Повешенный

Я бы сказал, “добро пожаловать”, когда вы переступили порог моего мира, но мы с вами оба понимаем, что “добро” – не совсем то слово, которым описывают обычно визит в эти края. Если вы оказались в моих владениях, то уж точно не с лёгким сердцем и не по “доброй" воле. Вас мучают вопросы? Хорошо. Потому что важно не то, найдёте ли вы на них ответ, а то, что прямо сейчас – в эту самую секунду вы растерзаны сомнениями. Это важно, и, вероятно, прямо сейчас это даже важнее, чем получить незамедлительный ответ. Именно поэтому вы здесь – как многие, кто был здесь до вас и многие, кто придут после. “Что мне делать?”, – спрашивают они, их глаза так жадно требуют ответа. “Ничего не нужно делать”, – говорю я им, но часто они не слышат, – “не делать, но быть”. Быть, распятым, растерзанным, растянутым с невыносимой силой в обе стороны непримиримых противоположностей. Каждый раз, обращаясь ко мне в своих снах, молитвах, раскладах карт и причудливых видениях, они хотят услышать ответ, но никогда к нему не готовы. Никто не бывает готов к подлинной встрече со мной и моим миром вязких, болотистых джунглей, где каждое усилие, каждый рывок, каждый несдержанный импульс может обернуться против тебя. Вам хочется спросить, не устаю ли я, подвешенный незримыми верёвками к Древу Мироздания, пребывать в бесконечном мраке неопределённости? Устаю ли я испытывать боль? И оба этих вопроса будут пусты и бесплодны, как пусты и бесплодны редкие клочки земли в моём утопающем в тишине болоте. Я не испытываю боли – если угодно, я и есть боль. Я – архетип, благодаря которому вы, люди, способны познавать боль и смирение. И если бы мне нужно было описать опыт своего растерзанного бытия понятными вам характеристиками, я бы сказал: в боли я нахожу свой путь. В спокойном принятии своей участи я нахожу единственный смысл, и смысл этот всегда будет больше, чем что-либо ещё. Истинную боль могло бы причинить мне лишь отсутствие этого смысла, отсутствие моего истинного пути. Если бы мне предложили описать себя чувственными категориями, я бы сказал, что когда через моё тело – если бы у меня было тело – проходит боль противоположностей, когда я обездвижен, подвешен вниз головой, когда гравитация неумолимо тянет меня вниз, заставляя распрямляться каждый позвонок, когда я смирён и смеренен – только тогда я жив. Нравится ли мне боль, захотите спросить вы. Нет, я не испытывал бы того, что вы обычно понимаете под словом “нравится”. Смирение свободно от подобных категорий. Вам может нравится испытывать удушье, но нравится ли вам дышать? “Некорректный вопрос”, – ответите вы, вероятно, и будете правы. Вне зависимости от того, нравится ли вам боль или же вы пытаетесь убежать от неё – а часто это происходит обоюдно – придя ко мне, у вас не останется иного шанса, кроме как принять её как путь, как часть своего существования. Но ни один человек, из плоти, крови и ограниченного количества нервных окончаний, не смог пребывать в состоянии Повешенного вечно. Для вас, мой мир всегда граничит с миром Смерти. Мой мир – это порог их дома. Это напоминает мне о моём подопечном…

***

– И что теперь? Ты отправишь меня назад, чтобы я мог рассказать всем о лекарстве? – голос доктора съедал туман и искажённое пространство мрачного мира Повешанного, но Аркану и не нужно было “слышать” его слова. Какая ирония – казнён с помощью петли на шее. За преступление, которое он не совершал. Но такие мелочи важны были бы для Справедливости, и Справедливость вынесла свой вердикт. В мире Повешенного “справедливо” и “несправедливо” совершенно не имело значения. – Не совсем… – ответил Аркан, мигнув чёрным глазом. – Ты собираешься судить меня? Повешенный запрокинул голову и смесь глубокого горлового смеха и низкого воронова каркания вырвалась наружу. Судить! Неужели он так и не понял, что суд окончен. – Разве я только что не сказал, что всё остальное зависит только от тебя? – чёрные глаза-бусинки ещё раз мигнули, отражая красный свет фонаря, – Нерешительность… Самоанализ… Неделание… Человек не может рассчитывать на них вечно, – "в отличие от Аркана”, промолчал между строк Повешенный, “и ты, Илья – просто человек”, – Ты стоишь на перекрёстке миров. Только тебе решать, куда отправиться. – Только мне…? – доктор опешил, глаза его раскрылись от внезапного осознания ответственности, ложившейся на его острые бледные плечи, – Тогда выкладывай. Каковы мои варианты? — Силы твоей метки достаточно лишь для того, чтобы вернуть тебя к жизни. После этого она исчезнет, – Повешенный молча указал клювом на сияющую отметину на горле доктора, – Навсегда. Или же, – он повёл рукой-крылом, указывая в дремучие дебри, – ты можешь остаться здесь, в моём мире. Люди, которым необходимо лекарство, найдут способ узнать о нём. Повешенный украдкой посмотрел через плечо, на бледные очертания фигуры ещё одного человека, невидимо присутствующего при разговоре, и подмигнул ему, так, чтобы доктор не успел заметить. Джулиан молчал, тёмно-рыжие волосы прилипли ко лбу от холодного вязкого тумана. Он неплохо усвоил урок Повешенного. Но “усвоить урок Аркана” никогда не означало отождествиться с ним. И эта простая, казалось бы, истина, по прежнему была так неочевидна многим, сгубившим себя во имя того, что они считали “великой целью”. Хотел ли Илья дойти до конца, слившись с миром Повешенного? — Ты многому мог бы научиться у меня. Джулиан сорвался с места, не выдержав напряжения момента, и принялся наворачивать круги в свете изогнутого красного фонаря… Он мямлил что-то о том, что потеряет смысл своей жизни – способность исцелять людей. Как будто не он обучался всем премудростям врачевания у лучших специалистов Пракры. Он был не уверен. Ни в чём не уверен. Неделание, отсутствие поспешности – да, но неуверенность – этому Повешенный его не учил. – У тебя вообще есть хоть какой-то план того, что ты будешь делать дальше? – подтолкнул доктора Аркан, заранее зная ответ. – Всё это время я думал, что возвращаюсь в Везувию расплатиться за свои преступления. Дальше? Я даже не предполагал, что “дальше” существует. “Ты многому научился, Илья, но ты забываешь о том, что ты – не я”. Для Повешенного не существовало никакого “дальше”. Людей же всегда ждала череда сменяющихся друг друга ступеней, но мало кто решался шагнуть в пропасть из мира Повешенного – ведь за ней их ждала Смерть. Смерть всего, что они знали о себе и своём предназначении в этом мире. – Здесь, в моём мире, всё остаётся по-прежнему. Там, в вашем мире, всё вечно изменяется. Будущее покрыто пеленой неопределённости, – Аркан повернул голову, снова мигнув чёрным глазом, – Так что же ты будешь делать, оказавшись на краю пропасти? – Что я буду делать? То же что и всегда, – доктор горько усмехнулся, – Найду проблем на свою голову. Затащу кого-нибудь в свою проблему. Сбегу от ответственности. Перестану спать, думая об этом. Найду новую проблему… – он поднял одну бровь, – история моей жизни. И я… снова причиню боль людям… Бедный доктор Деворак. Так любит боль и так старательно пытается убежать от неё. Пока Джулиан утопал в сентиментах, перечисляя всех, кому он якобы причинил боль, Повешенный внимательно слушал его с умиротворённым, если не сказать отстранённым, выражением лица – нечеловеческого лица. – ...Я знаю, что я должен сделать. – Ты в этом уверен? У тебя есть время подумать. Сколько угодно времени, – низким голосом сказал Аркан, сделав акцент на “сколько угодно”. В мире Арканов время текло иначе, и если бы его подопечный захотел, он мог бы остаться здесь хоть на тысячу лет, обдумывая верное решение. Остаться, замедлиться, “зависнуть” настолько, сколько этого требует внутренняя истина – в этом и был смысл его мира. Верное решение приходит только тогда, когда человек отказывается от спешки, слушая голос, говорящий с ним из самых глубин его собственного бытия. И похоже, что Илья услышал этот голос – или, по крайней мере, начал слышать первые его обертона, распознавая его направление. Голос души. – Мне не нужно думать. Я уверен.