещью на свете. Впрочем, именно так это и ощущалось обоими, в чем ни один, ни второй, конечно же, ни за что сейчас не признался бы.
— Да, любит… — и Неро, кажется, не избавится от иррационального чувства вины за этот факт до тех пор, пока любовь обманутой бедняжки не исчезнет к нему, такому вот не заслуживающего и намека ее нежной улыбки предателю, окончательно, — и именно поэтому я поспешил уйти из ее жизни, пока она не отчаялась настолько, чтобы решить, будто ее любви хватит на нас двоих. Все это, конечно, ужасно романтично, но, к сожалению, жизнь — не сказка, чтобы подобное в ней действительно работало, а не просто рушило судьбы каких-нибудь двух несчастных! — На этих словах он думал вовсе не о них с Кирие, вспоминая одного по уши влюбленного романтичного идиота, денно и нощно грезившего хотя бы о коротеньком звонке из одной маленькой конторки за океаном.
Сейчас Неро было даже представить страшно, какова бы была реакция того саркастичного самоуверенного мальчишки, узнай тот, куда его в итоге заведет знакомство с ее владельцем. Впрочем, одно Неро знал наверняка: он ни за что не захотел бы что-то в этом изменить, едва увидев эту самую ночь.
— И как она сейчас, ты знаешь?
— Я попросил Нико за ней присмотреть, поэтому мне иногда рассказывают, как у нее дела. Ну, обычно после того, как предварительно обматерят меня с ног до головы по причине дурного настроения Кирие. Нико ведь она, как оказалось, нравится. И неудивительно — это же, в конце концов, Кирие! Кому такая прекрасная девушка может не понравиться?!
— Даже не представляю, — беззлобно фыркнул Данте, развеселившись от того, как все-таки забавно и мило Неро выглядел, когда вот так искренне чем-то возмущался. И даже при всей своей былой бессильной ревности, он не мог не признать, что тот был абсолютно прав. Ведь именно уважение к столь славной девушке в первую очередь останавливало любые серьезные душевные порывы с его стороны. Кто он был такой, чтоб рушить чужое счастье ради своего собственного? На подобную низость он не пошел бы, наверное, даже со своим врагом — что уж тут говорить о мальчишке, за которого он бы не колеблясь отдал не то что свою силу, но и жизнь?
— Черт! — Неро не подпрыгнул от осознания своего проступка только благодаря тому, что он ни на секунду не забывал о том, что теперь рука Данте, покоящаяся в его волосах, была перебинтована не просто так. — Ты только смотри не проболтайся перед Нико! Не хочу в один прекрасный момент оказаться под колесами ее вездесущего фургона, пока посреди ночи отходил в сортир или что-то вроде того…
— То есть она вот настолько грозная? — Данте впечатленно присвистнул. Ему всегда нравились женщины подобного типа.
— В отношении меня так точно, — фыркнул Неро, — а вообще, Нико классная девчонка, несмотря на то, что порой создает впечатление твоей чертовски раздражающей младшей сестренки, — он тепло ухмыльнулся, благоразумно умолчав о том, что продержался-то этот год он во многом благодаря Нико, а после все же рискнул осторожно повернуть голову, чтобы взглянуть на все это время с улыбкой слушавшего его Данте.
— Кстати, она будет просто в восторге, когда узнает, что ты вернулся…
И пусть улыбка Данте никак не изменилась, от внимания Неро не укрылось то, как на пару секунд тот перестал пропускать его локоны сквозь пальцы. Неро было стыдно за мимолетное чувство сожаления об утраченной ласке почти так же сильно, как за мысль о том, что даже если бы Данте исчез не на один год, а на все двадцать, его рассказ все равно бы остался прежней длины, поскольку с тех пор Неро не представлял себе иной судьбы, кроме как просто ждать, надеяться на его возвращение и стараться при этом не сдохнуть от того, что он опять забыл поесть или погряз в своей тоске настолько, что поймал предназначенный ему удар какой-нибудь очередной твари на охоте. Хотя бы до тех пор, пока он снова не увидит Данте. Хотя бы до них…
— Все еще не бросаешь попыток подбить меня на то, чтобы я наконец дал знать остальным, что вернулся? Или же твоя подружка что-то начала подозревать?
— Конечно же начала! Если бы она была какой-нибудь там безмозглой дурочкой, мы бы с ней даже не познакомились!
Как говорится, лучшая защита — это нападение. Ну не отвечать же ему было, что причиной чужих подозрений в первую очередь послужил он сам? Неро этим не гордился. И вот какой черт его тогда дернул привычно огрызнуться на внимательный взгляд карих глаз, и замеченный-то им периферийным зрением по чистой случайности? Лучше б и дальше продолжал скользить скучающим взглядом за тянущейся впереди дорогой да редкими деревцами на обочине. В конце концов, должен же был хоть кто-то в этом чертовом фургончике смерти смотреть в лобовое окно!
— Что опять?
— Нашел таки истинную любовь? — Если бы Неро не успел узнать Нико за последний год ведения совместных дел получше, подумал бы, что ухмылка, которой она одарила его перед очередной затяжкой, была исключительно издевательской.
Он неуютно повел плечом, прежде чем спросить с напускным безразличием.
— С чего ты взяла?
— Ну, теперь ты в кои-то веки не выглядишь как социальная реклама о вреде наркотиков и говоришь мне больше двадцати слов за встречу, ю-ху! Я думаю, нам следует это отпраздновать! Так и быть, можешь даже пригласить на вечеринку свою таинственную пассию, из-за который ты в последнее время светишься, как полированные фары моей малышки, — какой-нибудь незнакомец ни за что бы не понял по ее тону, злой сарказм ли это был или искреннее предложение оттянуться, — конечно, оторвать бы тебе яйца за то, что ты сделал больно милашке Кирие, но сердцу ведь не прикажешь, верно?
И хотя Неро незнакомцем не был и понимал, что намерения девушки были безобидны, это не помогло ему почувствовать себя хоть немного легче. То ли ввиду переживаний о том, что он снова со стороны стал напоминать того самого влюбленного идиота из своего прошлого, то ли из все того же чувства вины что перед Нико, что, собственно, перед самой Кирие. Как бы то ни было, ставший привычным, если не сказать кое-кого изрядно задолбавшим вопрос сорвался с его губ прежде, чем Неро хотя бы успел понять, что вообще что-то произнес вслух:
— Как она?
— Все еще паршиво. Не спасибо, что спросил, — не глядя на него скороговоркой выпалила Нико, выкурив оставшуюся половину сигареты в один длинный, агрессивный затяг. Наверное, она все-таки до сих пор немного злилась на него за его поступок. И как только сдержалась тогда от соблазна затушить окурок об его руку? И почему, несмотря на его абсолютную невыносимость, продолжала вытягивать его из задницы, в которую весь прошлый год он с таким усердием себя загонял?
Он ведь не обманывал себя надеждами на то, что данный его уходом «зеленый свет» пробудил в Нико хоть какой-то энтузиазм. Все-таки тоска Кирие была еще слишком сильна, а сама Нико не больше Неро верила во всю эту чушь с односторонней любовью, которой хватило бы на двоих.
Тогда Неро казалось, что он ее прекрасно понимает: больно смотреть, как твоя любовь убивается по кому-то другому. Теперь, уютно лежа на бедрах того, быть с кем он не видел для себя ни единого шанса, Неро уже ни в чем не был уверен.
— Ладно, ладно, прости, — Данте рассмеялся, подняв обе ладони в примирительном жесте, тем самым, к большому неудовольствию последнего, оставив его волосы в покое, — я ничего такого не имел в виду.
Со вздохом, как Неро понадеялся, прозвучавшим не слишком разочарованно, он присел так же, как сидел еще в самом начале разговора. Ну, теперь он хотя бы снова не стыдился смотреть дяде в глаза. В конце концов, почему ему вообще должно быть стыдно, когда Данте уже буквально погряз в своих чертовых провокациях и даже бровью при этом не ведет!
— Но дело не в ее подозрениях, — отчасти, — я просто все еще не могу понять, почему ты вообще это скрываешь.
— Не ты ли как-то сказал мне, что за все время, пока меня не было, Триш появлялась в агентстве всего пару раз?
— Ну, да… но при чем тут это?
Неро пребывал в замешательстве, слабо веря в то, что причиной чужой скрытности могла являться банальная обида. К тому же в их последнюю встречу Триш честно призналась ему, что теперь, когда Данте нет, она чувствовала себя в агентстве неуютно. Даже более того: она искренне удивлялась, как сам Неро мог там оставаться; он передал это Данте слово в слово, и тот тогда отнесся с пониманием.
Без своего законного хозяина это место действительно сменило свою энергетику, став неприветливым и холодным. Редко приходящие в контору клиенты из того странного типа людей, что предпочитают в таких вещах личную встречу телефонному звонку, при обсуждении условий предстоящей работы порой неосознанно обнимали себя за плечи в попытках укрыться от холода, от которого не спасали ни исправно работающие зимой радиаторы, ни знойная летняя жара. Потому что этот холод шел изнутри. И Неро его не чувствовал.
Его преследовали лишь одиночество и горе, связанные скорее с самой потерей, нежели вынужденной сменой обстановки и в частности новым домом, который как будто отторгал всех, кроме него. Только здесь он чувствовал себя правильно и только сюда спешил вернуться как можно скорее, словно опасаясь, что этот огромный неприветливый мир снаружи, в который его так упрямо пытались вытащить Нико и для той же цели обеспечивающий его новыми делами Моррисон, сожрет его. Буквально все в агентстве напоминало ему о Данте, что было одновременно и даром, и проклятием.
Ощущение незримого присутствия вкупе с болью потери в конечном итоге преобразились в чувство, название которому Неро дать затруднялся, но именно благодаря ему молодому охотнику было так тяжело отлучаться из агентства дольше, чем на пару часов. Всякий раз вдали от дома что-то внутри него кричало о том, что он должен срочно повернуть назад, если не хочет пропустить возвращение любимого. И несколько раз Неро даже срывался, несмотря на то, что сам понимал, насколько это бессмысленно и глупо. С охоты прямо посреди сражения; из очереди в непременно ближайшем к дому супермаркете; а как-то раз даже на ходу выпрыгивая из фургончика Нико под громкую ругань последней после того, как она отказалась выполнить просьбу, что после первого же отказа превратилась в приказ «развернуть эту ебаную машину», наивно предположив, что при всей своей обострившейся после истории с Клипотом безбашенности Неро все же не додумается до подобной глупости.
Но он, конечно, додумался, ворвался в двери агентства с изяществом тарана и, никого в нем не встретив, осел на пол, где через пять минут Нико его и нашла. Все богатство матерного лексикона, которым она уже хотела было с Неро поделиться, оставило ее при виде сгорбленной фигурки в углу. Охота на тот день отменилась; вместо нее они молча прикончили бутылку виски на пару и, разойдясь по комнатам, поскольку Неро наотрез отказался пускать Нико за руль в ее состоянии, тепло распрощались до следующего дня. Иногда Неро казалось, что эта девчонка на самом деле понимала его куда больше, чем демонстрировала.
Может Данте и не взял его с собой, но у Неро и здесь наверху нашелся свой собственный ад.
— Понимаешь, Триш она… очень проницательна. При встрече за секунды поймет, что со мной что-то не так, и мое вранье она чует ничуть не хуже, чем это умела Ева, поэтому я даже отбрехаться не смогу! А я не хочу, чтобы она волновалась обо мне еще больше, чем есть. Прежде, чем рассказать Триш обо всем приключившемся со мной дерьме, я должен сначала сам окончательно принять тот факт, что силу мне уже никак не вернуть. И лишь потом, когда я найду правильные слова, пытаться убедить в том же Триш, чтобы она не наделала глупостей.
— Слушай, я, конечно, знаю твоих подруг далеко не так хорошо, как ты, но, глядя на Триш, я никогда бы не подумал, что она и глупости вообще совместимы, — как Неро ни старался, он не смог полностью избавиться от ноток скептицизма в своем голосе.
Не то чтобы он не верил, что именно поэтому Данте попросил его пока не афишировать их с отцом возвращение, просто куда проще ему было представить, что речь идет о Леди, нежели о демонице, подобно Вергилию способной пригвоздить тебя к полу одним взглядом. Интересно, было ли это чертой Евы, которую от нее унаследовал старший из близнецов, или же самой Триш? Неро все никак не решался завести с Данте разговор об их с Вергилием родителях, опасаясь вскрыть старую рану, а к Вергилию… просто опасаясь подходить.
— Поэтому стоит довериться моему опыту, малыш, — если в первый раз Неро худо-бедно удалось списать смену обращения на то, что Данте был просто очень растроган его подарком, то теперь он уже не знал, что и думать на это; а сам Данте, как назло, произносил это с такой легкостью, будто никакого «пацан» никогда и не существовало, а было лишь это слащавое «малыш» и неизменные при каждом звучании сбои в груди одного несчастного, совершенно запутавшегося паренька, — мы бы весь ад перевернули ради друг друга, и именно этого я боюсь. Много ты знаешь существ, способных забрать врожденную силу? Я читал о привратнике в одной найденной Вергом книге пару недель назад. Мы еще удивились тогда: странно, что отец нам о таком никогда не рассказывал. Но, может быть, он и сам мало что о нем знал, потому что в той же книге об этом демоне было написано немногое, но крайне интересное. Особенно один такой немаловажный пунктик о его гребаном бессмертии! — Аж севший прямо от силы своего негодования Данте был столь возмущен открытием, что практически выкрикнул эти слова, но тут же поник, взглянув со вздохом на свою левую руку. — И именно поэтому я должен стать чертовски убедительным, если хочу, чтобы Триш не пришло в голову пойти ради меня на бессмертное существо, как уже случалось ранее с Мундусом — она только чудом тогда осталась жива… Но я чувствую, что пока не готов, поскольку это желание меня самого не отпускает, даже несмотря на то, что я уже ничего из себя не представляю, — как будто обиженно, он рухнул обратно на подушки, продолжив практически себе под нос, — ну, зато теперь ты сколь угодно можешь называть меня мертвым грузом в отместку за мою излишнюю грубость в те дни…
Не отдавая себе отчета в своих действиях, явно набравшийся смелости за время их откровенного разговора Неро порывисто, но осторожно взял Данте за левую руку обеими ладонями, держа ее как самую драгоценную и хрупкую вещь на свете.
— Не говори так…
— Но это правда, — Данте уже привычно грустно улыбнулся краешками губ, одновременно и польщенный, и пристыженный проникновенным взглядом зеленых глаз.
Ему было приятно видеть, что Неро действительно о нем беспокоился, но в то же время ему не хотелось, чтобы мальчишка чувствовал себя плохо из-за того, что он, точно какой-то лишенный сладкого капризный ребенок, все продолжал строить из себя мученика. Подумаешь, сила…
Миллиарды людей рождались, спокойно проживали свои жизни и умирали без нее! Так почему он все никак не может взять себя в руки и принять новую жизнь с достоинством вместо того, чтобы проводить дни в кровати и ожидании когда его пожалеют?!
Пожалеют. Ха. Какая ирония.
— А ведь когда-то я даже жалел, что я не способен заболеть. Что никто и никогда не будет за мной ухаживать, проявлять ко мне внимание, да хотя бы просто время от времени интересоваться моим самочувствием. А зачем? Он же демон, передразнивал я обиженно своих немногочисленных близких, что с ним будет-то? Теперь я вижу, каким эгоистичным идиотом когда-то был…
«Может и сейчас им остался…» — ядовитая мысль, оставшаяся неозвученной, напомнила Данте о событиях последних полутора месяцев, на протяжении которых он так усердно строил из себя жертву. Ему снова стало тошно от себя.
— Но ведь в этом нет ничего постыдного! — А вот Неро, этот отвратительно добрый и весь из себя такой понимающий парнишка, почему-то упорно отказывался замечать, каким на самом деле его дядя был эгоистичным придурком. — Данте, ты не должен испытывать вину за желание быть любимым. Разве не ты мне рассказывал о том, что даже чистокровным демонам оно не чуждо? Прямо как когда один горе-папаша заказал у тебя убийство демона, влюбленного в его дочь, помнишь? А Спарда? Демон ведь до мозга костей! Разве не из любви к людям он решился пойти против всего своего рода? Он не боялся любви — он за нее боролся! Потому что любовь стоит того, чтобы за нее боролись, чтобы за нее жертвовали, как сделала это ваша мама в ту роковую ночь, а не стыдились ее или ее желания.
— Я всегда подозревал в тебе романтика…
— Это плохо? — Уже было ощетинился Неро на чужой беззлобный смешок, полный необъяснимого тепла.
— Нет, совсем нет. Я думаю, это мило, — поспешил его заверить ласково (?!) улыбнувшийся Данте, смотря на Неро со странной смесью веселья и как будто бы восхищения, — а еще о том, что ты прав. Любовь действительно стоит жертв… Свою я уже принес. И, знаешь, я ни секунды не жалею об этом, как бы кардинально ни изменили мою жизнь ее последствия…
Неро сглотнул, машинально уронив взгляд на их сцепленные руки. Черт возьми, когда это произошло? Как он этого не заметил? Неужели настолько увлекся своей спонтанной речью, которой сам от себя не ожидал? А теперь все никак не мог усмирить заволновавшееся сердце. То ли от того, что только что он чуть так глупо не спалился, то ли от ощущения доверительно сжатых в ответ ладоней в чужих — таких больших, горячих, так приятно и правильно находящихся сейчас в его руках.
— Ты говоришь о…
«Вергилии?! Или все-таки обо мне?!» — отчаянно гадал Неро, не решаясь спросить вслух или хотя бы просто поднять глаза, чтобы встретиться с более чем красноречивым взглядом, направленным точно на него. Всегда на него. Пусть он и не знал — никогда не замечал — этого.
— Вергилий?
В его ладонях (и сердце) резко — снова пустота. За шумом крови в ушах Неро не сразу услышал третий голос, повернувшись к источнику звука и только тогда с самым ярким чувством облегчения за всю его жизнь поняв, что то был не ответ Данте на его невысказанный вопрос, чуть не остановивший кое-чье глупое влюбленное сердце, а самое обыкновенное приветствие его так не вовремя вошедшего в комнату отца.
— Мне зайти попозже? — Кажется, действительно непринужденно — для Неро проще было убить Уризена голыми руками, чем разглядеть в этом человеке (ли?) фальшь — спросил Вергилий у Данте, невиннейше приподняв брови, словно это не он сейчас стал свидетелем того, как его родные брат и сын держатся за руки. Ну и пусть! Что он ему теперь сделает? Открутит голову?! Хотя руку уже как-то раз оторвал…
Неро прочистил неожиданно пересохшее горло — вряд ли он когда-либо отойдет от воспоминания о встрече с тем «таинственным незнакомцем». Особенно после того, как осознал, что даже будучи одной ногой в могиле и абсолютно безоружным Вергилий был способен кого угодно оставить инвалидом.
— Не надо. Я все равно ухожу — поздновато уже для болтовни, — предугадав возможное согласие Данте, к которому он сейчас совершенно не был готов из-за напрочь сбитого внезапным вмешательством настроя, Неро поспешил ответить первым, краем глаза замечая, что дяде это пришлось не очень-то по душе.
И, конечно же, только из-за этого, а не чтобы в лишний раз напомнить Вергилию о том, что тот был не единственным близким Данте человеком, Неро прежде, чем слезть с кровати, напоследок обнял приятно удивленного Данте, от растерянности не успевшего в этот раз ответить на объятия, и пожелал тому добрых снов.
Когда он вышел за дверь, фантомное ощущение чесотки от едкого взгляда серебряных глаз ему в спину не проходило еще добрые полчаса, но тепло торжества и самую малость — честное слово — злорадства в груди полностью перекрывало собой весь дискомфорт.
---
— Хочешь, я подарю тебе колокольчики?
— Что? — Вергилий недоуменно моргнул, опустив глаза, чтобы столкнуться со смешливым взглядом лежащего рядом брата.
— Колокольчики, — повторил тот с такой хитрой улыбкой, словно под этим словом он подразумевал все тайны Вселенной и никак не меньше.
— Зачем они мне?
Ухмылка Данте стала еще шире. Смешное и в чем-то даже очаровательное выражение конфуза явно досталось Неро в наследство от папочки.
— Ну, ты смотришь на эту розу с тех самых пор, как лег. Поэтому я подумал, что она навевает тебе воспоминания о маме.
— Почему этот цветок должен напоминать мне о… Ах, ты говоришь о той истории с полем? — Вергилий хмурился, силясь вспомнить события того дня, а после непродолжительного молчания, едва складка меж его бровей снова разгладилась, кивнул. — Розы и колокольчики, конечно…
— Это было так давно, Данте, практически в прошлой жизни. Впрочем, — краешек его пухлых губ приподнялся при мысли о чем-то, — ты не сильно с тех пор изменился.
— Чего не скажешь о тебе…
Так и не поймешь: имея ли в виду личность или все-таки внешность Вергилия, Данте сделал странное движение правой рукой, как если бы собирался прикоснуться к чужому лицу, но в последний момент почему-то передумал, положив ту обратно на бедро. Тем временем его пострадавшая левая рука уже немного затекла и начинала приносить вполне ощутимый дискомфорт, поскольку Данте устроил ее под подушкой и теперь старался в лишний раз не беспокоить никакими движениями.
Для этого ему даже пришлось пожертвовать сном на спине, из-за чего с непривычки он все никак не мог заснуть, и, за неимением других интересных занятий, он решил подоставать — исключительно любя! — тоже отчего-то не спящего старшего братишку. Последний, правда, был в каком-то совсем не «доставучем» настроении еще с того момента, как вошел в комнату, несмотря на мгновенную реакцию Данте, все-таки успев заметить, где находились его с Неро руки секунду назад.
Неужто из-за такой мелочи, которую Данте таковой на самом деле совершенно не считал, он теперь был мрачнее тучи? Не растлевал же он его драгоценного сынишку на этой кровати, в конце концов!
Большое упущение с его стороны, если так подумать…
Но об этом он погорюет как-нибудь позже.
— Ты выглядишь задумчивым, — предпринял Данте еще одну попытку начать разговор, потому что Вергилий уже закрыл глаза и явно вознамерился уснуть, оставив его наедине со скукой. Предатель!
— Это мое обычное лицо, — с все так же закрытыми глазами пробормотал Вергилий, словно ему было лень говорить четче.
— Правда, что ли?
За шкодливым смешком последовало нечто совершенно неслыханное в своей наглости. Настолько, что Вергилий, едва распахнув глаза, тут же удивленно ими захлопал — Данте от такого зрелища чуть не расхохотался на всю комнату. Кто бы мог подумать, что простое нажатие подушечкой пальца на кончик носа вызовет у него такую забавную реакцию.
В итоге Данте получил лишь «радость» лицезреть спину спешно отвернувшегося Вергилия, сопроводившего это действие недовольным фырканьем:
— Прекрати дурачиться и спи!
Не хватало еще, чтобы это великовозрастное дитя заметило его смущение и с предовольной ухмылочкой напоминало ему об этом моменте весь следующий месяц.
— Спать так спать, — Вергилий не видел, но готов был поклясться, что этот засранец все еще не убрал с лица ехидную улыбку, — да мне что-то не спится, эх-х. Разве что…
Всей его выдержки стоило Вергилию того, чтобы не вздрогнуть всем телом от внезапного давления в районе лопаток. Просто замечательно…
— Что ты делаешь? — Может, сохранить невозмутимость в голосе ему и удалось, но заглушить бешеный стук сердца, который прижавшийся к Вергилию всем телом и вдобавок ко всему расположивший правую руку на его животе Данте просто не мог не чувствовать, Вергилий был не способен. По крайней мере нелетальными методами.
Хотя в первые пару секунд ему действительно казалось, что и летальный тоже бы подошел — лишь бы не выдать себя перед братом с головой и лишиться тем самым последней радости в виде подобных этому моментов безобидной, как явно представлялось известному своей тактильностью Данте, близости.
— Скажем так, у меня сегодня ностальгическое настроение, — деловито проинформировал Данте его затылок, — я все вспоминаю наше детство… ты ведь был моим лекарством от кошмаров, знаешь?
— Я же сказал: те времена давно прошли. Мы больше не беззащитные малыши, прячущиеся от грозы за окном в объятиях друг друга.
— В аду тебя объятия не смущали, — прозвучало по-детски обиженно.
«Мой младший брат Данте, сорок четыре годика».
— Не самое подходящее сравнение, брат, — чем дольше Данте продолжал щекотать ему шею своим чертовски горячим дыханием, тем хуже давалось Вергилию сохранять свою хваленую невозмутимость.
— Я могу перестать, если тебя это так раздражает…
И снова кое-чей любимый прием с вызовом жалости! Казалось бы, хуже кандидатуры на роль жертвы, чем Вергилий, представить было сложно. Загвоздка только в том, что так было для всех, кроме Данте.
— Я этого не говорил…
Теперь пришло время Данте удивляться, потому что Вергилий не только не воспользовался возможностью отцепить брата от себя, но и вовсе накрыл его ладонь своей. Тот ничего на это не ответил. Нужды в словах и не было — за Данте все сказала его улыбка, которую Вергилий совершенно отчетливо почувствовал седьмым позвонком.
---
После такого о сне не могло быть и речи. Для Вергилия так точно. В то время как Данте, в чем Вергилий даже не сомневался, уснул за какие-то несколько минут, прижав к груди импровизированную мягкую игрушку в лице старшего брата столь ревностно, будто боялся, что у него ее отнимут. Да только из стальных тисков вытащить что-то было бы куда проще, чем из хватки крепко спящего Данте.
Со дня их возвращения тот вообще много спал, обсуждение чего, однако, в первую же неделю стало в доме негласным табу. Как, впрочем, и большинство тем, касавшихся его физического состояния. Теперь Данте быстрее уставал, даже если не занимался ничем существенным, минимум раз в день ощущал назойливый голод и больше не умел терпеть боль, из некогда кратковременной вспышки превратившейся в фоновой шум. Последнее, хоть Данте старался этого никак не показывать, угнетало его сильнее всего. Еще недавно он любил боль — наблюдение прямиком из их увлекательных каникул в аду -, но с тех пор слишком многое изменилось. И в Данте — в первую очередь.
Весь этот неполный час Вергилий честно старался уснуть, чтобы тем самым задушить в себе возникшее в то же мгновение, как Данте обнял его, навязчивое желание повернуться к брату лицом, притянуть того к себе еще ближе за талию и наконец расслабиться в обволакивающем его тепле, а под утро притвориться, что он не меньше Данте удивлен тем, в какой позе им довелось проснуться.
Если бы при рождении его младший брат не вобрал в себя безрассудство их обоих, оставив Вергилию лишь ту крохотную часть, которой, однако, хватило Вергилию для того, чтобы спрыгнуть в ад и в изможденном состоянии попытаться сразиться с Мундусом, вместо пустых оправданий он бы ответил на чужое удивление поцелуем, и будь, что будет. Вот только принять вызов от могущественного демона, будучи едва способным стоять на ногах, не говоря уже об удержании в дрожащих от усталости руках Ямато, даже сейчас и со знанием всех последствий этого решения казалось Вергилию куда более легким шагом.
Возможно, все дело было в том, что ненависть Данте была для Вергилия куда страшнее смерти. В конце концов, какой вообще оставался бы смысл в жизни, если бы эта самая жизнь решила от него отвернуться?
У него перехватило дыхание. Вряд ли от мысли о том, в чем Вергилий был уверен с самого детства, а скорее из-за того, что во сне Данте прижал его к себе еще крепче, обжигая затылок протяжным выдохом, прежде чем вновь ослабить хватку. А кое-кто еще имеет наглость переживать о том, что теперь совершенно бессилен!
Сказал бы это Данте его несчастным сдавленным внутренностям, исключительно ради сохранности которых Вергилию все-таки пришлось перевернуться на другой бок — поясница должна была полегче справляться с давлением кое-чьей железной лапищи.
Это было самой плохой идеей в его жизни после все того же прыжка с Темен-ни-гру.
Стоило, пожалуй, догадаться, что так их лица окажутся всего в нескольких жалких сантиметрах друг от друга. Так близко, как никогда прежде. Но в то же время так далеко.
Следом за одним удовлетворенным соблазном ожидаемо возник еще один, на поводу которого Вергилий пошел еще легче — а чего теперь продолжать сопротивляться? Тем более сон Данте сейчас потревожила бы разве что непременно удачная попытка спихнуть того с кровати. И то не факт.
Ведь теперь он всегда спал как убитый, как будто его тело твердо вознамерилось компенсировать вообще все упущенные часы отдыха, что в первые дни после их возвращения немного взволновало Вергилия, тотчас списавшего это на происки привратника и в какой-то момент даже несвойственно для себя испугавшегося, что демон собрался забрать всю энергию его брата без остатка. К счастью, его худшие опасения не подтвердились, поскольку Данте все-таки проснулся, морально разбитый, но все же не создающий впечатления того, кто находится между жизнью и смертью.
Если в аду братья никогда не могли полностью расслабиться в виду высокой вероятности закрыв глаза дольше, чем на пару часов, больше их не открыть, то здесь наверху не было необходимости в излишней бдительности, и даже Вергилий, привыкший держать все под контролем, позволял себе безмятежный сон длиной в целую ночь — доселе просто невиданная роскошь. И сегодня, кажется, тоже. Справедливости ради, на этот раз повод для бессонной ночи был вполне приятным.
Но еще приятнее оказалось гладить Данте по волосам, распущенным тем на ночь для удобства, а ленту Ямато завязанной для быстрого доступа к ней вокруг предплечья правой руки на манер причудливого браслета. Похоже, его брат серьезно решил ходить с хвостом — осознание этого отдалось в сердце Вергилия согревающей радостью точно как в моменты, когда пытающийся вытащить его на задний двор посражаться на деревянных мечах Данте, заметив, что сейчас его брату больше хотелось провести время за книжкой, вместо продолжения провокаций устраивался рядышком и просил хотя бы почитать ему вслух, поскольку он «очень уж хотел понять, что в каких-то буковках может быть интереснее» его. К лучшему, пожалуй, что он до сих пор так и не понял, что Вергилий зачастую отказывался от драк именно ради такого времяпрепровождения.
Тогда Данте, кстати, тоже засыпал довольно быстро, убаюканный спокойным голосом старшего и ощущением полной безопасности в его присутствии, и Вергилий мог так же безнаказанно поглаживать его по голове, которую во время совместного чтения Данте имел привычку устраивать у него на плече. Еще в те далекие времена Вергилию всегда хотелось зайти дальше, но ему так и не хватило смелости. Вот уж чего за прошедшие годы он набрался в достатке.
Его рука прекратила осторожно расчесывать пятерней мягкую даже на вид платину чужих волос, только чтобы переместиться правее, почти невесомо касаясь расслабленного лица. До их возвращения в людской мир во сне губы Данте порой изгибались в едва заметной глазу улыбке, будто пребывание в аду и ежедневные столкновения с его отродьями нисколько того не удручали, а все преследующие их неприятности и вовсе меркли в присутствии Вергилия. Теперь же этой улыбки не было — лицо спящего Данте оставалось абсолютно беспристрастным и, как ожидаемо оказалось на ощупь, немного колючим в районе челюсти, поскольку он теперь не каждый день находил в себе силы не то что на бритье, а хотя бы на подъем с кровати.
Иногда Вергилию с Неро приходилось вытаскивать его из кокона одеял всеми правдами и неправдами. У Неро получалось чаще. Они, однако, пока ни разу это не обсуждали — одна из тех самых запретных тем. Поговорить же на этот счет сугубо друг с другом что Вергилию, что Неро мешали излишняя гордость и витающее в воздухе ощущение конкуренции, истинную природу которой не понимал, похоже, один лишь Данте.
Подозрения Неро странным образом не беспокоили Вергилия и в половину так сильно, как, вероятно, должны были. По большей части потому, что они оба находились в одной лодке, чтобы сметь судить друг друга за ненормальность чувств к кровному родственнику. Только природное упрямство не позволяло Вергилию отступить, и это самого его порой злило ничуть не меньше, чем Неро, у которого было объективно больше шансов, но в то же время абсолютно никакого понятия о своей удаче.
В минуты отчаяния Вергилию случалось критически близко подойти к намерению открыть тому глаза и наконец избавить себя от слабой надежды на то, что Данте вдруг чудесным образом передумает и предпочтет его. В конце концов, последние крупицы наивности оставили Вергилия многие годы тому назад с предательством Аркхэма. Но всякий такой раз он передумывал, чтобы в итоге оказаться в этом вечере, лежащим в объятиях ни о чем не подозревающего Данте, буквально пользуясь его бессознательностью и от того ненавидя себя еще сильнее за нежелание останавливаться.
Все началось вполне невинно: с волос, скул, подбородка, щек и тонких губ, чуть приоткрытых и дьявольски манящих узнать, так ли они мягки на ощупь губами, как это ощущалось кончиками пальцев? С каждым сантиметром горячей кожи под его ладонями Вергилию все сильнее хотелось это проверить.
Ему также хотелось откинуть в сторону мешающее одеяло, перевернуть брата на спину и, не разрывая полного его невысказанных любви и отчаяния поцелуя, вклиниться между его ног всем корпусом, как это не раз представлялось ему во снах еще с подросткового возраста.
Когда подобный сон посетил его впервые, Вергилий был зол гораздо больше, чем сконфужен, ведь на тот момент он даже не знал, жив ли вообще его брат, а его тело уже посмело как предать память о Данте, так и опошлить столь высокие чувства, являющиеся в те годы для Вергилия единственной мотивацией к жизни. Он ведь так хотел найти его. Найти и защитить. Но для этого ему недоставало этой проклятой силы. Ее никогда не бывало достаточно.
Жаль он так поздно осознал это, в своей бессмысленной погоне за раз потеряв больше двадцати лет жизни и шанс когда-либо добиться от Данте взаимности.
«А ведь ты можешь позволить мне это. Ты с этой своей чертовой привязанностью ко мне, которой я едва ли достоин после всего, что сделал», — осознал вдруг Вергилий с горькой уверенностью, несмело кладя ладонь на Дантову поясницу чуть выше резинки черных боксеров и тем больнее от пришедшей в голову мысли воспринимая полное подсознательного доверия движение Данте навстречу этому прикосновению, — «в своей жизни я делал вещи куда более ужасные, нежели испытывание к тебе совсем не братского влечения, и ты все равно меня прощал. Ты пожертвовал своей силой вместо меня, несмотря на очевидность моей вины и то, что ты совершенно не обязан был этого делать. Просто потому что понимал, что для меня значила бы потеря того, ради чего я пережил столько лишений. Ради чего я чуть тебя не убил…»
«На какие мысли ты толкаешь меня, брат. Я сам себе противен…» — на перекор своим же мыслям Вергилий отнюдь не поспешил убрать руку, а только сделался еще смелее, с легким нажимом проводя ладонью вверх, от поясницы до лохматого загривка, чтобы уловить очертание каждого позвонка и в то же время сподвигнуть Данте самому прильнуть к нему еще ближе то ли в неосознанной попытке уйти от настойчивого прикосновения, то ли в оном же желании получить еще больше тепла, притягательно исходившего от чужого тела.
Внезапно вернувшаяся на лицо все столь же безмятежно спящего Данте улыбка подействовала на Вергилия опьяняюще и, если бы не его годами оттачиваемый талант к сохранению самообладания, он бы окончательно наплевал на осторожность в своих следующих действиях, и так ставших после этого наблюдения несколько торопливыми, если не сказать возбужденными.
Вергилий задействовал вторую руку, беззастенчиво блуждавшую по мерно вздымающейся груди, плоскому животу и дольше всего и до сих пор — по мягкости внутренней стороны мощных бедер, один раз едва не зажавших ладонь между собой, стоило Данте заворочаться во сне. Его чуть сбитое дыхание практически на губах Вергилия красноречиво давало понять, чем было вызвано подобное беспокойство, но мысли того были сейчас далеки от опасений оказаться пойманным с поличным. Его куда больше волновали последствия этого, нежели сама вероятность обнаружения.
Он ласкал собственного младшего брата, спящего и такого подсознательно открытого ему, и вместо угрызений совести чувствовал лишь эгоистичные сомнения. Если бы Данте сейчас проснулся, разрушило бы это едва восстановившееся доверие между ними, что так старательно они по кирпичику выстраивали заново весь этот год; или же, что было бы еще хуже, Данте бы умудрился и здесь войти в его положение, предложив Вергилию совершенно отвратительную идею исключительно из своей совершенно идиотской привычки ставить интересны близких выше своих?
Ему стало так невыносимо тошно от одной лишь мысли о существовании и такой вероятности, в которой Данте бы согласился отдаваться ему на постоянной основе ради того, чтобы Вергилий чувствовал себя лучше. Вот только эффект от такой медвежьей услуги с большей вероятностью был бы совершенно противоположным. Вергилий не нуждался в подачках, не искал неискренности, не хотел бы из ночи в ночь думать, что, принимая его в себя, Данте всякий раз закрывает глаза, потому что так гораздо легче представить на его месте другого. Этого наглого мальчишку, неоперишвегося птенца, мнящего себя величественным орлом.
Как так вышло, что его с самого детства возлюбленный брат предпочел ему кого-то другого? Разве не слишком много он потерпел поражений для каких-то неполных полвека, даже для полудемонов являющихся ничтожным сроком? И разве это честно?!
Сквозившая в мыслях детская наивность едва не взбесила Вергилия, нашедшего единственный действенный способ отвлечься от этого, выбросить любые лишние мысли из головы: с глубоким вдохом, словно он готовился к прыжку на глубину, не смея закрыть глаза, Вергилий почти невесомо поцеловал Данте.
И тут же отпрянул, обжегшись ласковым «Неро», бессознательно сорвавшимся с дрогнувших в улыбке губ, которые никогда не предназначались ему. Вергилий принялся спешно выбираться из объятий Данте, уже не беспокоясь о том, что столь резким движением он вполне мог того разбудить — а Данте от всей этой возни действительно забеспокоился во сне, все же перевернувшись на спину и даже издав довольно громкий для царившей в комнате тишины болезненный стон, видимо, в процессе все-таки задрав края бинтов лежащей поверх подушкой.
Чуть ли не выскакивая из комнаты, Вергилий не стал проверять, проснулся ли его брат, и даже не удивился, когда, закрыв за собой дверь и обернувшись, столкнулся с едва не подпрыгнувшим от неожиданности на месте Неро лицом к лицу. Секундного взгляда на того вполне хватило, чтобы совершенно ясно разглядеть его мимолетную панику, уже готовую преобразиться в злость — мальчишка просто не мог не услышать Данте -, но Вергилию было не до сцен ревности.
Если уж кто и имел право их устраивать, так это он сам, но вместо подобных глупостей Вергилий обошел Неро, теперь уже недоумевающего от такого злостного игнорирования, как будто тот был каким-то предметом мебели, и закрылся в ванной. Ледяная вода — единственное, что сейчас интересовало его. Ему нужно было как можно скорее избавиться от признаков мимолетной слабости.
Ведь демоны не плачут.
