Пропитые повести

— Арс? Сколько сейчас? — вопрос риторический. Поднятый с пола мобильный в кромешной темноте чуть ли не глаза выжигает подсветкой: 02:27. — Антоша, — замирает, — я не хотел разбудить тебя. — Чё поздно так? А чё поздно — очевидно. Разбудили не осторожные шаги, и не шум воды в ванной, в третьем часу меня и ядерный взрыв бы не разбудил, а вот крепкий перегар — очень даже. Противный визгливый голосок в голове озвучивает мысленно: «Опять пьяный, скотина?!». Как в хуевом анекдоте. Так тупо, что аж смешно. Арсений ожидаемо молчит, потому что хули тут скажешь. Мелькает мысль насчёт того, где он взял деньги на алкоголь — с собой у него всегда не больше сотки. Не знаю, почему я все ещё не начал крутить бигуди на ночь. Лезть не хотел. В конце концов, не баба же, в мозгоебство играть. Тем более пьян он впервые с тех пор, как я переехал. Куда лучше обнять, перетянуть на нагретую половину постели и зарыться носом в густые волосы на макушке, оглаживая отчего-то напряжённые плечи. Нежности я не переносил на дух. Не умел, не нравилось, терпения не хватало. А когда оказалось, что вместо киношных завтраков-ужинов вместе и романтических прогулок будет примерно нихуя, потому что Арсений работал в две смены, эти его ночные возвращения и десять минут до сна — всё, что у нас было. Сначала были мои настойчивые и бескомпромиссные попытки заняться сексом. Примерно через раз они заканчивались до отчаянного виноватым «не получается», и наутро он старался не попадаться мне на глаза — стыдно. Ничего умнее, чем трахнуть его самостоятельно я не придумал, и получил недельный пиздец в виде потерянной тени, что когда-то была моим мужиком. В отличие от меня, его взгляды были не столь демократичны, и, оказавшись снизу, он не понимал, как вести себя дальше. Все мои попытки доказать, что значения это не имеет были заранее провальны, с моим-то талантом объяснять: «Ну это, Арс, чё ты как этот, там просто как бы тыры-пыры, пятое-десятое и всего делов». Старость, короче. После желания пришлось пересмотреть и компенсировать потребность в нем хоть как-то. Пусть даже этими сраными поцелуйчиками. Совсем после — стойкая привычка гладить, пока не засну. Жалеть его было бы глупо, а показать, что я ждал… да тоже, в общем-то, глупо. Но очень-очень важно. Каким бы уставшим он ни был, всегда реагирует. Ловит руки, целует пальцы и кисти, сплетает в замок. Сегодня же ничего, кроме явного напряжения. — Сень? — не отзывается. — Всё нормально? — Да, всё в порядке, как обычно, да, — запоздалый ответ «на отъебись». — Ты странный какой-то. — Я устал, маленький. Пффф. Нет, погодите — ПФФФФФФФФФФФФФ. — Ты забыл, как я выгляжу? Я выше тебя ващет. Да блять, я кого угодно выше. — Мат не красит тебя, — будто меня вообще возможно чем-то украсить. Проклиная километровые конечности и скрипучий узкий диван, на котором мы едва помещались вдвоём, я перебрался через него, чтобы оказаться лицом к лицу. Если гора не идёт к Шастуну, и всё такое. Обними же, ну. Я ждал. Я ещё с прошлой ночи ждал, потому что утром проспал твой уход, а сегодня чудом проснулся, когда ты пришёл. Я всю неделю собирал эти минуты перед сном, но их все равно не хватает. Через несколько часов ты уйдёшь, а у меня опять ничего не останется. В голове-то вот же оно всё. А попробуй сказать — ничего не получится. Не могу я в это. — Давай спать, Антош, — едва касается ладонью макушки и отворачивается. А следующим вечером заявляет, что уедет на два дня, категорически отказываясь давать какие-либо комментарии по этому поводу. И так постоянно — стоит едва-едва расслабиться, как хороший пендель обозначает место, через которое всё пойдёт дальше. Куда он собрался, я не имел понятия. Родителей или родственников у него, вроде как, не было, а кататься забавы ради и он, и я могли разве что на маршрутке. Какие, в пизду, путешествия, когда на единственных кедах подошву клеишь. Дома появляться перестаёт, а появляясь, прячется на кухне, почти наглухо игнорируя моё существование. Не пьёт больше, но заслуга не моя — иногда в отсутствии денег бывают свои плюсы. Правда, забухать по-чёрному хочется уже мне, но это так, детали. — Я еду с тобой. — Сложенные пополам бумажки в заднем кармане обещали не подвести, если он, конечно, не собрался в Австралию — шести тысяч с продажи айфона туда едва ли хватит. — Не едешь, — сухо, настолько непривычно, что почти грубо, — я должен поехать один. — А я за тебя тут с ума сходить не должен, тем более, телефон я уже проебал в обмен на билет. — На билет куда? — Ну куда ты там едешь? Вот туда и билет. — Прекрати это ребячество, Антош. Я же сказал — еду один. — Возьми меня, пожалуйста, — я потянулся навстречу, отдавая себе отчёт, что всё это смахивает на дешёвый спектакль с моей стороны, — пожалуйста, Сень. — Тош… — то ли сдаётся, то ли жалеет, но в объятья принимает, — мне нечего скрывать. Возможно, ты успел придумать этому свои мотивы, но поверь — к реальности они отношения не имеют. Меня никто не ждёт, и… — Я жду, — протестующе буркнул, перебив тихий голос. — ...и кроме как к тебе, мне возвращаться не к кому. Позволь мне побыть один день одному. Всего один. И мозг всё понимает, но сердце-то глупое. Две извилины — или сколько их там — отчаянно кричат, что он взрослый дядька, что он успешно дожил до тридцати пяти без моих соплей и прожил бы без них ещё столько же, но полудохлая кошка скребёт грудину изнутри с протяжным шипением: «не отпускай больше». Я дал слабость однажды; да что там слабость — обосрался по полной. Согласился не лезть, не усугублять. И всё обошлось, правда, из своей жизни вычеркнул год, а из его — всё, что вообще можно вычеркнуть. Воздуха в грудь набрал побольше. — Я боюсь потерять, — как на духу, — я боюсь тебя потерять, Арс, боюсь отпустить до одури просто, как ебучая наседка готов за тобой таскаться, лишь бы не терять тебя из вида, потому что нет кроме тебя ничего, да нихуя и не надо, я полный долбоёб и так не поступают, но я отвечаю, что утром поеду за тобой следом на вокзал, не смогу купить билет, потому что не знаю, куда ты, и меня высадят в какой-нибудь ебучей степи, и всё это жопошное говно, блин, потому что я натворю хуйни, а ты будешь отвечать, я… — запал кончился, как и способность говорить, если все сказанное вообще можно назвать разговором, — в пизду это всё, короче, даже повыступать сейчас можешь, что я матерюсь как тварь, возьми с собой только. Во рту противно пересохло, а дыхание в край сбилось. Почему все попытки объясниться выходят настолько ущербными? Почему я не научился нормальным аргументам? Почему Арсений молчит, смыкая потряхивающие руки вокруг меня до боли в рёбрах? — Мы купим в дорогу шоколад и газировку, я не покупал его для тебя тысячу лет, — нести хуйню у нас семейное, — с орехами же, да? — С какими, нахуй, орехами, — вопреки здравому смыслу, сквозь горький ком в глотке пробивался нелепый смешок. Сеня слишком Сеня. — С лесными. Я разбужу тебя в начале пятого, — целует на прощание в макушку и недвусмысленно провожает к двери с кухни — вроде бы, объяснились, а вроде бы и не ясно ни черта. Арсений не соврал. Утро следующего дня мы встретили в плацкарте на подъезде к Омску. После тёплого Воронежа он казался пробной версией Мордора, сырой и тучной. Не тучнее Попова, правда, но тем не менее. Люди какие-то серые. Оно, конечно, понятно, что не в них дело и тем более не в городе, но редкие пристальные взгляды цепями сковывают без возможности хотя бы на минуту за руку взять, когда он так нуждается в этом. Разумеется, вне дома такое не позволялось — лишние косые взгляды ни к чему, но сейчас нужно было. Мне и самому нужно. На людном вокзале, где незнакомо абсолютно всё, где нихуя не понимаешь, зачем ты здесь вообще и какого чёрта творится. Максимум, что я мог сделать — не лезть. Не задавать тупых вопросов, когда, зайдя в торговый центр неподалёку, он вполне уверенно направился в магазин игрушек, привлекающий кислотно-пёстрой вывеской не покупателей, а приступ эпилепсии. Вроде, у него была какая-то стоюродная сестра, а у той, судя по всему, мелкий спиногрыз. Отдел с мягкими игрушками меня не интересовал, а вот бесконечные стеллажи с конструкторами и радиоуправляемыми моделями — очень даже. Даром, что два метра со щетиной. Арсений терпеливо ждёт у кассы. У Арсения в руках здоровенный заяц. Синий. Противный холодок прожёг кончики пальцев и сжался под рёбрами. Ведь нихуя же не в гости. Ведь с самого начала очевидно было. На улице уже ждёт такси, а ноги подкашиваются. Я не знаю, что нужно говорить и что делать. Просто, блять, не знаю. В машине удаётся легонько приобнять, но никакой реакции на это ожидаемо не следует. Арс странно спокоен. Так, будто бы мы действительно едем в гости. Вглядывается в мелькающие дома, взглядом за них цепляется, за какой-то пиздой бубнит, что на той улице жил Роберт Рождественский. Что это за хуй, я понятия не имею. Неловко даже водителю, тактично ожидающему оплаты. С другой стороны, покажите мне человека, который будет вполне себе спокоен у забора на кладбище. Собственно, волновался я зря — Арс меня с собой не взял. — Побудь здесь, пожалуйста. Не буду врать, что я быстро, но устать ты не успеешь. — Я с тобой пойду. — Тоша… — в голосе медленно, но верно начинает проступать вполне уместное ситуации отчаяние, — пожалуйста. Не остаётся ничего, кроме как смотреть в удаляющуюся спину. Будто бы мультик перед глазами: заходит молодой, высокий мужчина и с каждым шагом спина ссутуливается, плечи клонятся, голова падает. Хуёвый такой мультик. И место для прозрения хуёвое, но оно не спрашивает. Он не тот, которого я знаю. В моей голове живет странный учитель с чуднЫми повадками, загнанный рабочий, способный зачитать поэму листов эдак в десять, осторожный и тихий любовник. Или не любовник — любимый. А Арс — серый город, в котором я никогда раньше не был; Арс — незнакомый мальчик под тонной земли; Арс — разбитая, некогда счастливая семья, и я совершенно чужой во всем этом. Лишний, которого в прошлое никогда не впустят. Сколько лет оно длилось? Десять? Вполне возможно. Пятнадцать? Как нехуй делать. Против моих одного и семь, из которых об одном лишний раз и говорить не хочется. Дурацкая, безосновательная обида, в которой я пиздец как неправ, подменяется почти панической тревогой. Слишком шатко это всё, хлипко, дунь — развалится. Вот прямо сейчас и развалится, если я немедленно не увижу его, а он не сожмёт мою руку в ответ. «Тупо, тупо, тупо» — в голове ритмично и безостановочно, а в глазах начинает рябить от безвкусных аляпистых венков, наваленных по уже сглаженным холмам, от псевдомрамора памятников и пиков низеньких оград. Будет охуенно оригинально подметить, насколько некомфортно чувствуешь себя на кладбище. Особенно, когда не знаешь, куда идти. Прилично заблудив, я нашёл его исключительно чудом. Не влететь с разбегу ума хватило, хотя и хотелось. Запал стух спичкой, на которую стакан воды опрокинули, потому что там, метрах в двадцати, уже не мой Арсений. Мой нелепо прятал улыбку и боялся коснуться лишний раз, порядком подбешивал своей скромностью и чрезмерной опекой, даже сюда ехал ещё моим — нервно перебирал пальцы, а там… В чужом городе, на чужой могиле не-мой-Арсений беззвучно плачет, растирая по щекам грязные от земли разводы. Не высокий больше — совсем маленький, на коленях, с головой до земли, со спиной дрожащей так, что колени скашивает. Не рыдает, не взывает к небесам, не рвёт на себе волос; бережно гладит угол плиты, выдавая себя разве что глазами поблескивающими. Ноги как ватные. Мысли, одна тупее другой, мешаются в бессвязную кашу, сходясь в одном — я здесь не нужен. Хоть и руки ломит пустотой, и прижать бы его к себе накрепко, увести отсюда, всё, лишь бы он не плакал. «Лишь бы не плакал» — пиздец. Будто речь идёт о сопливой девчонке, с маленькой поправкой — его не жалко. Его страшно видеть таким. Больно. Настоящий Арс — больно. Среди этого ступора так и подначивает: иди к нему, давай. Давай, скажи, что, мол, ничего страшного, всё пройдёт, нечего слезы лить, хули ты. Кроме как развернуться к выходу ничего не остаётся. Во всяком случае, это будет честным. Как и честным признаться, что, ожидая у ворот, его появления я боялся. Арсений появляется из ниоткуда примерно через час. Волочит по земле здоровенного, грязнючего медведя, взамен которого привёз того зайца, забрасывает в мусорный контейнер вместе с охапкой старых цветов и неловко отряхивает кофту, выдавая себя — мой. Все-таки мой. На ночёвку в отеле нет ни времени, ни денег, поэтому такси сразу на вокзал. Сорок минут пути и четыре с половиной часа в зале ожидания до отправки поезда растянулись мне едва ли не в год, в котором каждая секунда стучала по вискам молчанием, впервые неловким. И везде эти блядские люди с их досужими рожами, нет ни единой возможности остаться наедине, чтобы хотя бы взять за руку. Арс держится привычно тихо, на каждом шаге извиняясь перед прущим напролом быдлом, беспокойно оглядывается, проверяя рядом ли я только ради приличия. Ехать с ним не стоило. Мультяшный чёртик на левом плече злорадно потирает ладони: «Я же говорил». До поезда час сорок. Время близится к одиннадцати, люди потихоньку рассасываются, что было бы плюсом, если бы Арсений не рассосался вместе с ними. Я упустил момент, когда неудобный пластиковый стул рядом со мной опустел, и одновременно был настолько вымотан, что это переставало беспокоить, если бы не блядское «а вдруг…». А вдруг он надрался в буфете и валяется в канаве? А вдруг к нему пристал какой-нибудь гопарь и отнял наши билеты? А вдруг он решил остаться здесь, и я больше никогда его не увижу? А вдруг… дохуя всего «вдруг». Очнулся от адской боли под рёбрами. Я все-таки заснул, да так удачно, что чертов подлокотник мне едва бок не проткнул. С другой стороны — хуй бы с ним, с боком, когда он заботливо прикрыт знакомой потрёпанной ветровкой. — Тшшш… ещё почти час, Тош, — он мягко укладывает голову к себе на плечо, оглаживая под курткой мою ладонь, — поспи. Немой вопрос «какого» в левом глазу и «хуя» в правом снимается вложенным в руку пакетиком с мелкими шоколадками. «Пидорасы, прости господи» — уходя бросает последняя бабка, что была в зале ожидания.

Опять влюблённый выйду в игры, Огнём озаряя бровей Загиб. Что же. И в доме, Который выгорел, Иногда живут Бездомные бродяги.