Пропитые повести

— Антош… — Не говори ничего. Если он произнесёт ещё хоть слово, я посыплюсь и дам заднюю. Запущу мысленную тираду о том, что он вроде как старше, мы привыкли по-другому и вообще, ну блять — вообще. Это же так по-Шастуновски — в ванной, где развернуться нам двоим почти невозможно, с кучей грязного белья подмышкой около стиральной машинки. Хуже где? В падике? Я не умею, как он, в прикосновения эти с поцелуями тягучими. Во всяком случае, не тогда, когда от стояка аж в глазах темнеет до цветных фейерверков. Если я начну целовать, то разорву зубами кожу, ибо их сводит нахуй от одной мысли о том, что мы делаем. Что я делаю. И Арс хуже любых, самых развязных шлюх. Будь у них хоть в три ряда сиськи, это не сравнится с тем, как он оттягивает пуговицу на своих брюках, помогая мне справиться с расстёгиванием — больше срыванием; знает, к чему это ведёт, и помогает. Поворачивается спиной неловко, суетливо — уже по-Арсеньевски, — послушно управляемый моими лапищами. Футболку снять уже не получается. Задрать до плеч, открыть ровную цепочку выпирающих позвонков и жадно вцепиться больным засосом в оголённую кожу. Как он пахнет — сука — как он пахнет! Такой податливый и покорный, без пяти минут тот, которого я пока не знаю. Хотя минут этих гораздо меньше. Нет сил расцеловывать и оглаживать, даже собственные штаны снять их нет; только приспустить, на секунду почувствовать облегчение от свободного от тесных трусов тяжёлого члена и тут же упереться увлажнившейся головкой в ложбинку меж ягодиц, потому что… Потому что пиздец. Потому что крышу рвёт каким-то адовым штормом, которые в Америке по глупости называют женскими именами. Какие там «Катрин», когда вот он — Арсений, цепляющийся за края стиралки подрагивающими пальцами. Собственные же наощупь находят выключатель по ту сторону от дверного проема, и свет гаснет. Как бы я ни хотел оттиснуть в памяти всё до кадра, по напряжённо сведённым лопаткам ясно, что он стесняется. До сих пор стесняется, даже после того, как прошлым четвергом я убедил его опробовать «наездника». Арсений, хули. Всё кажется ужасно медленным, и длинные конечности начинают бесить своей неуклюжестью. Прошло минуты две или сколько там нужно, чтобы содрать штаны и развернуть спиной, а кажется, что я копаюсь вечно, и это «вечно» меня сейчас разнесёт нахуй. — Ты же понимаешь? — Да. Это уже не прошлогодний июнь, и об особенностях процесса я кое-что да знаю. Более того, обзавёлся существенно облегчающими еблю жизнь штуками, попутно угорая с того, как бы с этим справился Попов. Он сбежал бы из аптеки на моменте «есть нейтральная и клубничная», я отвечаю. Нераспечатанный тюбик из шкафчика в ванной плохо поддаётся, прохладный гель выдавливается больше на пол, чем на ладонь, но это и не важно, вообще не важно. Но если я поскользнусь на этой хуйне и раскрою об раковину череп, то… Похуй. Не время. Член туго проталкивается и резко проезжается вглубь на всю длину, излишне сильный толчок не рассчитан и он всем телом подаётся вперёд, инстинктивно пытаясь уйти от боли. А больно даже мне. Так надо, Арс, так надо, именно, блять, так, чтобы галактики внутри разрывались и сверхновые вспыхивали, потому что это всё слишком, ты — слишком. Ты — чудаковатый и чудом не добитый, самый преданный придурок без гроша за душой и с единственным шансом на надежду, которой по иронии судьбы стал какой-то длинный пиздюк с уебанскими шутками. Всё это — пиздец, нахуй, все маты мира и все твои блядские стихи, потому что я не умею говорить красиво. Сознание изволит вернуться и руки наощупь находят чужие, скованные тряской. Ты шептал тогда, чтобы я не боялся, а меня хватает только на то, чтобы до побеления костяшек сплести пальцы с твоими. Чем тебе не сказал? Сказал. Проорал! Что люблю тебя. Сейчас. Пока член в твоей заднице пульсирует, а я напрочь отбиваю своим рассказом желание у остальных вообще когда-либо заниматься сексом. Я двигаюсь хуже, чем в пятнадцать. Казалось бы, хуже этого припадка эпилепсии уже не смочь, но вот же — вот! Не до техники и не до стонов-под-ритм ради обратной связи. Он знает и потому как может прогибается в пояснице, открываясь до упора. Не манерничает и не хнычет — хотя надо бы, — принимая толчки судорожными выдохами. Я перехватил его рукой, перекрыл предплечьем ключицы и заставил прижаться к себе, не думая о взмокшей груди. Откидывает голову назад, мне на плечо, послушный, терпеливый, дозволяющий абсолютно всё, и я ощущаю себя ёбаным героем, потому что трахаю его не меньше двух минут — не кончить от одного проникновения мне далось чудом. Вспомни, и вот оно. Я не успел понять, как тело крупно затрясло, и стон сорвался какой-то неестественный, глухой и захлёбывающийся. В пелене сущего безумия молнией резануло одно — мало. Мало, пиздец, как мало, так, что полупарализованное тело подо мной легко подсаживается повыше, на стиральную машинку, ноги ему развёл бесцеремонно и грубовато, с опозданием проклиная параллели с дешевым порно. Похуй, вообще похуй. Без этих сраных поцелуев все равно не то, все равно приходится отрываться за предшествующие минуты сейчас, голодно терзая припухшие, слишком скользкие от общей слюны губы. Он тянет ближе, хотя ближе уже некуда, мелко дрожит, возводя мою самоуверенность до семидесятого неба, подкреплённую тем, что двух минут мне достаточно до нового захода. И снова нетерпеливо, неосторожно, несдержанно. Снова его рваный вдох и непроизвольно сжатая ладонь на моем плече, глубокие следы от коротких ногтей, бережно заглаженные. Я. Тоже. Блять. Сильный. Я. Могу. Тебя. Защищать. Тоже. Позволь. Доверься. Ты. Не. Слабый. Просто. Я. Хочу. Быть. Сильнее. Для тебя. Быть. Открывается, разрешает, опутывает истончавшими руками плечи и прижимается. Не прижимает — прижимается. Так, что хочется заорать в голос что-то тупое-тупое типа «Я король мира!», и другие короли меня зачморят, если Арс им расскажет, что я скорострел, глупо улыбающийся с запрокинутой головой. Кажется, охуенно — это вот, вот прям охуенно, отвечаю. Будто бы наружу вывернутым другой, парадной стороной; и Сеня ещё этот, до смешного растерянный и всклокоченный. Мой. Совсем мой. — Флоты — и то стекаются в гавани. Поезд — и то к вокзалу гонит. — Ну а меня к тебе и подавней. — Я же люблю! — Тянет и клонит. — Скупой спускается пушкинский рыцарь подвалом своим любоваться и рыться. Так я к тебе возвращаюсь, любимый. Моё это сердце, любуюсь моим я. — Домой возвращаетесь радостно. Грязь вы с себя соскребаете, бреясь и моясь. Так я к тебе возвращаюсь, — разве, к тебе идя, не иду домой я?! — Земных принимает земное лоно. К конечной мы возвращаемся цели. Так я к тебе тянусь неуклонно. — Еле расстались. — Развиделись еле.